А я на воле! Я вообще никогда не была в пионерском лагере. Каждые каникулы я здесь, где все знакомо. Ура, лето!
Автобус от метро «Калужская». Дребезжащий, оранжевый, хлипкий, даже еще не «Икарус», а какой-то отечественной неуклюжей породы, «советское значит отличное», долго-долго выбирается за Кольцевую, где нет фонарей и асфальт в ухабах, едет, часто останавливаясь, переезжает через мост в деревне, никаких светофоров на шоссе нет, и вот наша остановка, «Школа», спрыгиваешь из автобуса, и пахнет совсем по-другому — свежескошенной травой, костром, снегом, талой водой, осенними листьями — июль, апрель, ноябрь, март, сентябрь? Пахнет, что Москва и учеба далеко, а впереди выходные, каникулы, вольница, кайф, дачная жизнь, велик. В парке стоит магазин, где продают шоколадки по двадцать две копейки. С шоколадкой в руке мчишься на велике, под горку, под горку, быстрей и быстрей по сосновой аллее, уже видна речка, песчаная полоска пляжа, лодочная станция, с косогора далеко видно — деревня Жуковка, поля…
Но велосипеда у меня еще не было. Я каталась на выдуманном велосипеде.
Ничего не страшно в лесу. Диких зверей у нас не водится, а опасаться лихих людей, думать про них мне и в голову не приходило. Ничего не боялась в лесу. Уходила одна далеко-далеко, чувствуя себя в полной безопасности. И ничего плохого со мной никогда не случалось. Родной лес. На границе леса и первого поля — земляничная опушка, светлая трава и молодые березы. Ягод сколько! А еще говорят, что в нашем лесу не осталось ни грибов, ни земляники. Собирать не умеют, вот что. Или зрение плохое. А я глазастая, ко мне все грибы и ягоды так и лезут в руки.
Набрала в лесу стаканчик земляники для мамы и иду обратно. По березовым бревнышкам перехожу ручей в овраге, поднимаюсь по склону. На старой поваленной елке сидит Костик Чеславин по кличке «Число», улыбается:
— Привет! За земляникой ходила? Молодец. Как живешь вообще? Горло не болит?
Не дразнится и не обзывается… Вот чудеса!
— Нет, не болит.
— Тогда пошли.
Выходим к «Академической», а Костик как раз из соседнего, академического поселка, у него дедушка академик по марксизму, доходим до края леса.
К краю леса примыкает дача Людмилы Зыкиной, огромный дом за высоким забором. Поближе к забору, но стараясь прятаться за деревьями, стоят другие мальчишки.
— Три-четыре! — командует Костик, и мальчишки орут:
— ЗЫКИНА ДУРА!!!
Тишина, хихикаем. Смешно-то как… Здорово Костик придумал!
— Давай тоже ори, раз горло не болит, — велит Костик. — Или боишься?
— ЗЫКИНА ДУРА!!! — с восторгом громче всех ору я.
Как здорово, как весело с большими мальчишками, они не пристают с вопросами, почему у меня такие волосы и ресницы, не думают, что я вру про то, что у меня нет бабушек и я живу на даче с чужими тетьками. Не спрашивают, сильно ли я плакала, когда умер папа. Я не вызываю у них ни зависти, ни подозрений. Они вообще мною не интересуются, даже издеваться надо мной сейчас не хотят.
— ЗЫКИНА ДУРА!!!
Какое счастье…
Из-за угла не спеша выходит коренастый дядька в кепочке, по виду — из обслуживающего персонала, а может, муж артистки, и спокойно, без ругани всех нас «опрашивает» — кто с какой дачи.
И отпускает.
Мы даже ничего не успели — ни испугаться, ни смыться.
Убираю в доме, ставлю везде цветы и молюсь, чтобы Ирина Ивановна не наябедничала на меня маме. Обещаю Богу, что буду вести себя хорошо. Бог добрый, он прощает, мне брат рассказывал, у него есть старинная книжка в алом бархатном переплете, там про Бога, что он погиб вместо всех, чтобы все исправились и вели себя хорошо.
Надо еще подмести дорожку от калитки к крыльцу и собрать сучья. Для костра. Вдруг мама захочет костер?
Как много у нас места, и грибы растут, как в лесу.
Дачу мы купили у вдовы большевика Литвина-Седого. Уже и дом сто раз перестроили до полной неузнаваемости, и все изменилось, а недавно проходит мимо какой-то пожилой господин, рассказывает своим спутникам:
— Здесь жила злая старуха Литвин-Седая.
Очевидно, брак с большевиком в идейном плане на злой старухе Литвин-Седой никак не отразился, поскольку на даче она развела настоящее кулацкое хозяйство с курами, ягодами и цветами на продажу. Все покупали у нее клубнику и розы. Взгляд на развитие советской экономики она тоже имела для своих времен нехарактерный — вселившись в дом и принявшись приводить его в порядок, мы обнаружили:
бак для кипячения белья, полный гречневой крупы, уже перемешанной с мышиным пометом;
коробки из-под обуви с тесно уложенными кусками почерневшего хозяйственного мыла;
банки с перетопленным маслом;
изрядный запас свечей, спичек и соли.
Вдова большевика постоянно готовилась то ли к атомной войне, то ли к экономическому кризису начала девяностых.
Нам достались еще большой письменный стол с зеленым сукном и тяжелым пресс-папье, огромный дорожный сундук, кофр, исштампованный городами назначений, с отделом для шляп и для тростей. С этим кофром подпольщик ездил в эмиграцию. «Кофр Ленина видел!» — любила повторять мама.
Сам Литвин-Седой в этом доме толком не жил, умер в сороковых. Но его призрак, привидение иногда захаживает. То сбросит несколько кирпичей с новой, только что зацементированной каминной трубы, то газовый котел задует, то бадминтон слямзит. Большевики любят здоровые игры на свежем воздухе.
Однажды сам по себе, без всякого приглашения, пришел довольно противный пожилой кот, мохнатый и облезлый одновременно, с тяжелым мрачным взглядом и седой шерстью на голове.
Однажды забрался таинственный вор-одиночка, ничего толком не укравший, только смотревший детские диафильмы и навтыкавший иголок в дверные косяки. Потом я случайно узнала, что одной из партийных кличек Литвина-Седого была «Иголкин».
А, так вот это кто диафильмы смотрел…
Я мету дорожку и собираю хворост, одновременно прислушиваясь, не запоют ли тормоза такси, останавливающегося у нашей калитки. Наступает вечер.
Сейчас лето, и занятий в медицинском училище, где мама преподает инглиш, нет. Уже давным-давно мама наверняка сделала все дела, сходила в магазин… Где же она? Почему не едет? Пусть даже Ирина Ивановна нажалуется на меня, пусть даже мама рассердится, но ведь потом же простит. Как Бог.
Пусть только она приедет, ведь она же обещала, ведь я же жду…
Что это? Машина в переулке… Кто это? Нет, не мама… Это старенький серый «Москвич» дяди Сандрика, папы моей подруги Кати Светловой.
Катя!
Она не как другие девчонки. Она все понимает. Она храбрая и решительная. Когда мы решили порезать пальцы, чтобы нас не вели в детский сад, она так саданула мне по пальцу осколком стекла, что кровь брызнула в разные стороны.
Но травмы наши не были признаны серьезными, и в детский сад нас все равно потащили.
— Здрасьти, а Катя приехала? — с надеждой спрашиваю я.
— Нет, Ксюшка, Катя в Батуми.
Бабушка Кати, папина мама, Родам Ираклиевна — грузинка. Мое имя она выговорить не может и называет меня «Кшуся». А Катин дедушка — знаменитый поэт Михаил Светлов, тот самый, «Гренада, Гренада, Гренада моя…», большой друг моего папы, выпивоха и шутник.
Дача Светловых — заросли, джунгли сада, переросшие дичающие вишни заглядывают в окна, и в июле ягоды валяются по всему дому. Вишневый дом! Раньше это была дача Ивана Пырьева. Ему привезли из Германии разобранный деревянный дом и собрали здесь. Дом чудесный, таинственный, странно и пленительно пахнущий, с камином и тенистой верандой. Мне все казалось, что жить в таком доме постоянно и вести такую вот простую и будничную человеческую жизнь с обедами из трех блюд и смотрением телевизора просто невозможно. В этот дом можно приехать на день, на ночь, чтобы потом всю жизнь вспоминать и благодарить как случайный счастливый приют.
Когда Катины родители разошлись, папа ее, Александр Михайлович, дядя Сандрик, женился на красавице-актрисе Вале. Ее исключительно хозяйственные и трудолюбивые родители занялись садом вплотную, повывели сорняки, вырубили старые вишни, развели отменный огород. В доме стало тепло и чисто, запахло борщом и котлетками.
Это может показаться невероятным, но дом сгорел. Сам по себе, там никого не было. Самовозгорание. Самосожжение.
Так же, как и дом Россельсов.
«Я так не хочу», — решил дом.
Подростками мы нашли в том доме старые вещи, в том числе фетровую серую шляпу, которую назвали «шляпа Ивана Пырьева». Ее забрал себе развеселый юноша Антон Лепко, внук актера Владимира Лепко, товарища моего папы по театру Сатиры. Эту знаменитую шляпу Антон подарил потом пьянице какому-то незнакомому. Пьяница плакал посреди улицы, а Антон говорит:
— Ну что ты плачешь, не плачь, вот на лучше тебе шляпу!
Этот Антон вообще всегда был очень лихой забулдыга, к тому же красавец и весельчак. А потом он превратился в старушку. Кроме шуток. Недавно прихожу в один храм в центре Москвы, а там такая игровая комната для детей. За столом старушка в джинсах сидит, очечки на носу, ссутулилась, наклонилась, вяжет, седые волосы в хвостик, вроде за детьми присматривает… Голову поднимает — Антон Лепко! Вот как бывает. Так что не зря я надеюсь все-таки превратиться в мальчика. Очень даже может быть. Если хорошо себя вести, не хныкать и не капризничать…
Это может показаться невероятным, но дом сгорел. Сам по себе, там никого не было. Самовозгорание. Самосожжение.
Так же, как и дом Россельсов.
«Я так не хочу», — решил дом.
Подростками мы нашли в том доме старые вещи, в том числе фетровую серую шляпу, которую назвали «шляпа Ивана Пырьева». Ее забрал себе развеселый юноша Антон Лепко, внук актера Владимира Лепко, товарища моего папы по театру Сатиры. Эту знаменитую шляпу Антон подарил потом пьянице какому-то незнакомому. Пьяница плакал посреди улицы, а Антон говорит:
— Ну что ты плачешь, не плачь, вот на лучше тебе шляпу!
Этот Антон вообще всегда был очень лихой забулдыга, к тому же красавец и весельчак. А потом он превратился в старушку. Кроме шуток. Недавно прихожу в один храм в центре Москвы, а там такая игровая комната для детей. За столом старушка в джинсах сидит, очечки на носу, ссутулилась, наклонилась, вяжет, седые волосы в хвостик, вроде за детьми присматривает… Голову поднимает — Антон Лепко! Вот как бывает. Так что не зря я надеюсь все-таки превратиться в мальчика. Очень даже может быть. Если хорошо себя вести, не хныкать и не капризничать…
Тетя Тоня Максимова, красавица-актриса, подруга моего папы по Театру киноактера, она играла мать в фильме «Баллада о солдате»:
«Не пойму я, Алеша… Уже уезжаешь?»
Тетя Тоня приехала однажды к нам в гости, вместе со своей подругой, тоже актрисой, грустной светловолосой женщиной. Мне эта гостья очень не понравилась, потому что на прогулке безапелляционно сунула мне в руки свою довольно увесистую дамскую сумку.
— На, неси.
Ага, как будто я прямо всю жизнь мечтала таскать сумку за этой тетей!
Сама тетя во время чаепития грустно смотрела в сторону дома Светловых.
Когда они уехали, мама сказала мне, что это знаменитая киноактриса Марина Ладынина, жена Пырьева, с которой он как-то нехорошо и жестоко обошелся.
Мама не приехала.
Наступает вечер.
В доме тихо и сумрачно, только радио шипит и трещит. Не-нянька слушает «Би-би-си».
Мама сказала, что постарается завтра. А уж на следующие выходные — обязательно, просто непременно!
А на улице еще совсем светло… От грусти идешь на речку, сидишь в привязанной лодке. А речка, лопухи и косогор говорят о тебе.
— Опять пришла…
— Видно, мама обманула. Не приехала.
— Или просто грустно.
— А «сирота» — это мужского рода или женского? — невпопад спрашивает лопух.
— Слушай, не умничай.
— Одна в привязанной лодке сидит, — задумчиво говорит косогор.
— Сразу видно, писателем будет, — догадывается речка.
— Или так сопьется… — это опять большой лопух.
— Заткнись, а? — сердится речка. — Она вырастет и сможет рассказать про нас.
От ветра рябь на воде, и течение тоже, и кажется, что привязанная лодка плывет.
Так говорит река, а мне слышно.
В спектакле «Ан-дер-сен», который мы делали с Олей Субботиной, главный герой жалуется:
«Разве я виноват, что каждый облезлый кот, старый дом или стоптанный башмак бросаются ко мне, умоляя рассказать про них, разве я виноват, что слышу их голоса?..»
Нет, бедный Андерсен, вы не виноваты. Так получилось. Примите мои дружеские соболезнования. Я вас очень хорошо понимаю.
Так что это все для речки, пора держать обещание. Ведь они на меня надеются — речка и косогор, лопухи, ручей в лесу, бывший лес.
Обещание, данное реке.
Стрекоза патрулирует сад, и лимонница радует глаз…
Собака лает, и шорох в саду. Кто пришел? Чужие? Яблочные воры? Похитители велосипедов? Бомж Владимир Набоков просит работу, чтобы не помереть с голоду?
Нет, это старая кривая яблоня медленно падает от тяжести яблок, трещит ствол, хрустят ветки, шуршат листья, собака лает, глядя на яблоню с крыльца.
Собака видит, ей-то видно, отчего упала яблоня — привидение бывшего хозяина дачи, большевика Литвина-Седого, потянулось за яблоками, потому что наклоняться и подбирать с земли падалицу большевикам не годится.
Привидение железной хваткой большевистской тянет ветку вниз, старая яблоня наклоняется и начинает ложиться на землю.
Испугавшись шума, привидение сматывается.
Яблоня, вытянувшись, почти лежит на земле.
Но можно сварить компот.
Сюжета не будет, не ждите.
Жизнь яблони, перемена округи, медленная и молчаливая кончина реки — вот сюжет.
Дырявое кино из старых черно-белых фотографий.
Зоя Константиновна, мама Числа, собрала нас на веранде своей дачи. Участок у них неровный, и дом стоит так хитро, что входишь с одного входа на первый этаж, проходишь в другую комнату и оказываешься уже на каком-то «полувтором» этаже. Следующая комната — и ты уже на настоящем втором.
«Хитрая дача».
Зоя Константиновна смотрит выпученными от возмущения глазами. Они у нее всегда такие, выпученные, как будто она все время негодует. Присутствует и подруга Зои Константиновны, фро Опфер из Германии, высокая и сухая, они познакомились на болгарском курорте.
А я смотрю на настоящий, темно-желтый человеческий череп, красующийся у них на старом, с цветными стеклышками, буфете.
— Людмила Зыкина — великая артистка! — гневно говорит мама Костика. — Она представляет нашу страну во всем мире. Спросите у кого угодно, в любой стране, кто такая Людмила Зыкина, — каждый ответит. Ее все знают! Она как Юрий Гагарин. Для всех советских людей она является достоянием, нашей святыней, как вечный огонь. А вы… А вы…
— Ви, ви, здесь, в такой прекрасной стране, где все во имя детей! — лопочет, чуть не плача, фро Опфер. — Ви, здесь, при социализме…
Тут гневный взгляд (базед?) Зои Константиновны останавливается на мне.
— А ты, девочка, вообще зажралась! — резюмирует она.
И от возмущения умолкает. Нет слов!
Разговор окончен.
Это я — зажралась? У меня даже велосипеда нет. Потому что «Школьник» или даже «Орленок» не годятся мне по росту, я длинная. Никто не верит (ха-ха, опять!), что мне десять лет. Хорошо бы купить «Украину», хотя она, конечно, тяжеловата, но если с женской рамой, то ничего. Да я и на мужскую «Украину» согласна, лишь бы велосипед, потому что как можно жить человеку летом на даче без велосипеда? Моя мечта — «Десна» или «Кама», складной велосипедик с маленькими колесами, но их совсем мало на свете, и не всем достается, только редким счастливцам, которые достойны, у которых нормальный цвет волос удачно совпадает с цветом бровей и ресниц, с которыми не должны сидеть в «кислородной тюрьме» чужие тети…
Но почему-то считается, что я — зажралась. Это, наверное, потому, что у нас такой большой участок и телефон на даче, а у них, у Числа и его мамы, телефона нет и сад совсем маленький?
Но и моя мама тоже иногда говорит мне так. Именно этим же словом. Это потому что она выросла в трудные для страны годы в семье с четырьмя детьми? Однажды я составила список, что мне нужно купить для школы — ткань для уроков труда, кеды на физру и новую сумку. Мама ознакомилась со списком и сказала холодно:
— А ты зажралась!
Может, у нее просто было плохое настроение? Устала в медучилище?
Советское воспитание — если сыт, одет в х\б колготы расцветки типа «за наше счастливое детство спасибо, родная страна», не ночуешь по асфальтовым котлам, но при этом хочешь чего-то еще — зажрался, братец.
— Костик, а почему у вас череп?
— Это у моего дедушки друг был. Его в Гражданскую убили…
Дедушка Костика…
В хорошую погоду сидит в плетеном кресле у крыльца и ни с кем не здоровается. На нем вышитая косоворотка, военного цвета штаны, а ноги в серых валенках без калош.
На прошлый день рождения Костика, в августе, когда флоксы и арбуз, он вдруг поманил меня, помахал большой, в коричневых пятнах, рукой:
— Что, контра? — Он глядел на меня весело, а моргал медленно, словно ему было трудно моргать. — Не додавили мы вас в двадцатом, а?
— Константин Серафимович тяжело болен, — объяснила мама Числа, подоспевшая с чашкой бульона. — А вот кто сейчас бульончик кушать будет? Дедушка будет!
И она стала кормить его с ложки, потому что сам он не мог — на обеих руках три главных пальца у него очень скрюченные.
Значит, Число…
Костик Чеславин из академического, дразнитель и издеватель моего детства, и вот теперь выясняется, что вся надежда у него только на меня и на какого-то батюшку из бывших забулдыг. И я должна все бросить…
Нет! Вот нет, и все. Давайте вообще все друзья съедут в Америку и начнут там загибаться, а я побегу их спасать. Здорово, правда? А сочинять-то когда?
У меня, между прочим, есть обязательства перед речкой. Все.
Пишем дальше.
— Что?! — возмущается вдруг речка. (Я точно слышу, как она сердится на меня.) — Какое еще «пишем дальше»? Ну ничего себе! Да ты что, забыла?