Лазерную иглу (специальная технология, которая тоже проходила испытания) Франсуа переносил не очень хорошо, хотя какие-то железы в недрах его пульсирующего организма впрыснули в его вены героин. Это случилось, когда он увидел в лотке собственный большой палец – красный, как свиная рулька. Потом его пришили обратно. Палец отек, болел, но, как признали врачи, за ночь практически прижился, остался лишь рубец, похожий на сварочный шов на трубе. Лазерная терапия продолжалась две недели, врачи утверждали, что это необходимо для скорейшего восстановления чувствительности.
Каждую минуту, когда его оставляли в покое, Франсуа читал – «Ньюсуик», что-нибудь современное и, конечно, газету. Теперь он понимал, насколько устарели убеждения его бабушки в том, кто они есть. Он читал о политике и бизнесе. Пытаетесь меня ободрать, бормотал он в одиночестве, воображая какую-то рисковую сделку. Его бесила собственная слабость. Газеты предрекали десятилетие инноваций. В разделе путешествий он наткнулся на популярные статьи по истории. Священная Римская империя, думал он, вот что это такое, нынешний бизнес, корпорации, будущее – не мечта хиппи о рае на земле, но иное его понимание. Он готов был вернуться в нормальную жизнь.
Пока он выздоравливал, его хорошо кормили. Каждое блюдо взвешивали, классифицировали его питательность и наблюдали за тем, как оно исчезает. К моменту выписки Франсуа поправился, но не потолстел. Главный врач показал ему его портрет в газете под заголовком: «Простой механизм человеческого тела». Франсуа давал интервью. Правильная речь, решил он, есть результат глубокого дыхания и собачьего умения смотреть людям в глаза. Собеседники ежились от его пауз и от того, как тщательно он выговаривал труднопроизносимые слова. Покидая больницу, он обнаружил, что на ступенях его ожидает – вот уж скороспелый западный феномен – целый фан-клуб. Он взял телефоны у нескольких симпатичных девушек, хотя у него на это не было времени, не теперь.
Он попросил подбросить его до центра. В газетах он искал комнату подешевле. Он нашел только одну, которая не была притоном, – в доме доктора Эдуардо Ви, китайца, который родился в Перу, вырос в Иллинойсе и эмигрировал в Ванкувер подростком. У доктора было произношение жителя Среднего Запада – как у самого Рейгана. У него даже прическа была «под Рейгана» – этакий скромный «помпадур». Эдуардо Ви немного рассказал о себе, о том, что так и не сошелся с местной китайской общиной. Он плохо говорил по-китайски, но решил не лишать общения с соплеменниками родителей и, позднее, жену, которые стали его проводниками в китайское сообщество. Когда они умерли, жена – слишком молодой, а родители – дожив до глубокой старости, он обнаружил, что врач с исчезающей практикой остался в одиночестве. Он рассказал о своей страсти к изобретениям, из симпатии к Франсуа смог воспроизвести даже пару приветливых фраз на французском, хотя жилец и попросил его разговаривать с ним по-английски – ведь этот язык, он читал, в будущем станет языком всего мира. По виду дом, построенный в живописном районе, неподалеку от центра, чем-то напоминал английское имение. Эдуардо проживал в полуподвале с низкими потолками и большими филенчатыми окнами. Квартиру Эдуардо снимал у женщины, жившей на первом этаже, там тоже были жильцы. Франсуа их не видел, только слышал бесконечные приходы и уходы, сопровождающиеся стуком каблуков по половицам.
Эдуардо сообщил, что единственная проблема в том, что в их квартире нет туалета и ванной, оттого-то она такая дешевая. Ванная у хозяйки только одна. Он поднял глаза и взглядом показал, где именно расположены удобства. Они вышли через черный ход, и Эдуардо показал Франсуа заросшую травой дорожку, ведущую к роще на пригорке. Там стоял древний, но еще довольно крепкий деревянный сарайчик, наследие прежней эпохи. Франсуа он не понравился, и Эдуардо признался, что ему это тоже не по душе, особенно зимой. Изобретатель-самоучка, он пытался устроить мусоросжигатель, который работал бы как туалет, но чуть не спалил дотла весь дом.
Если бы можно было вообще устранить отходы человеческой жизнедеятельности, сказал он, как будто перед ним стояла глобальная проблема века.
Франсуа принялся за дело. Он приобрел спортивный пиджак с замшевыми заплатами на локтях, джинсы, рубашку-поло и теннисные туфли. Девушки стали обращать на него внимание. Он оттачивал свою внешность ежедневными тренировками в фитнес-клубе, где женщины в полосатых трико, шерстяных гетрах и головных повязках занимались аэробикой перед зеркалом во всю стену. Набрав массу, дикарь похорошел, стал выглядеть современнее, хотя в клуб Франсуа записался скорее ради душа, чем ради тренажерного зала. Как-то он зашел к Эдуардо, когда тот стоял голый в керамическом тазу и лил себе воду на голову.
Франсуа планировал практические аспекты того, как заработать состояние. Он отправился в типографию и заказал семьсот наклеек на бампер. Наклейки оказались весьма к месту. У него было предчувствие, что сейчас – самое время для странностей. В тот вечер он сидел на улице в Гастауне – парочки ужинали, музыканты на перекрестках играли блюз и мелодии из популярных телесериалов. За два дня он заработал тысячу. Наклейки гласили: «Тише едешь – дальше будешь», «Мне нравится моя красавица», «Сижу – не жужжу» – всевозможные удачные сочетания звуков, которые он только мог придумать, или даже совсем неудачные сочетания. Люди смеялись над тем, чему сам Франсуа и не улыбнулся бы никогда. Часто он просто брал заголовки из газет, слово в слово, и прохожие покупали, похоже, находя в них какой-то смысл или способ выразить невыразимое. И снова в газете появился его портрет. Стикеры разлетелись по всему городу. Молодежь и женатые пары отрывали их с руками. Он поднял цену и купил подержанный микроавтобус. Только когда спрос стал ажиотажным, он нанял студентов. Каждому выдал табличку, назначил комиссионные и сказал, делая квадратные глаза: сбежишь – ноги переломаю.
И все же, несмотря на все усилия, он не мог накопить ни на дом, ни на коммерческую раскрутку. В морозные вечера, когда он ходил через задний двор с новым рулоном туалетной бумаги под мышкой, жизнь, от которой он отрекся, казалась не такой уж далекой. Сидя на толчке в деревянной уборной, он не имел никаких амбиций – только земля и высокие воды, давным-давно освоенные индейцами, и огромные, не видимые в ночи горы.
Всю ту зиму и все следующие четыре года Франсуа учился. Он завел себе скромную библиотеку и принялся изучать налоговые лазейки и зонирование, читал книги по бизнесу, покупал биржевые журналы. Он вел игру более или менее законно, с малыми издержками. Он завел друзей и профинансировал поездку для закупки гватемальского хлопка. У него были палатки в центре, торговавшие пиротехникой, свежевыжатыми соками, экзотическими коктейлями, авокадо и бананами. Он поддерживал одного парня, который нашел возможность скупить дизайнерские этикетки и теперь продавал их с рук – дело прибыльное, этак ведь любой масс-маркет можно было выдать за бренды. Франсуа даже нанимал школьников, чтобы продавать таблички и стикеры «Нет вымогательству» в жилых кварталах. Людям нравилась ирония. У него была целая дистрибьютерская сеть.
Но в дни неудач он боялся, что никогда не добьется успеха. В его душу заползло одиночество и угнездилось так глубоко, что при выходе он чувствовал, как зачерствели его легкие. Смысл и счастье, о которых он мечтал, казались такими далекими – и он вспоминал старую, нежную природу или пикники с Эрнестин у реки, как небоскребы светились, словно лепестки, отражая закат, как она смотрела на небо, как улыбалась, показывая передние зубы. Но он не хотел страдать из-за уродливой проститутки. Вместо этого он боролся с трудностями, просто чтобы понять, на что способен. Он тренировался, набирал мышечную массу. Он даже купил широкий пояс, который с помощью повторяющихся электроимпульсов подкачивал мышцы живота. Результат был прекрасен. Чтобы испытать себя, он носил пояс и днем, и ночью, тренировки держали его в тонусе. Однажды вечером Эдуардо увидел вибрирующую талию Франсуа и сказал: я бы на вашем месте не пользовался этим поясом. Тело человека обладает собственным электричеством, правда, довольно нестабильным.
Январь принес с собой туманы и влажные шквалы, сутками лил холодный дождь, который никак не мог превратиться в снег. Уличный бизнес шел плохо, так что однажды, возвращаясь после сбора выручки, Франсуа снова почувствовал, что не лежит у него сердце ко всему этому. Ему захотелось согреться и обсохнуть, и он заскочил выпить в какое-то заведение. Но витрина ввела его в заблуждение. Внутри было очень элегантно – стеклянные столики и стулья, полумрак в баре, персонал в пиджаках. Какая-то женщина повернулась и потянула его к себе – она сидела одна с бокалом мартини в руке.
У тебя продрогший вид, сказала она. Присаживайся. Я куплю тебе выпить.
У тебя продрогший вид, сказала она. Присаживайся. Я куплю тебе выпить.
Он мог представить себя в таком месте в оторванном от реальности будущем, в пору успеха на грани скучающего декаданса. Теперь же ему было немного не по себе. Он избегал женского общества, «расставив приоритеты», как советовали умные книги по бизнесу, и не хотел, чтобы кто-нибудь становился свидетелем его эволюционного развития. Но эта женщина, миниатюрная и пышногрудая, затягивалась сигаретой так, словно перенеслась сюда с тенистой улочки какого-то воображаемого Парижа. Вне всякого сомнения, это был спектакль, но он очень уважал спектакли.
Ты ждешь кого-нибудь? – спросила она.
Нет, ответил он, подавляя свой акцент.
Тогда давай уйдем из этой забегаловки, есть места получше.
Они поймали такси и поехали в ресторан, он глянул в меню, лежавшее на столике, а она сказала: не беспокойся, я угощаю.
И только потом, уже в своем пентхаусе с видом на бухту и с лучшим баром, чем все те, за посещение которых он многое бы отдал, она сказала, что ее зовут Элейн. Впоследствии он провел у нее еще много вечеров и ночей. Она была совершенством, слишком постоянным для юности – эта линия подбородка, эти неутомимо острые лезвия скул и чуть раскосые, как у китаянки, глаза. Туго натянутые края губ создавали впечатление улыбки. В ее чувственности, в ее заторможенной походке было что-то болезненное. Она слегка кренилась на ходу, будто сгибаясь от желания – всегда влево.
Наконец-то мужчина моего размера, сказала она, сбросив бретельки с плеч. Но прошу тебя, будь нежен.
Соски у нее были маленькие, темные, упругие.
Не хватай, прошептала она, когда он разгорелся страстью, помедленнее…
Несколько последующих месяцев они встречались раз или два раза в неделю. Ему все чаще приходило в голову, что она могла бы финансировать его начинания, хоть это и было бы предательством идеи независимого и самостоятельного человека, каким он себя в идеале видел. О собственном состоянии она почти не говорила, предпочитая отмалчиваться и таскать его туда, где музыка сопровождала трапезу, словно закуска или аперитив, – чаще всего в джаз-клубы. Он знал, что она вдова, еврейка, рано вышедшая замуж за старика и рано оставшаяся одна. Он прикинул ее возраст и решил, что ей уже около сорока.
Она рассказала, что приехала в Ванкувер из Нью-Йорка, сбежав от высшего света, где каждый тебя знает и меряет по своим меркам.
Идиоты, добавила она мимоходом.
Помимо этого, ничто ее не интересовало.
О, говорила она со вздохом, слегка затянувшись длинной тонкой сигареткой, оставим прошлое в прошлом.
Лишь однажды, когда пауза в музыке слишком затянулась, возникла необходимость в разговоре – поначалу явственная, затем критическая и, наконец, просто вежливости ради. Из ее глаз исчезло понимание. В них вспыхнул страх. Щеки разгорелись. Она поджала губы, будто хотела плюнуть, но сглотнула.
Ты не думал о том, чтобы принять инвестиции? – спросила она.
Потому что я тебя люблю, прибавила она позже, уже ночью, в своей обычной манере, и у него возникло чувство, что она может тянуть разговор, цедя по слову в час, по два предложения в день. Да, и потому что я тебя люблю, никаких дополнительных условий не будет. Сколько тебе нужно?
Она сняла со стены картину с раздевающейся гейшей. В сейфе лежали стопки крупных купюр.
Франсуа жалел лишь о том, что его замысел не столь элегантен, как джаз-клубы с пальмами в горшках, с фортепиано на помосте и аквариумом во всю стену. Он купил заброшенный гараж из красного кирпича на окраине Гастауна и превратил его в кафе-музей, где посетителям подавали еду на хромированных колпаках, а вместо столов усаживали в переоборудованные полированные кабины старинных «Родстеров». Полки, уставленные винтажными автопричиндалами, хороший свинг и длинноногие официантки. Бизнесмены валили валом, приходили и с коллегами, и с сыновьями. Их привлекала ностальгическая атмосфера и отличная, обильная и недорогая, еда. Интерьер погружал в обстановку былого расцвета Америки, затрагивая чувствительные струнки в душах большинства канадцев среднего класса.
В первый безоблачный день весны «Ванкувер сан» напечатала отзыв о ресторане Франсуа. Он поспешил к Элейн. Франсуа теперь снимал собственные апартаменты и завел полный шкаф стильной одежды; наконец-то он стал чем-то большим, нежели уличный барыга. Когда они с Элейн виделись в последний раз и он рассказал ей о бешеной популярности ресторана, она как-то не проявила особого интереса. Теперь, зажав в кулаке букет цветов, он шел и думал, тронет ли ее новость. Ну и не важно. В лифте он мурлыкал последний хит, а в пентхаусе встретил женщину, заметно похожую на Элейн.
Ой, сказала она. Еще один, и такой молоденький!
В каком смысле «еще один»?
Она посмотрела на него. У нее были такие знакомые брови и пронзительный взгляд.
Что ж, настало время объясниться, сказала она. Присядьте, пожалуйста. Мама сейчас спит. Кажется, она перестала принимать лекарство. Снова почувствовала себя юной, без сомнения.
Ваша мама? Но где Элейн?
Ох, сказала она с горечью. Присядьте, пожалуйста.
Так Франсуа все и узнал. Он увидел, что Элейн и в самом деле с безмятежным видом вытянулась на кровати, хотя дыхание у нее было несколько поверхностное и частое. Эта женщина, Маргарет Меир, была дочерью Элейн. Франсуа сел. Сначала Маргарет жестикулировала, а потом намеренно держала руки на коленях.
Ее рассказ начался с наследства. История о замужестве молодой женщины с мужчиной намного старше оказалась правдой, только ко времени смерти мужа Элейн было пятьдесят.
Хотя, пояснила Маргарет, она была по-прежнему прекрасна. Она ужасно молодо выглядела для своего возраста и не нуждалась во всех этих… Ну… я вам объясню. Впрочем, у нас всегда была теория, что она никогда не была юной, поэтому никогда не состарится. Как бы то ни было. Как я уже сказала. Я все объясню. Когда ей исполнилось пятьдесят пять…
Пятьдесят пять, повторил Франсуа.
Сейчас ей шестьдесят восемь, уточнила Маргарет, а потом рассказала, как в таком почтенном возрасте Элейн начала изучать всевозможные рецепты омоложения. Она торопилась: ходила в солярий, лечилась грязевыми ваннами, браталась с нудистами и либералами, истязала себя фруктовыми диетами и жила в ашраме в Гималаях, где в огромных количествах потребляла разрекламированные азиатские лекарства для регенерации, и практиковала глубокое дыхание на ледниковых склонах, пока не решила, что для такой молодой женщины, какой она могла стать, подобная жизнь – невыносимая скука. Уже почти отчаявшись и приблизившись к шестидесяти годам, она услышала о группе передовых врачей, которые утверждали, что омоложение – это подлинная индустрия будущего. Зарождающиеся методы подтяжки лица и липосакции, наращивания и изменения груди оформились в частных лабораториях. Методы, которые применялись для лечения покалеченных солдат, совершенствовались ради старых или уродливых богачей. Элейн была чем-то средним между подопытным кроликом (так вот что между нами общего, подумал Франсуа) и покровительницей науки. Врачи подтянули ей лицо, надрезали губы и веки, подняли и увеличили грудь, удалили варикозные узлы и нежелательные кожные складки. Ей отбелили зубы и вставили недостающие. Результат был ошеломляющий. Она смогла даже внуков вогнать в краску и вызвать у них вожделение, разумеется, до момента, пока они не обнаружили, что на все это потрачена большая часть их наследства, а остальное уйдет на то, чтобы холить и наряжать это безупречное тело.
Это неестественно, сказала Маргарет, она не должна была так поступать. Потом она бросила семью и приехала сюда, потому что… вы только вдумайтесь… потому что доктор сказал, что плоть дольше сохраняется в холодном климате, а это – единственное холодное место, с которым она готова примириться. Конечно, совершенно ясно, что ей просто хотелось жить там, где ее никто не знает. Теперь она продолжает профукивать наше состояние, жеманница. Не думайте, что мы не пробовали ее остановить. Но представьте себе эффект разорвавшейся бомбы. Она переспит и с самим судьей.
Франсуа слушал, как Маргарет объясняла свои приезды: как в прошлом году Элейн упала и сломала бедро – это проливает свет на ее болезненную походку.
Левую? Спросил он.
Да, конечно, левую. Представляете, сколько стоило удалить послеоперационный рубец? Но они хорошо справились, правда? Вы должны мне сказать.
Франсуа попытался уклониться. Но Маргарет уже вошла в раж.
Скульптура тела, будущее… Ха! Ну что ж, тогда я скажу. Мои сыновья учатся в университете только благодаря нашим с Гербертом усилиям, мы оплачиваем их учебу, чтобы они смогли начать карьеру. А у нее есть все это. Вы не думайте, я ни минуты ей не завидую.
Она поведала о приступах преждевременного слабоумия, которые случаются у ее матери – какая ирония судьбы! Она всю ночь проболтала какие-то несусветные глупости по телефону, а теперь лежит на кровати в беспамятстве от лекарств.