Франсуа попытался уклониться. Но Маргарет уже вошла в раж.
Скульптура тела, будущее… Ха! Ну что ж, тогда я скажу. Мои сыновья учатся в университете только благодаря нашим с Гербертом усилиям, мы оплачиваем их учебу, чтобы они смогли начать карьеру. А у нее есть все это. Вы не думайте, я ни минуты ей не завидую.
Она поведала о приступах преждевременного слабоумия, которые случаются у ее матери – какая ирония судьбы! Она всю ночь проболтала какие-то несусветные глупости по телефону, а теперь лежит на кровати в беспамятстве от лекарств.
О нет, вздохнула Маргарет, мозг не починишь.
Он встал с кресла и вышел. Лифт, ползший по позвоночнику здания, казался прекрасным местом для одиночества. Он не мог бы сказать, что ни о чем не жалеет. Он глядел на свои отражения в зеркалах лифта. Звякнули двери. Он вышел на улицу. Было еще рано. Парочки брели в сторону пляжа. Две девочки-китаянки катили на скейтах по велосипедной дорожке. Неподалеку от парка стоял кирпичный особняк с решетками, увитыми розами, он казался совсем не городским. Женщина толкала перед собой коляску, в тени ее крыши спал младенец. Франсуа сел в машину и поехал домой.
Он ехал по Трансканадскому шоссе. «Юритмикс» пели «Сладкие грезы»; он считал это время эпохой перемен и волшебства. Если второсортный Джон Уэйн со своей обезьянкой смог покорить самую могущественную страну в мире, то почему другим должно быть отказано в их куда более скромных мечтах? На дороге голосовала молодая женщина; он почувствовал, как поворачивается старое колесо: ветер, ароматы перепаханной равнины Манитобы или прохладу там, где они гуляли с Эрнестин на тенистой стороне Монреаль-стрит. Миниатюрная женщина была одета в джинсы и короткую майку, подпоясанная рукавами длинной рубахи, в руке он держала пластиковый пакет. Придорожный ветер растрепал ее волосы по загорелым плечам. Только съехав на обочину, он заметил на ее лице отчаяние. Говорила она с американским акцентом. Ее звали Маргарет.
Какое совпадение, заметил он, но акцент у девушки был скорее южный – она произнесла не «Маргарет», выговаривая каждую букву, а «Магрет».
Зовите меня Пегги, сказала она, а потом прибавила: понимаете… Она запнулась… Понимаете, я хочу сказать, я могу… Она снова запнулась. Франсуа почувствовал, что именно она сейчас предложит. Она внезапно сообщила, что у нее украли все вещи. Я была с одним парнем, и я хочу сказать… У нее задрожал подбородок. Девушка была хорошенькая: тонкий носик, выгоревшие на солнце пряди волос. Она прикусила нижнюю губу. Бли-ин, тихо пробормотала она, вытирая рот. Так я и думала.
Мне недалеко ехать, сказал ей Франсуа.
Она посмотрела на него сквозь крошечное расстояние между ними, как сквозь целую комнату.
Я сделаю тебе минет за сорок долларов. За двадцать, сказала она слишком поспешно, бесстрастным голосом. Я сделаю минет просто за кормежку, блин, даже за гамбургер.
Пропустив поворот, он решил, что мог бы поехать мимо города до Сквамиша или Уистлера или просто развернуться и потратить часы на дорогу. Но он никогда не выбирал такой путь.
Отвезу вас туда, где можно поесть, сказал он ей. Я угощаю.
Он повернул на следующем съезде и нашел какой-то ресторан. Она ела с жадностью, а он сидел и на нее смотрел. Она прикусила язык, губы у нее опухли. Она плакала. Американская девчонка, подумал он.
Я без конца прикусываю язык, сказала она, Господи, что это со мной такое?
Он сказал ей, что все в порядке, просто не надо спешить. Ему и самому было грустно.
И если вам нужно где-то остановиться, пока вы сможете собраться с силами…
После он отвез ее в свой новый дом. Сквозь занавески веяло прохладой, долгие несильные потоки ночного ветра приносили с собой ароматы клумб и барбекю. Все казалось ему каким-то новым, во всем чувствовался новый темп, ритм. Но он ошибался. Колесо судьбы вертится, но оно всегда неизменно.
Британская Колумбия
1986–1987
Пегги была напугана, одинока и потеряна, но она вовсе не была покорной овцой. Она растягивала слова, произношение у нее было не как у красавицы-юанки, но голос ее, низкий и тягучий, почти мужской, очень пригодился бы для проповедей. Франсуа даже подумал, что вот она сейчас потащит его в ванную да там и окрестит, но она предпочла дымить на кухне, замешивать хлеб из отрубей, замачивать семена орехов и бобов и кромсать зелень так толсто, что при виде ее любая корова пожалела бы, что у нее только один желудок. Она рассказала ему о своей семье, о детстве в Алабаме до великого переселения в семидесятые в Виргинию, ради заработка. Закончив школу, Пегги стала путешествовать и в конце концов решила отправиться и в Канаду, на неизведанный север, естественный и свободный. Но было нечто еще – то, что он мельком замечал в ее молчании, в том, как она вдруг теряла нить рассуждений, начинала тяжело дышать, или когда она сказала ему: будь груб со мной. И он подчинился, а она плакала и кричала так, как он в жизни не слышал. Он никогда бы не повторил это, даже по ее просьбе.
Что касается его квартиры, то Пегги призналась ему, что всегда мечтала о загородном доме, и он расторг договор аренды. Сидя в машине в одиночестве, он репетировал свои диалоги с риелторами, вырабатывая голос, который часто слышал в судебных телесериалах у Эдуардо. Вы пытаетесь меня ободрать? – говорил он воображаемому собеседнику. В Мейпл-Ридже он нашел недорогой двухэтажный домик – практичный линолеум, ворсистые ковры, в которых запутывались пальцы ног, складчатый оштукатуренный потолок и обои в нежный желто-коричневый цветочек. С каменным лицом он обработал риелтора – молодого человека, нервно приглаживавшего свою причудливую стрижку, квадратную над ушами и полную розовых проплешин на затылке. Франсуа не стал спрашивать мнения Пегги. Он все решил. Хороший выбор, сказал он ей в тот вечер, ключи уже у меня, переселимся быстро, я уже внес задаток. Каждая комната пахла только что расстеленным ковром, свежей краской или стружкой. Во дворе осталось только два дерева, которые нужно было потом привести в порядок. Аккуратно подстриженные соседские лужайки разделялись между собой штакетником.
Думаю, я тоже так сделаю, сказала она, хотя я бы предпочла вообще не иметь соседей.
К его удивлению, она отказалась от стиральной машины, а купила старинную стиральную доску и стирала все руками. Она купалась в дубовом корыте, объясняя это какими-то особыми свойствами древесины. Вскоре она научилась делать домашний сыр, отцеживая кисляк через марлю – его терпкий дух наполнял весь дом.
А может, нам лучше покупать сыр? – как-то спросил он.
Она развела огород, проращивала злаки, все подоконники были уставлены запотевшими баночками. Как оказалось, несколько лет назад она сменила фамилию и стала зваться «Блоссом», «Цветочек».
Франсуа казался себе персонажем из «Жития святых». Бездомному попрошайке он всегда предлагал заработать, подметя двор, и когда тот отказывался, Франсуа считал себя оправданным. Пегги попросила кусок хлеба, а получила новую жизнь, мужчину, который подобрал ее, обогрел, мужчину, который поступает правильно. Он знал, что ему нужно нечто большее, чем просто бизнес, – нужны семья, дети и план построения стабильного будущего. Но Пегги внушала тревогу. Бывали дни, когда она спала по полдня, вставала поздно, слонялась по дому неумытая и расхристанная и просила оставить ее в покое, когда он спрашивал, что случилось. Иногда поднималась в пять утра и словно молилась на восходящее солнце. А еще бывало, он приходил домой и заставал ее в лютом гневе, и она не знала удержу в оскорблениях.
Неужели я – единственная, кого ты подобрал? Первая? Ага, держи карман! Просто вот подобрал и взял к себе жить? Да у тебя, наверное, полно повсюду таких вот домов. Дешевенькие свалки для шоссейных красоток.
На следующий день все как рукой снимало, она промывала ростки, разворачивала пласты сыра. Он мирился с ее одержимостью, покупал все, что она просила, – книги с изображением синего четырехрукого существа и нагими женщинами, у которых в паху сияли солнца. Она требовала, чтобы он возил ее на ярмарки, где она встречалась с духовными наставниками, которых отличали от бродяг только одеяния и благостные жесты, да еще толпы последователей, терпеливо ловивших каждое слово.
После того как Пегги сообщила ему о своей беременности, она, поостерегшись в первом триместре, стала баловать себя и мисками ела пророщенную шелуху, по вкусу напоминавшую срезанные ногти. Франсуа держался, как боец, который боится переоценить свои силы. Рядом с Пегги, как и с Элейн, он интуитивно чувствовал, что обрел прежнюю мягкость, что может дать слабину – ему недоставало мудрости, чтобы это понять. Шоссе послало ему слишком многое – сначала бабушку, а потом жену. Возможно, в его одиноком странствии не было времени на максимы – не то что у еврея, сорок лет блуждавшего по пустыне со своим народом. Вспоминая прошлое, Франсуа испытывал страх перед невинностью той маленькой, счастливой частью себя, которую уничтожил.
Но работа и отцовство все искупят, решил он. Он все устроит, как нужно, купит дом попросторнее, расширит бизнес. Он уже открыл бутик по продаже наклеек на бампер. В ту, самую первую, ночь с Пегги он понял, что никогда уже не будет жить по-прежнему. Сын был на подходе. Это пророчили и звезды, и великодушное мерцание листвы позднего лета, и даже бескрайние небеса под вращающейся смотровой площадкой-рестораном в Харбор-центре, куда он привез Пегги поесть. Для него звезды были всего лишь манерой изъясняться.
Во время безумных часов, проведенных в городе, он мысленно составлял список того, о чем расскажет сыну: о своих завоеваниях и преодолении, о том, как он сам всего добился. Он будет для этого мальчика героем, отважным бизнесменом, скрупулезно делившим свое время между игрой и работой. Чем больше становился живот у Пегги, тем он сильнее подгонял себя. Он знал, что это его шанс завести настоящую семью и все сделать как надо – стать лучшим отцом, чем его собственный. Одна только мысль об этом внушала ему чувство справедливости, будто он и вправду – великий человек. Он воображал, как сын его будет читать о межпланетных путешествиях, поступит в солидный университет, соединяя спорт с наукой или, того лучше, с бизнесом. В конце концов, возможно, бабушкины рассказы были не так уж плохи – сила, ощущение причастности к могучему роду, к истинным Эрве. Франсуа хотел назвать мальчика Харви в надежде на семейную магию, хотя и не был уверен, что в английском варианте имя сохранит свою силу. Но с сыном он не будет разговаривать по-французски, он так решил, однако, представляя себя в роли отца, ловил себя на том, что произносит французские названия предметов, будто обучая ребенка новым словам. Une toile d’araignée[50] – говорил он, глядя на паучьи сети, недавно появившиеся в подсобке его магазина и уже покрытые пылью. Или ночью: la lune[51] – ее бледное тело мерцало в зимнем небе, словно ледяной кристалл, и он все ворочался под одеялом и не мог уснуть.
Часть вторая
Ванкувер – Виргиния
1987–2003
Настал сочельник, и Пегги, мечтавшая, чтобы малыш родился на праздник, принялась, пыхтя, мотаться по дому, чтобы вызвать роды. Натянув тренировочный костюм, она взбиралась по лестнице, петляла по комнатам, садилась на кровать и подпрыгивала на пружинном матрасе, становилась босиком в сухое дубовое корыто и решительно спускалась в заплесневелую холодрыгу погреба, поскольку близость к земле якобы должна была приобщить ее к источнику силы.
Она вдвое ускорила дыхание по Ламазу, вышла на улицу и с раздувающимися ноздрями принялась механически вышагивать, будто занимаясь спортивной ходьбой, так что когда Франсуа вернулся домой, то ему показалось, что он видит советского солдата, который, бодро размахивая руками, марширует по неглубокому снежку. Кстати, по радио объявили, что впервые за много лет город ожидает снежное Рождество. Франсуа не слишком заботило, чтобы ребенок родился именно к Рождеству, но вот к Новому году было бы очень неплохо. Он доверил ребенку самому решать, когда ему родиться, и не мешал Пегги применять собственные методы.
В тот день на первой полосе газеты расхваливали ледяную скульптуру вертепа в натуральную величину. По пути домой Франсуа остановился у открытого катка, чтобы полюбоваться вертепом. Поделка его не впечатлила. Скорее он почувствовал презрение к этому отрешенному от всего мира семейству, очаровательно хладнокровному – Дева Мария с растопыренными руками, тщательно вырезанный ледяной младенец, фантастически подробный, слишком совершенный, чтобы быть живым. Увиденное вызвало в нем воспоминания о его церковной юности, о цветных библейских гравюрах, с которых, как мечтала его бабушка, он станет писать свою жизнь. Ему нравилось считать себя человеком, который не останавливается на достигнутом, который, прочтя статью в газете, может все проверить и добавить пару-тройку уместных слов по теме. И все-таки ему было жаль потраченного времени, и его любимым временем года был сезон праздничных расходов. Однако картинка застряла у него в мозгу, зависла перед внутренним взором, холодная, словно предвестник головной боли: это стекловидное дитя, слишком пронзительно выразительное в своем совершенстве. Но когда в ту же ночь он увидел своего сына таким же точно бледным, крошечным, тонко вырезанным, словно идол, его мучения были сродни средневековым пыткам.
Жемчужно-белое дитя наполнило его чувством обреченности – гордость Пегги, его алчность, примитивная вера в наказание за то, что насмешка над ледяным младенцем Иисусом привела этого младенца в его собственную жизнь. Держа на руках это утонченное существо, Франсуа старался поверить Эдуардо, что дитя вырастет – все дети вырастают. Но годы не сгладили влияние эльфов на подкинутое ими дитя. И все-таки, как ни мал был ребенок, он не был карликом и не имел прочной наследственности гномов. Если он и рос, то очень постепенно, в соответствии со своим аппетитом, которого почти не было. Он оставался точеным, светящимся и холодным.
Возможно, он станет гением, решил Франсуа, хотя с годами Харви, похоже, был способен только созерцать, а книги ему очень быстро надоедали. Читая газету, Франсуа, бывало, слышал шаги и оглядывался через плечо, высматривая в тени позади своего кресла пару огромных влажных глаз. Он узнавал эти шаги, Пегги, одержимая желанием сотворить праведника, натащила в дом книжек-раскладушек про Будду и индуистских святых, учила Харви медитировать и лепетать «шанти-шантишанти» над каждой тарелкой. Неужели Франсуа, не оправдавший божественного призвания, которое предрекла ему бабушка, передал это бремя своему сыну? Он пытался заставить Харви есть мидии, устрицы – мужскую пищу. Харви давился. Франсуа заказывал в ресторанах стейки, но Харви, пожевав пару коричневых волокон, принимался за зеленый гарнир. Зато, в отличие от Франсуа и Пегги, Харви чуть ли не с самого рождения по-европейски изящно держал вилку в левой руке. Испачкав пальцы, он тряс рукой, как щенок, окунувший лапку в воду.
Пегги тогда погрязла в оккультизме Нью-эйджа: кристаллы, медитации, цветочные эссенции, тантрическое дыхание, чтобы уравновесить планетарные токи. Вместе с Харви она посещала толстого свами, фотография которого висела над его кроваткой, – просто вылитый знакомый Франсуа, грек-ресторатор, у него была базедова болезнь и зубы, торчащие вперед, как у мула, а нос оседлали темные очки. Пегги даже вступила в братство и стала посещать лекции о раздельном питании, возвращении в прошлые жизни и сексуальных культах Иисуса. Из-за постоянной склонности Харви к болезням она стала кипятить его игрушки; так мальчик и рос в окружении подплавленных куколуродцев и горячих машинок со сплющенными колесиками.
Через несколько лет она совершенно отстранила Франсуа от воспитания сына, но только когда Харви исполнилось восемь, Франсуа понял, как далеко все зашло. В ту неделю один вашингтонский знакомый пригласил Франсуа выпить пива. После нескольких глотков Франсуа поведал о своих трудностях. Американец был человек грузный, с толстыми руками, которыми он не шевелил при разговоре, с загорелой шеей и бледным лбом. Не так давно он подкинул Франсуа пару ценных идей насчет наклеек на тему рыболовства. Теперь он развалился на кресле, безвольно уронив руки на резную деревянную столешницу, и описывал то, что величал «терапией “Плейбоем”». Он сказал, что его собственный сын был мямлей, и он решил подкупить парня «Плейбоем». Он продемонстрировал ему фотографии на разворотах журнала и пообещал покупать журнал каждый месяц, если мальчик будет выполнять по двадцать отжиманий в день.
Он умолк, давая собеседнику усвоить сказанное, руки его, словно дохлые птицы, валялись на столе, даже не притрагиваясь к пиву.
Ну, сын так и сделал, добавил приятель Франсуа. А теперь он звездный полузащитник.
Когда Франсуа вернулся домой, Пегги, лежа в кровати, читала руководство о том, как лечить распространенные болезни с помощью сока молочая. Франсуа зашел в комнату к Харви, сел к нему на кровать и сказал: сынок, я считаю, что ты уже достаточно взрослый. Харви заметил, что голос у отца какой-то новый, необычно значительный для него. Он смотрел на фотографии женских ножек в чулках и испытывал безмолвное наслаждение. Он почувствовал тайную власть обнаженных тел и одиночество во взглядах этих девушек, будто попавших в ловушку. Франсуа решил, что разговор удался. Харви был восприимчив и даже заинтересовался. Отец предложил ему выполнять отжимания и не рассказывать Пегги, однако назавтра, придя вечером с работы, он увидел, что Пегги с лицом и руками, пылающими от ярости, набивает вещами пакеты из универмага.
Харви отчетливо помнил свою жизнь до того, как родители разошлись. Он мечтал стать экстрасенсом, заставлять левитировать листы бумаги или тушить свечки одной только силой мысли. Его научили, что Бог – это единая вездесущая душа, рассеянная в пространстве и времени, наполняющая все живое. Мать рассказывала ему, что эта священная энергия подобна солнцу, а он должен воображать себя в виде его лучей, и он так и делал. Он говорила, что его предназначение – стать праведником, и для того, чтобы помочь ему в этом, превратила его комнату в филиал читальни Нью-эйдж с галереей священных портретов вдоль стен. Они вместе рисовали картинки, на которых Харви медитировал в храмах на вершинах гор. Ты будешь совершенно особенным праведником, ни на кого не похожим, писала ему мать в поздравительных открытках на день рождения, помимо всяческих мудрых изречений, удивительно напоминающих «двенадцать шагов», о которых она каждый вечер слышала в детстве от отца, сидя за обеденным столом.