– Ему, моему американскому приятелю, будет очень важно поговорить именно с вами, Алексей, – продолжил военный пенсионер.
– Почему вдруг?
– Возможно, он наведет вас на правильные мысли. И заставит видеть нужные сны.
Они оставили, по просьбе Зубцова, в его пользование палатку и один из спальников. Попрощались на берегу речушки.
– Я выйду с вами на связь, – сказал отставник, обращаясь к одному только Данилову. – Моего американского приятеля зовут Юджин Макнелли, ему под восемьдесят. А прибывает он послезавтра, из Нью-Йорка, авиакомпанией «Дельта», рейс номер тысяча одиннадцать. Я предупрежу его о вас, Алеша. Поговорите с ним.
Прощание происходило холодно: каждый имел основания не доверять другому.
Данилов и Варя ушли пешком в сторону шоссе и городка Малинска. Зубцов остался у палатки. Они не спросили, какие у отставника планы, да и не сказал бы он, где собирается скрываться.
Через пару часов молодые люди зафрахтовали лихого таксиста-джигита возле гостиницы-ресторана-сауны «Вавилон» и отправились в направлении, противоположном вчерашнему.
Еще через полтора часа «джихад-такси» доставило их к спрятанному в лесополосе даниловскому джипу. А потом, меняя друг друга за рулем и останавливаясь, только чтобы залить бензин и взять навынос кофе и колу, через двадцать часов Варя и Данилов достигли Москвы.
Он завез девушку в ее квартиру на Новослободскую. На прощанье спросил:
– Доложишь обо всем, что произошло, начальству?
Варя дернула плечом:
– А ты как думаешь?
Она спрыгнула с пассажирского сиденья и сама достала из багажника вещи. Алексей из машины не вышел, провожать не стал. Когда она, легко взвалив на плечо вещмешок, скрылась в подъезде, он вдруг почувствовал облегчение. Слишком они сблизились за последние две недели, вплоть до ночевки в одном спальном мешке. Ему требовался отдых. Неизвестно, какой продолжительности. Может, даже навсегда, заползла предательская мыслишка. Может, его идея жить с ней вместе – вообще ошибка?
Через полчаса он дорулил к себе домой и плюхнулся спать. Позапрошлой ночью его в четыре утра разбудил тревожный сон, и началась облава. Прошлую он провел в одном спальнике с Варварой, она жарко дышала рядом и приникала спросонья телом, но в сексе отказывала. Наконец, нынче они неслись, и он несколько раз задремывал на пару часов на заднем сиденье своего джипа, когда Варя рулила. Да и все предыдущие ночи в щелястом домике на берегу моря утомили его своей неприкаянностью. Было отчего порадоваться накрахмаленным простыням и кондиционеру!
Никаких снов Данилову не снилось, и он благополучно проспал до вечера.
Щелкая каналами телеприемника, заказал себе пиццу с доставкой из ближайшего кафе. Поел и снова лег. А наутро проснулся свежий, бодрый и готовый к новым приключениям. И первое в их череде – встретить в «Шереметьеве» старика-американца, по свидетельству экс-полковника Зубцова – шпиона.
Макнелли оказался типичнейшим янки, даже трудно было поверить, что он имеет русское происхождение и понимает по-нашенски. Высоченный, подтянутый, седовласый, краснорожий, тщательно выбритый, даже несмотря на девять часов полета. Лет ему и впрямь было, судя по многочисленным морщинкам и мешочкам на лице и шее, за восемьдесят. Однако за счет стройности и молодцеватости выглядел он шестидесятилетним.
Он увидел Алексея с плакатиком и поспешил к нему.
– Рад видеть вас в добром здравии, – сказал по-русски без малейшего акцента.
– Куда мы едем? – спросил Данилов.
– В гостиницу «Украина», – бодро отвечал старый перец.
По дороге Макнелли крутил головой в разные стороны, обозревал окрестности. Прокомментировал:
– С трафиком у вас проблемы. А дорогих машин теперь явно больше, чем в Нью-Йорке.
Данилов не мог не откликнуться:
– А вы давно в России были?
– Я в Москве и области прожил практически безвыездно двенадцать лет, начиная с пятьдесят шестого по шестьдесят восьмой.
– Интересно.
– Я расскажу вам, чем я здесь занимался. Мы посвятим сему вопросу специальную сессию. Меня Игорь Михайлович очень просил все вам поведать.
Алексей ожидал, что старикан назначит ему встречу на завтра или на другой день, но нет. Когда они подрулили к сталинской высотке на берегу Москвы-реки, Макнелли сказал:
– Вы подождете меня полчасика? Я размещусь, и мы отправимся с вами куда-нибудь в спокойное место, где нет посторонних ушей. Я вам обо всем расскажу.
Данилов изумился:
– А вы не хотите отдохнуть с дороги? Принять, к примеру, ванну? Пересидеть джетла?
– О, нет, благодарю вас, в самолете я прекрасно выспался.
И ровно через полчаса дедуля, переодевшись, с мокрыми после душа волосами, снова влезал в кабину даниловского джипа. Усевшись на пассажирское кресло, русский американец скомандовал:
– Едем на Ленинские, то есть нынче Воробьевы, горы. Там свободные пространства, и нам никто не помешает. Да и вид прекрасный.
Алексей покорно перевез интуриста на Воробьевы горы, запарковался в виду здания МГУ, и они со стариканом пустились в неспешный путь по высокому берегу, обрамленному гранитной балюстрадой. Сентябрьский воздух был свеж и прозрачен, листья на деревьях принялись желтеть, и вид на столицу открывался потрясающий.
Исповедь старого графа– Я вырос в лютой ненависти ко всему советскому, – без обиняков начал свой рассказ Макнелли. – Мое настоящее имя по рождению было Евгений Аминьев. Отец мой происходил из финляндских графов Аминьевых, а мама была из самой, пожалуй, знаменитой и богатейшей дворянской семьи – Шереметевых. Однако родился я в Америке в тридцать пятом году прошлого века – в стране, чуждой всем и всяческим сословным перегородкам, и рос, ничем не отличаясь от обычного штатовского мальчугана. За исключением напряженного внимания, которое мои мама́н и папа́ уделяли изучению русского языка, а также истории России (до пришествия к власти большевиков) и ее литературы. Дома они разговаривали только по-русски и нещадно наказывали меня за то, что я употреблял в беседах с ними хотя бы два-три английских слова, не умея с ходу перевести на русский, к примеру, трэш или ти‑ви‑сет[4]. Больше того, ко мне дважды в неделю приезжала учительница, которая занималась со мной русским языком и литературой по три-четыре часа каждый раз и, кроме того, задавала к каждому уроку написать сочинение и сделать устный доклад. По сути, занятия с ней и родителями были для меня еще одной школой, только на родном языке. Таким образом, я вырос настоящим билингвой, в совершенстве владея, по факту своего рождения, американским английским и, благодаря воле родителей, русским языком.
Причины ненависти моей семьи к коммунистам и коммунизму во всех его изводах, а особенно в советском, я узнал лишь, когда вырос – после смерти моей бедной маменьки. Она всегда казалась мне кем-то вроде повзрослевшей тургеневской барышни – грустной, тонкой, ломкой, мало улыбающейся и почти всегда печальной. Впоследствии отец говорил, что с рождения она была отнюдь не такой, а веселой, радостной, смешливой. Он же поведал мне первопричину ее неизбывной печали: в девятнадцатом году, в возрасте шестнадцати лет, она поступила сестрой милосердия в госпиталь в Добровольческую армию. В двадцать первом, во время великого белого исхода из Крыма, госпиталь застрял в Симферополе, и его не успели эвакуировать. Все раненые офицеры были расстреляны красными. Все сестры, и мама в том числе, грубо и жестоко изнасилованы пьяной, дорвавшейся до госпитального морфия толпой матросов-братушек. Маму подобрали друзья семьи, спасли от смерти, выходили, переправили в Стамбул. В течение нескольких лет она не разговаривала, не выходила из комнаты. Жила в семье друзей, которые тоже переживали не самые лучшие времена на чужбине. Они ее подкармливали, тормошили, как могли, старались вернуть к жизни. Затем она потихоньку начала оттаивать. Фамилия, приютившая ее, и она с ними перебрались в Америку. Работали все вместе, как простые крестьяне, на ферме в Айове. Мама доила коров, чистила хлев, кормила свиней, ухаживала за птицей. «Там однажды и мы с ней познакомились, – рассказывал отец. – Я влюбился в нее, – продолжил он, – и делал ей предложения раз, и два, и три. Она наотрез отказывала мне и впоследствии, до самой свадьбы, не допускала никакой близости. Когда я пытался обнять ее, хотя бы даже дружески, она вся каменела. Напрягалась и застывала, когда я просто касался ее руки. Однажды она, с потоком слез, призналась, что любит меня, и любит очень, но никогда не сможет стать моей супругой. Поведала о том, что с ней случилось в Симферополе, и открылась, что тело ее не выносит и не сможет вынести никогда никакой близости, даже с самым близким, любимым и любящим человеком. Я обещал никогда не требовать и не просить от нее никаких интимных отношений». Мне довольно, сказал ей тогда отец, просто находиться с тобой, помогать тебе, быть верным рыцарем, пажом, оруженосцем, безмолвным обожателем.
Наконец, после года платонических ухаживаний, в ходе которых отец ни разу даже не попытался перейти разделяющую их незримую черту, она все-таки приняла его предложение. Они обвенчались в русской церкви, и отец вывез маменьку в Нью-Йорк, где получил место электрика. Дальнейшая его жизнь оказалась сосредоточена на двух целях: во‑первых, сделать карьеру и добиться того, чтобы семья ни в чем не нуждалась, и, во‑вторых, постараться вылечить матушку. Маменька нисколько не верила в возможность своего исцеления, однако ради того, чтобы доставить удовольствие отцу, посещала вместе с ним многочисленных врачей: и последователей Фрейда, и учеников Юнга, и откровенных шарлатанов и знахарей. В итоге лечение сыграло свою роль – а может, подействовала бесконечная любовь и забота отца. Мама постепенно перестала каменеть и уклоняться от его объятий, начала позволять дружеские жесты вроде того, чтобы ее взяли за руку или погладили по голове. А со временем отец добился того, что ее тело научилось не сжиматься в спазме, когда он пытается в нее проникнуть. Никакого удовольствия от плотской любви она не получала (смущаясь, поведал мне папенька), однако она хотя бы допускала его до себя. В результате этого маменька, наконец, в возрасте тридцати одного года забеременела, и в тысяча девятьсот тридцать пятом на свет появился я.
Отец к тому времени решил и вторую свою жизненную задачу и сделал хорошую карьеру. Он купил дом неподалеку от Нью-Йорка, в штате Коннектикут, каждое утро спешил на электричку и ехал на службу в Город Большого Яблока. Маменька могла не работать и посвящать свою жизнь уходу за садом и моему воспитанию. Несмотря на годы и расстояния, отделившие ее от России, она не переставала любить свою родину в ее прежнем, дореволюционном, белогвардейском варианте и ненавидеть все, что связано с большевиками, Лениным, Сталиным, коммунизмом. Ее отношение к СССР не улучшила даже начавшаяся война, в которой мы вроде бы были союзниками и имели общего врага. Как сейчас помню: если она вдруг слышала по радио любые сообщения о России, неважно, в каком контексте, или упоминания имени Ленина или Сталина, она немедленно бледнела, смыкала губы в ниточку и выключала звук. Если вдруг натыкалась на упоминание о Советском Союзе в газете или журнале, гневно отшвыривала статью.
Когда мне было шестнадцать, мама скончалась от рака. Болезнь сожрала ее за несколько месяцев – тогда, в начале пятидесятых, диагностика и лечение онкологии были не на высоте даже в США. После этого отец и поведал мне об истоках антикоммунизма, который черным крылом осенил жизнь моей маменьки. Впрочем, и он сам, и моя преподавательница русского (с которой я продолжал заниматься вплоть до восемнадцати лет) тоже были, как тогда выражались здесь, в вашей стране, ярыми антисоветчиками. Ничего удивительного, что я вырос, полный ненависти к Ленину-Сталину, партии и большевикам, страшно изгадившим и надругавшимся над светлой и тихой Русью. Образ России в моих фантазиях чем-то перекликался с моей матерью: тихая, несчастная, изнасилованная.
Вдобавок Вторая мировая война кончилась, и Советский Союз из соратника довольно быстро превратился во врага Америки номер один. Шла война в Корее, наши парни в составе миротворческого контингента гибли там от рук коммунистов. Я ненавидел последних от всей души. Поэтому когда в пятьдесят третьем (я учился в последнем классе школы) ко мне подошел человек и предложил работать в разведке на советском направлении, я согласился, ни минуты не колеблясь.
Я в течение года прошел специальную подготовку в разведшколе. Показал неплохие успехи по всем дисциплинам. А когда получил свой первый отпуск и проводил его в доме в Коннектикуте, где мы продолжали жить вместе с отцом, к нам вдруг постучал немолодой человек в очках. Он отрекомендовался одним из коллег – и назвал имя моего куратора из ЦРУ. Предложил поговорить тет-а‑тет – я, разумеется, согласился. Он усадил меня в свой лимузин и отвез на берег залива. Там он спросил, не узнаю ли я его. Я сказал, что, к сожалению, нет. Тогда он представился:
– Аллен Даллес, директор Центрального разведывательного управления.
Я сказал, что его визит – большая честь для меня. Он ответил, что нам надо поговорить строго наедине. Мы вышли из машины.
Мы прогуливались по берегу моря, и мистер Даллес по ходу дела излагал мне свой план. Он предлагал мне стать американским нелегалом в Советском Союзе. Глубоко законспирированным кротом, который будет жить в стране-противнике много лет, вживаясь в чуждое нам существование и постепенно обрастая нужными связями и знакомствами. Я воскликнул:
– У нас, у Америки, ведь нет разведчиков-нелегалов!
Мистер Даллес возразил:
– Так считается, потому что никто о них не знает, и курирую их только я. Фондами, из которых оплачиваются эти операции, также распоряжаюсь лично я. Никто, кроме меня, не ведает ни о ком из тех, кто заброшен нами в Советский Союз и страны советского блока. И это гарантия от того, что их – и тебя, в том числе, мой мальчик, – вдруг не выдаст предатель, которого перевербует противник. А вторая гарантия того, что ты никогда не будешь провален, заключается в том, что до поры до времени тебе не станут давать никаких заданий. Ты не будешь никуда внедряться, кого-то вербовать, добывать какую-либо информацию. Не придется выходить на связь с центром и передавать важные секретные сведения – то, на чем сыплется девять из десяти разведчиков. Ты будешь спокойно жить и работать под прикрытием. А когда придет нужда или начнется активная фаза действий против Советского Союза – вот тогда-то ты и выйдешь на сцену и нанесешь свой один-единственный удар или сделаешь один-единственный выстрел. Тебе придется распрощаться, – продолжил он, – со здешней, американской судьбой. Командировка продлится годы, если не десятилетия. И ты должен понимать, что надолго, если не навсегда, простишься с привычным уровнем жизни и комфортом: кондиционерами, стиральными машинами и лимузинами почти в каждой семье. Тебе придется надолго, если не навсегда, распрощаться с мыслью о собственной комнате или, тем более, доме. В Советском Союзе большинство населения проживает в избах, бараках, землянках, военных палатках и общежитиях. Передвигаются по стране обычно в общих спальных вагонах. Да, жизнь в СССР суровая и довольно подлая. Тебе придется мимикрировать, слушать бесконечные речи на партийных и комсомольских собраниях и даже выступать самому, славить великого Сталина и дело коммунистической партии. Ты готов к этому?
Я без колебаний сказал:
– Да, я готов».
– Я не сомневался в тебе, мой мальчик! – директор ЦРУ с чувством пожал мне руку.
Начиная со следующей недели меня поселили в специальном конспиративном особняке. Большое неудобство заключалось в том, что мне полагалось постоянно носить маску. Мне сказали, что это ради моей же безопасности – чтобы ни один человек, видевший меня там, не смог узнать меня и впоследствии выдать, если вдруг он работает на противника или к нему переметнется. В коттедже постоянно проживали повариха, она же горничная, и слуга-истопник. Они также не видели моего лица. Каждый день сюда, ради меня одного, приезжали люди, чтобы меня учить. Как правило, учеба заключалась в том, чтобы подготовить меня к той реальной жизни, что творилась в ту пору в СССР, а учителями моими стали товарищи, вырвавшиеся из России либо во время войны, либо сбежавшие в «свободный мир» совсем недавно. Они рассказывали, как современные русские сейчас говорят, одеваются, ходят, ухаживают за девушками, здороваются, прощаются, пьют, едят, держат вилку и стакан. Они пытались втолковать все особенности и нюансы советской жизни и каждодневного поведения в коммунистической стране. Меня поразила, помнится, весть о полном отсутствии в державе дезодорантов и туалетной бумаги. И о том, что там не принято каждодневно принимать душ, да и негде его большинству столь часто принимать. Население обычно ходит раз в неделю, по субботам или воскресеньям, в общественные бани. Мне вдобавок страшно не понравилась советская одежда и обувь – некрасивая, серая, неудобная. И это мне придется носить повседневно! Но что было делать. Я приводил самому себе в пример солдат на войне: им тоже было тяжко в своих окопах, да их и убивали ведь, на то и война. Вдобавок, как ни тяжело мне будет в СССР, но моя работа будет оплачиваться, и когда я вернусь в Штаты (если, конечно, вернусь), меня будет ждать изрядная сумма в долларах, накопившаяся за время моего отсутствия.
В итоге, после тщательной подготовки, летом пятьдесят шестого года меня забросили в Москву. Не было никакого прыжка с парашютом или проплыва с аквалангом. Я приехал в составе делегации, с американским паспортом. Сотрудник резидентуры посольства проводил меня (мы тщательно проверялись и сбрасывали «хвосты») на конспиративную квартиру, которую тайно, через третьи руки, за баснословные деньги снимал сотрудник посольства. На квартире я переоделся во все советское. В запечатанном конверте мне вручили мои новые документы. По ним я становился на четыре года младше. В том, пятьдесят шестом году мой двойник закончил среднюю школу в отдаленном районе Красноярского края и приехал в столицу советской империи поступать, как здесь выражались, в вуз, или высшее учебное заведение. У меня на руках имелись паспорт на его имя, аттестат зрелости, приписное свидетельство, справка из поликлиники о медосмотре и комсомольский билет. В карманах также завалялся использованный плацкартный билет на поезд «Москва – Красноярск» и выписанные моим почерком на аутентичный советский листок линованной бумаги адреса нескольких столичных вузов. Я все знал о райцентре, в котором якобы вырос, о моих отце (погибшем на фронте) и матери, умершей в сорок седьмом году. О тетке, что якобы меня воспитала, о школе, одноклассниках, учителях, а также других людях, с кем я в своей прошлой жизни мог общаться: руководителях кружков, библиотекарях, врачах в детской поликлинике и больнице, сотрудниках военкомата. Мне категорически было приказано держаться подальше от учебных заведений или мест работы, связанных с секретностью. Если я вдруг буду поступать в вуз или на службу оборонного характера, мою анкету обязательно начнут проверять. В том числе – пошлют запрос в райцентр, откуда я якобы родом, и тогда разоблачение неминуемо. Но если держаться подальше от секретности, вряд ли кому-то придет в голову ревизовать меня и мое происхождение.