В итоге, после тщательной подготовки, летом пятьдесят шестого года меня забросили в Москву. Не было никакого прыжка с парашютом или проплыва с аквалангом. Я приехал в составе делегации, с американским паспортом. Сотрудник резидентуры посольства проводил меня (мы тщательно проверялись и сбрасывали «хвосты») на конспиративную квартиру, которую тайно, через третьи руки, за баснословные деньги снимал сотрудник посольства. На квартире я переоделся во все советское. В запечатанном конверте мне вручили мои новые документы. По ним я становился на четыре года младше. В том, пятьдесят шестом году мой двойник закончил среднюю школу в отдаленном районе Красноярского края и приехал в столицу советской империи поступать, как здесь выражались, в вуз, или высшее учебное заведение. У меня на руках имелись паспорт на его имя, аттестат зрелости, приписное свидетельство, справка из поликлиники о медосмотре и комсомольский билет. В карманах также завалялся использованный плацкартный билет на поезд «Москва – Красноярск» и выписанные моим почерком на аутентичный советский листок линованной бумаги адреса нескольких столичных вузов. Я все знал о райцентре, в котором якобы вырос, о моих отце (погибшем на фронте) и матери, умершей в сорок седьмом году. О тетке, что якобы меня воспитала, о школе, одноклассниках, учителях, а также других людях, с кем я в своей прошлой жизни мог общаться: руководителях кружков, библиотекарях, врачах в детской поликлинике и больнице, сотрудниках военкомата. Мне категорически было приказано держаться подальше от учебных заведений или мест работы, связанных с секретностью. Если я вдруг буду поступать в вуз или на службу оборонного характера, мою анкету обязательно начнут проверять. В том числе – пошлют запрос в райцентр, откуда я якобы родом, и тогда разоблачение неминуемо. Но если держаться подальше от секретности, вряд ли кому-то придет в голову ревизовать меня и мое происхождение.
С сильнейшей внутренней дрожью я, помнится, взял тогда картонный чемоданчик и вышел из конспиративной квартиры на улицы Москвы – впервые как простой советский гражданин. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания – что свидетельствовало о том, что мой маскарад удался. Часом раньше, когда я выглядел как американец, я притягивал на улице сотни любопытствующих взоров. Чтобы испытать себя и почувствовать еще больше уверенности в себе, я подошел к постовому милиционеру и спросил у него, как проехать в строительно-архитектурный институт. Тот козырнул и подробно описал дорогу – ни вид мой, ни говор не вызвали у него ни малейшего подозрения. Мильтон (как на жаргоне тогда нелицеприятно называли советских полицейских) принял меня точно за того, кем я хотел казаться, то есть за юного провинциала, прибывшего в столицу мира и социализма, чтобы поступать в институт. Это сразу наполнило меня эйфорией и придало твердости.
В тот же день я в качестве абитуриента подал документы в строительно-архитектурный институт и получил направление в общежитие. В комнате, кроме меня, оказалось еще трое будущих коллег, и первый месяц я очень тяжело привыкал к тому, что мне приходится делить спальню с другими гражданами; что душевая, туалет, кухня и комната для занятий также общие, рассчитанные на сорок-пятьдесят человек. Кстати, поступить в вуз мне оказалось совсем не просто: уровень знаний моих соперников-абитуриентов был очень высок, несравнимо выше, чем моих американских одноклассников. Если бы не специальные занятия, которыми меня пичкали на русском языке в ходе подготовки, вряд ли я выдержал бы конкурс даже в строительно-архитектурный. Не самый, кстати говоря, в те годы рейтинговый вуз – тогда все стремились в авиационщики, физики-ядерщики, математики, куда путь мне был закрыт из-за тотальной секретности, царившей в этих областях. На пределе проходного балла я все-таки поступил в вуз и получил право жить в общежитии на постоянной основе. Так началось мое многолетнее вживание в советскую действительность.
Никакой связи с центром я не поддерживал. Никаких заданий мне никто, как и обещал мистер Даллес, не давал. Единственное, что от меня требовалось, – это раз в месяц в специально оговоренном месте оставлять кодовый знак. Вертикальная черта – все в порядке. Горизонтальная – нужна помощь, прошу выйти на связь. Латинская буква «вэ», «виктори» – нахожусь на грани провала, прошу о срочной эвакуации. Но я месяц за месяцем аккуратно оставлял на фонарном столбе чернильным карандашом вертикальный след: «Все о’кей».
Я стал входить в советскую жизнь и постепенно привык к ней. Многое мне даже стало нравиться. Например, мои новые друзья-студенты, соседи по комнате и однокурсники. Они оказались гораздо умнее, интеллектуальнее и образованнее, чем товарищи, с которыми я учился в школе в Америке. Помимо успехов в науках, все они давали мне фору по части литературы – даже американской! – а также музыки и театра. Многие прекрасно играли в шахматы. Хорошим тоном считалось посещать оперу и балет в Большом, классические спектакли в других театрах. Билеты мог позволить себе купить любой студент. Друзья много читали, ходили в музеи и на выставки. Они свободно разбирались в классической литературе, слушали пластинки с записями опер и симфонической музыки.
Кстати, увлечение русской молодежи классической музыкой можно было легко объяснить: современная музыка здесь представляла собой убогое зрелище. Рок-н‑ролл и западный джаз были под категорическим запретом. В литературе тоже предпочтение отдавалось классике – и это также объяснялось тем, что советские авторы, даже новая волна, так называемые шестидесятники, писали довольно слабо, подражая разрешенному Хемингуэю. Однако классическая русская литература, даже второго ряда, вроде Герцена или Лескова, произвела на меня, должен сказать, мощное впечатление. Да, классические книги и современные люди – вот лучшее, что было в тогдашнем СССР!
В моих новых товарищах поражал неведомый мне дух коллективизма, взаимопомощи. Соревновательность (столь развитая в американских учебных заведениях) здесь уступала место товариществу. Нормальным было, чтобы твой коллега, ничего не ожидая взамен, разъяснил тебе трудную задачу или параграф учебника. Нравилось мне и то, что здесь совершенно не проявлялся расизм, ни в каких видах. На курсе было много евреев, китайцев, ребят с Кавказа или из Средней Азии – но ни малейших проявлений, допустим, антисемитизма или иной формы расовой нетерпимости я не встречал. Кстати, в этом смысле Россия начала портиться уже в конце шестидесятых, когда моя командировка подходила к концу, а теперь она, кажется, все достижения пролетарского интернационализма (так это, насколько я помню, называлось) потеряла напрочь.
Нравились мне и советские девушки. Топорные и неумелые в сексе, довольно ханжеские и тяжело раскручиваемые на отношения, они, если ты добивался у них взаимности, готовы были для тебя на все: все сделать, что ты хочешь, всем пожертвовать. Изначально было уговорено, что центр не возражает против моей женитьбы. Поэтому в шестидесятом году, когда в меня влюбилась обеспеченная, по тем временам, москвичка, я сделал ей предложение. Мы поженились. Помимо прочего, это решало для меня проблему так называемой «московской прописки» – в те времена ты не мог свободно жить в столице, Ленинграде или Киеве (учеба в вузе была одним из немногих исключений), и после окончания института немосквича могли послать работать в любую тмутаракань.
В шестьдесят втором, впрочем, я развелся. Моя вторая половина требовала от меня полной покорности в любви, желала, чтобы я ей докладывал обо всех своих физических перемещениях и духовных движениях. Кроме того, она требовала сделать ей ребенка, на что я пойти категорически не мог. Я не мог представить себе, что мое семя, плоть от плоти, останется навсегда здесь, в чужом и, что ни говори, враждебном мне мире.
Но до этого мы вместе окончили институт, в феврале шестьдесят второго получили дипломы. В те годы каждый выпускник советского вуза получал «распределение», то есть обязательное направление на службу, где он обязан был отработать, как минимум, три года. Но случались исключения. Если распределение получал муж (или жена), то второму супругу могли предоставить так называемый свободный диплом: трудись, где хочешь. В то время я всерьез занялся живописью. У меня проявились определенные способности. Когда учился в вузе, вошел в редколлегию стенной газеты и оформлял ее каждую неделю. Писал плакаты и лозунги, рисовал так называемые «боевые листки». Наверное, если бы я занялся живописью всерьез, мог бы сделать карьеру, однако в Советском Союзе она мне была нисколько не нужна. Вдобавок американские кураторы вдолбили мне, чтобы я в своей жизни нелегала ни в коем случае не высовывался, не поднимался над средним уровнем. А профессиональный живописец, выставляющий или старающийся выставить свои произведения, в советской системе уже представлял собой вызов. Поэтому я, окончив институт, сосредоточился на том, что тогда называлось «халтурой» – или, со столь свойственной русским любовью к уменьшительным суффиксам, «халтуркой». Подвизался рисовать афиши для кино. Иногда ваял членов правительства для украшения улиц или демонстраций. Порой выписывал гигантские и бессмысленные лозунги: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Или: «Без санитарной культуры нет культуры вообще». За что меня тогдашняя жена немало (как говорили у вас в ту пору) «пилила». Мол, нет у тебя ни самолюбия, ни честолюбия, ты обречен прозябать. Впрочем, платили художникам неплохо. А устраиваться я умел, от заказов не было отбоя. Возможно, сказывалась органически присущая мне американская деловитость: мне удавалось завязывать и в дальнейшем поддерживать деловые контакты. Я не гнушался нужному человеку не просто бутылку коньяку преподнести, но и сунуть «барашка в бумажке» в качестве благодарности за выгодный заказ. Я хорошо воспринял один из неписаных законов социализма: несмотря на декларируемое равенство и официальное неприятие «нетрудовых доходов», ты должен, чтобы устроиться более или менее сносно, вертеться (как тогда говорили). В итоге работой (и деньгами) я был не обделен и ко времени нашего развода оказался владельцем двухкомнатной кооперативной квартиры и автомобиля «Запорожец». Богач, по советским меркам! Супруга моя оказалась женщиной гордой – она благородно оставила меня в новой квартире и на машину не претендовала. Впрочем, я ей, помнится, около десяти тысяч рублей, накопленных на сберкнижке, пожертвовал, что по тем временам было громадной суммой. На эти деньги можно было не то что «Запорожец» купить (который все называли «горбатым»), а две новые «Волги»!
Иногда я получал – через тайник, но никогда лично – письма из центра. Мне сообщали, что папенька мой жив-здоров, а также сколько тысяч баксов составила сумма, накопленная на моем счете в банке. Впрочем, вскоре наступила осень шестьдесят второго, и начался Карибский кризис – слышали о таком?
Данилов вздрогнул. Сон про Карибский кризис он видел только что, перед бегством из бухты. А день назад Зубцов рассказывал, как именно в это время инопланетяне якобы разрулили столкновение двух сверхдержав, только непонятно, верить ему или нет? И вот опять! Не слишком ли много совпадений? «Да, конечно, я знаю», – пробормотал он.
Тогда я получил письмо (продолжил шпион) с указанием: «Будьте готовы к активным действиям. Новые инструкции вы получите дополнительно». Я подобрался и морально приготовился действовать, может быть, даже убивать. Однако ничего не произошло. Кризис благополучно разрешился, и вскоре в условленном месте я получил послание: «Подготовьтесь к отпуску на родине». И в январе шестьдесят третьего, сказавши всем своим знакомым в Москве, что уезжаю подхалтурить на юг, на Черное море, я вышел на связь с человеком из резидентуры. Вскоре меня переправили (аналогично тому, как забрасывали в пятьдесят шестом, только в обратном порядке) в Соединенные Штаты.
Не буду расписывать чувства, которые охватили меня, когда я вернулся к родным берегам! Только оказавшись на лужайке родного дома в Коннектикуте, я понял, как соскучился по Америке и насколько более удобна для жизни и комфортабельна наша страна. Впрочем, я испытывал также и нечто вроде «стокгольмского синдрома» (который в науке будет описан гораздо позже) – когда заложник проникается пониманием и даже родом любви к своим похитителям. Однажды во время отпуска я поймал себя на мысли, что скучаю по русскому языку, по русским людям, в сопоставлении с которыми американцы представлялись существами гораздо более примитивными.
Отец мой был жив-здоров. Он, единственный в США, знал, что я действую как спецагент на его бывшей родине. Впрочем, оставался еще человек, который меня завербовал и отправил на эту работу – мистер Аллен Даллес. Он, как я знал, уже ушел с должности директора ЦРУ в отставку. Впрочем, бывших разведчиков, как известно, не бывает. Вот и он, когда в очередной раз нашел меня, сказал:
– Радуйся, сынок, твое время пришло. Для тебя настала, наконец, пора проснуться и действовать.
– Что я должен делать? – спросил я. Он ответил:
– Убить двоих очень важных русских.
Я не моргнул глазом:
– Я готов. Кого? Никиту Хрущева? Брежнева? Семичастного?[5]
Мистер Даллес только пренебрежительно махнул рукой:
– Эта партийная шушера меня не интересует. Нет, я приказываю тебе убить действительно важных русских. Оба они – особо охраняемые персоны. Но главное – они настоящих лидеры: умные, талантливые, харизматичные.
– Кто они? – переспросил я. И тут он назвал две фамилии. Одну из них я, несмотря на то что прожил в Советском Союзе почти семь лет, не слышал ни разу. Хотя, согласно аттестации моего руководителя, этот человек был весьма важной шишкой: академик, дважды Герой социалистического труда. Зато второе имя, которое он упомянул, было известно не только мне, но и каждому жителю не то что России, но и, без преувеличения, всего мира.
– Ты согласен? – спросил меня мистер Даллес.
– Да, я готов, – не моргнул глазом я. – Но почему вдруг они?
– Наши аналитики построили вероятностные модели будущего развития СССР и всего Восточного блока. И они свидетельствуют: обе эти персоны имеют особенное, чрезвычайное значение для русских и их будущего. Они их главные козыри. Поэтому мы должны лишить нашего основного противника их обоих. Однако мы, американцы, ни в коем случае не должны быть замешаны. Ты не должен говорить о полученном от меня задании ни одному человеку на Земле. А уничтожить обе цели следует таким образом, чтобы не возникало никаких сомнений в естественности их гибели. Болезнь, несчастный случай, авиа– или автокатастрофа – эти две жизни должна унести любая трагическая случайность, но только не заговор, не целенаправленное убийство. Если хоть кому-то придет в голову мысль о насильственной смерти, следующей мыслью будет: их уничтожили спецслужбы США. И тогда советская пропаганда, да и наши либералы, просто сотрут Америку в порошок. Этого ни в коем случае нельзя допустить! Поэтому, если придется выбирать между двумя исходами – ликвидировать, но при этом бросить тень подозрения на нас, или не убивать вовсе, – следует предпочесть НЕ устранять. Следовательно, покончить с обоими придется естественно и изящно. Ты справишься?
Не моргнув глазом я рапортовал:
– Так точно, сэр!
– Когда ты выполнишь оба этих задания, мы немедленно отзовем тебя и вывезем из Советского Союза. И тебе никогда больше не придется работать. За каждую мишень ты получишь в качестве вознаграждения по миллиону долларов из моего личного секретного фонда, безо всяких налогов. Для того чтобы выполнить задание, ты также не будешь ограничен ни в чем. Можешь запросить любые денежные средства, в любой валюте. Любые приборы и материалы. Любую возможную информацию. Я передам тебе очень важный контакт. Этот человек служит в советском КГБ, занимает весьма высокий пост. Он тебя не знает, вы никогда не будете встречаться лично. Но он получит от нас задание приоритетно выполнять все твои просьбы и снабжать тебя, по твоему запросу, любой информацией. В условленное время, в условленном месте ты будешь оставлять для него свои вопросы или просьбы. Он будет предоставлять тебе ответы на них и необходимые материалы – вплоть до оружия или ампул с ядом. Никаким временем я тебя не ограничиваю. Наоборот, умоляю, никуда не спеши, только сделай все чисто.
И вот с таким заданием лично от мистера Даллеса в марте шестьдесят третьего года я вернулся назад, в Советский Союз.
В Москве я начал потихоньку подбираться к обеим своим целям. Запросил у человека из КГБ (кто он был, я так и не узнал до конца своего пребывания в Союзе) данные на мои мишени. Подобраться к обоим было весьма сложно. Первый, секретный академик, проживал в отдельном доме, стоящем на территории Москвы. Он был женат. Перемещался по городу на одной из прикрепленных машин, с охраной. Шоферы, как и охранники или уборщицы, помогавшие в доме, являлись либо штатными сотрудниками КГБ, либо особами, которых тщательно отобрали и проверили чекисты. Трудно было себе представить, что мне удастся завербовать кого-нибудь из них или хотя бы использовать втемную. Рабочий кабинет академика находился на территории совершенно секретного предприятия в закрытом подмосковном городке. Проникнуть на завод для меня также представлялось совершенно невозможным. Друзья и знакомые академика, бывавшие у него дома, являлись такими же, как он, засекреченными учеными и специалистами или партийными работниками. В командировки академик выезжал исключительно на секретные объекты, которые охранялись еще более тщательно, чем его предприятие или дом.
Сначала я склонялся к тому, что устранить ученого следует дистанционно – к примеру, использовать мощный СВЧ-генератор. Снять квартиру в доме окнами на особняк. Когда академик будет дома, я бы включал луч. Через какое-то время он неминуемо погибнет от онкологического заболевания. Но скорее умрет и оператор, управляющий излучателем, то есть я. Вдобавок мне требовалось получить детали генератора – очевидно, только через дипломатическую почту, – а потом собрать его. К тому же прибор потреблял столько электроэнергии, что моей съемной квартирой наверняка вскоре заинтересовались бы. Да и эффективность данного способа оставалась под вопросом.
В итоге идею с СВЧ-генератором я отмел. Затем рассмотрел вариант с радиоактивной ампулой, подложенной под сиденье автомобиля академика или в кресло его кабинета. Главный вопрос оставался прежним: как к этим креслам подобраться? Пытаться вербовать людей, которые служили в КГБ или которых он неоднократно просвечивал, – самоубийство.
В конце концов я остановился на ином способе. Как известно, все люди болеют. А мой академик был, слава богу, немолод – под шестьдесят. Хворать высокопоставленным русским в те времена полагалось лишь в одной больнице – в так называемом Четвертом управлении Минздрава, расположенном в двух шагах от Кремля, на улице Грановского[6]. Я рассудил (и, как выяснилось впоследствии, справедливо), что столь пожилой человек, как моя мишень, рано или поздно должен туда обратиться. Поэтому я решил сосредоточиться на врачах и других специалистах, трудившихся в этом заведении. Разумеется, все они также тщательно проверялись советской госбезопасностью. Недаром в те годы про так называемую кремлевскую медицину существовала присказка: «Полы паркетные, врачи анкетные». Однако доктора и медсестры, в отличие от охранников или водителей, обслуживавших больших людей, не являлись кадровыми сотрудниками КГБ. К тому же я не был ограничен во времени и потому мог придумать с медперсоналом с улицы Грановского любую хитроумную комбинацию.