– За магазином следят, – возбужденно прошептал он. – Ты что, ничего не соображаешь? Зачем пришел сюда днем? – Только когда они оказались в кабинете и Хендрик запер дверь, он обнял Мозеса. – Часть моего сердца была потеряна, но теперь она вернулась.
Через перегородку кабинета он крикнул:
– Рейли, зайди ко мне сейчас же!
Когда его удивленный сын узнал своего знаменитого дядю, он склонился перед ним, взял ногу Мозеса и поставил себе на голову в знак подчинения великому вождю. Мозес с улыбкой поднял его и обнял, расспросил об учебе в школе и других занятиях и только тогда позволил выслушать приказ отца.
– Ступай к матери. Пусть приготовит еду. Целого цыпленка, много маисовой каши и галлон крепкого чая с сахаром. Твой дядя голоден.
До поздней ночи они оставались в закрытом кабинете Сварта Хендрика: им многое нужно было обсудить. Сварт Хендрик подробно рассказал о том, как идут дела, о положении в тайном союзе шахтеров, об организации «буйволов», потом сообщил новости о семье и близких друзьях.
Когда они наконец вышли из кабинета и направились в дом Сварта Хендрика, тот взял Мозеса за руку и провел в маленькую спальню, которая всегда ждала его. Когда он открыл дверь, с низкой кровати, на которой она терпеливо сидела, встала Виктория. Она подошла к мужу и, как мальчик до того, склонилась и поставила его ногу себе на голову.
– Ты мое солнце, – прошептала она. – С тех пор как ты ушел, я блуждала в темноте.
– Я послал одного из «буйволов» за ней в больницу, – объяснил Сварт Хендрик.
– Ты поступил правильно.
Мозес наклонился, поднял зулусскую девушку, и она застенчиво опустила голову.
– Утром еще поговорим.
Сварт Хендрик неслышно закрыл дверь, и Мозес пальцем приподнял подбородок жены, чтобы посмотреть Вики в лицо.
Она была еще прекраснее, чем он помнил, африканская луноликая мадонна. На мгновение он вспомнил женщину, которую оставил в Лондоне, и поморщился, сравнив ее влажную белую плоть, мягкую, как замазка, с блестящей кожей этой девушки, упругой и прохладной, как полированный оникс. Ноздри его раздулись, впивая острый африканский мускус, такой отличный от кислого запаха другой женщины, который та пыталась скрыть цветочными духами. Когда Вики смотрела на него и улыбалась, белки ее глаз и совершенные зубы светились и блестели на темном лице, как полированная слоновая кость.
Удовлетворив первую страсть, они весь остаток ночи лежали под толстым кароссом из шкурок даманов и разговаривали.
Мозес слушал рассказ Виктории о ее работе в его отсутствие. С другими женщинами она участвовала в марше на Преторию, чтобы вручить петицию новому министру по делам банту, сменившему доктора Фервурда, который стал премьер-министром.
Марш так и не дошел до «Юнион-билдинг». Полиция остановила его и арестовала организаторов. Виктория три дня и три ночи провела в тюрьме, но рассказывала о своих разговорах с судьей с таким юмором, словно читала из «Алисы в Стране Чудес», и Мозес смеялся вместе с ней. Обвинения в участии в незаконном собрании и призывах к насилию с нее были сняты, и Вики и остальных женщин выпустили.
– Но теперь я закаленный воин, – рассмеялась она. – Я окровавила свое копье, как зулусы старого короля Чаки.
– Я горжусь тобой, – сказал Мозес. – Но истинная битва еще только начинается…
И он рассказал ей – совсем немного – о том, что всех их ждало впереди. В мерцающем свете лампы Вики восторженно смотрела ему в лицо, и глаза ее сияли.
Они уснули, когда за единственным оконцем уже брезжил рассвет. Прижимая губы к его обнаженной груди, Вики спросила:
– Долго ли ты останешься со мной в этот раз, мой господин?
– Не так долго, как хотелось бы.
Он еще три дня провел на «Ферме Дрейка», и Вики была с ним каждую ночь.
Узнав о его возвращении, к нему потянулось много людей, и по большей части рвущиеся в бой молодые люди из «Umkhonto we Sizwe» – «Копья народа».
Кое-кто из старших членов Африканского национального конгресса, приходивших поговорить с Мозесом, уходили встревоженные тем, что услышали, и даже Сварт Хендрик заволновался. Мозес стал нетерпеливым и беспокойным. Вопросы бизнеса, повседневное руководство «буйволами» и шахтерским профсоюзом – ничто из этого его больше не интересовало.
– Он словно смотрит на далекий холм и ничего ближе не видит. Он говорит только о чужих людях в далеких землях, но разве то, что они думают или говорят, нам здесь важно? – ворчал Хендрик, разговаривая с матерью близнецов, единственным человеком, которому доверял. – Он с презрением относится к деньгам, которые мы заработали и сберегли, – для революционера, мол, деньги тлен, все принадлежит народу… – Сварт Хендрик замолчал, думая о своих лавках и пивных, о пекарнях и о принадлежащих ему стадах скота в резервациях, о деньгах на сберегательной книжке на почте и в банке белых людей, о наличных, которые он спрятал во многих тайниках, – кое-что даже закопано под полом там, где он сейчас сидит и пьет доброе пиво, сваренное его любимой женой. – Я не уверен, что хочу, чтобы все принадлежало народу, – задумчиво произнес он. – Народ – это скот, ленивый и глупый; чем он заслужил то, что я так долго зарабатывал в поте лица?
– Может, это лихорадка? Может, у твоего великого брата червь во внутренностях? – предположила его любимая жена. – Я приготовлю для него мути, который очистит ему кишки и голову.
Сварт Хендрик печально покачал головой. Он не был уверен, что даже замечательные снадобья его жены выгонят из головы брата мрачные планы.
Конечно, когда-то он вместе с братом мечтал о странных и необычных делах. Таковы все молодые люди, а Мозес тогда был молод, но теперь на голове Хендрика лежит снег мудрости, живот у него полный и круглый, а еще у него много сыновей и скота. Раньше он об этом не думал, но сейчас понял, что вполне доволен жизнью. Конечно, он не свободен, но он даже не знает, что это такое – свобода. Он любит брата и побаивается его, но не уверен, что готов всем рискнуть ради чего-то столь неопределенного.
– Мы должны сжечь и разрушить всю чудовищную систему, – говорил брат, но Хендрику вдруг пришло в голову, что это сожжение и уничтожение может распространиться и на его магазины и пекарни.
– Мы должны будоражить страну, раздразнить ее, грусть станет дикой и неуправляемой, как рослый сильный жеребец, и сбросит угнетателя со спины, – говорил брат, но Хендрик вдруг живо представил, как его самого и его уютную жизнь постигает та же участь.
– Народный гнев – прекрасный, священный гнев; мы должны выпустить его на свободу, – говорил Мозес, и Хендрик представил себе, как люди свободно растаскивают его запасы. Во время зулусского восстания он был свидетелем народного гнева в Дурбане: первое, что тогда сделали люди, – нахватали себе новой одежды и радиоприемников из разграбленных магазинов индусов.
– Полиция – враг народа, она тоже должна погибнуть в пламени, – говорил Мозес, и Хендрик вспомнил, что, когда в прошлом ноябре на «Ферме Дрейка» вспыхнула племенная война между зулусами и коса, именно полиция разделила воюющих и предотвратила массовые убийства; тогда погибло всего сорок человек. К тому же полиция охраняла от разграбления магазины. И теперь Хендрик задумался: а кто же помешает им убивать друг друга после того, как сгорит полиция, и какой станет жизнь в пригороде, если каждый будет сам себе закон?
И все же Хендрик устыдился своего предательского облегчения, когда три дня спустя Мозес оставил «Ферму Дрейка» и перебрался в «Ривонию». На самом деле это Сварт Хендрик мягко подсказал брату, что оставаться здесь опасно. Ведь все в пригороде знали, что Мозес вернулся, и весь день на улице стояла толпа зевак, мечтавших увидеть любимого вождя Мозеса Гаму. И теперь полиция через своих осведомителей в любой момент могла узнать о нем.
* * *В следующие недели молодые воины из «Umkhonto we Sizwe» охотно превратились в разведчиков Мозеса. Они организовывали встречи, тайные небольшие собрания самых нетерпеливых и кровожадных своих товарищей. После выступлений Мозеса их тлеющее недовольство консервативным и миролюбивым руководством Африканского национального конгресса готово было перерасти в открытый мятеж.
Мозес отыскал нескольких старейших членов Конгресса, которые, несмотря на возраст, отличались радикализмом и нетерпением, и поговорил с ними. Он тайно, без ведома Хендрика Табаки, встречался с вожаками отрядов «буйволов», потому что почувствовал перемену в брате, охлаждение страсти к политике, которая и раньше никогда не достигала такого накала, как у самого Мозеса. Впервые за все годы Мозес перестал всецело доверять брату. Как топор, которым слишком долго рубили, Хендрик потерял остроту, и Мозес понял, что должен найти ему замену – более острое оружие.
– Дальше вести бой должны молодые, – говорил он Вики Динизулу. – Рейли и ты, ты тоже, Вики. Борьба переходит в ваши руки.
Во время встреч он не только говорил, но и слушал. Ловил признаки изменений равновесия власти, произошедших, пока он был в чужих землях. Только теперь он понял, сколько потерял, как отстал от Манделы в деле руководства Африканским национальным конгрессом и во мнении своего народа.
– С моей стороны было серьезной ошибкой уйти в подполье и покинуть страну, – размышлял он. – Если бы я остался и занял место на скамье подсудимых рядом с Манделой и остальными…
– Риск для тебя был слишком велик, – оправдывала его решение Вики. – Будь суд другим… если бы судил другой судья из буров, не Рампф, они все могли бы пойти на виселицу и ты с ними, ваше дело испустило бы дух в петле вместе с вами. Ты не можешь умереть, муж мой, потому что без тебя мы как дети без отца.
Мозес гневно проворчал:
– И все равно Мандела, сев на скамью подсудимых, превратил ее в свою трибуну. Миллионы людей, которые никогда раньше о нем не слышали, ежедневно стали видеть его лицо в газетах, его слова стали частью языка. – Мозес покачал головой. – Простые слова: Amandla и Ngawethu. Он произнес их, и все их услышали.
– Они знают и твое имя и твои труды, мой господин.
Мозес сердито посмотрел на нее.
– Я не хочу твоих утешений, женщина. Мы оба знаем, что пока они сидели в тюрьме, а я был в изгнании, руководство Конгрессом официально передано Манделе. Даже старый Лутули [70]дал свое благословение, а Мандела после своего оправдания начал новую деятельность. Я знаю, что он тайно, под пятьюдесятью разными личинами путешествует по стране, укрепляя свое руководство. Я должен противостоять ему и поскорее вырвать у него бразды правления, иначе будет поздно, я буду забыт и безнадежно отстану.
– Что ты будешь делать, мой господин? Как сместишь его? Он высоко поднялся – что мы можем сделать?
– У Манделы есть слабость: он слишком мягок, слишком миролюбиво настроен по отношению к бурам.
Гама произнес это негромко, но в его взгляде горела такая ярость, что Виктория невольно вздрогнула, а потом с усилием закрыла сознание от мрачных картин, вызванных его словами.
«Он мой муж, – страстно сказала она себе, – мой господин, и все, что он говорит и делает, справедливо и правильно».
* * *Стычка произошла в кухне «Холма Пака». Снаружи небо было затянуто свинцовыми грозовыми тучами, темными, как кровоподтеки, в комнате было неестественно темно, и Маркус Арчер включил люстру в якобы старинной медной оправе, которая висела над длинным столом.
Гром грохотал, точно пушки, раскатываясь по небу. Снаружи ослепительным белым светом сверкнула молния, с неба полил дождь, серебристой колышущейся завесой закрыв окна. Приходилось повышать голос, чтобы перекрыть звуки бури, и все кричали друг на друга. Присутствовало двенадцать руководителей «Umkhonto we Sizwe», все чернокожие, за исключением Джо Цицеро и Маркуса Арчера, но значение имело присутствие только двоих из этой дюжины – Мозеса Гамы и Нельсона Манделы. Все остальные молчали, согласившись с ролью наблюдателей, а эти двое, как доминантные черногривые львы, сражались за старшинство в прайде.
– Если я приму твое предложение, – Нельсон Мандела стоял, подавшись вперед, упираясь кулаками в стол, – мы лишимся сочувствия всего мира.
– Ты принял принцип вооруженной революции, который я все эти годы заставлял тебя принять. – Мозес откачнулся на спинку стула, удерживая равновесие на двух ножках и скрестив руки на груди. – Ты сопротивлялся моему призыву к битве и тратил силы на жалкие демонстрации протеста, которые буры презрительно разгоняли.
– Наши кампании объединили народ! – воскликнул Мандела. С тех пор как Мозес в последний раз его видел, он отрастил короткую темную бороду. Она придавала ему вид истинного революционера, и в глубине души Мозес признавал, что Мандела отлично выглядит, высокий, сильный, уверенный в себе – серьезный противник.
– И дали тебе возможность посмотреть изнутри, как выглядят тюрьмы белого человека, – презрительно сказал Мозес. – Прошло время таких детских игр. Пора яростно ударить в самое сердце врага.
– Ты знаешь, что мы согласились. – Мандела продолжал стоять. – Ты знаешь, что мы нехотя согласились применить силу…
Мозес вскочил на ноги так свирепо, что его стул с грохотом отлетел к стене.
– Нехотя! – Он наклонился вперед, так что его глаза оказались в нескольких дюймах от темных глаз Манделы. – Ты не знаешь желаний, как старуха, и робок, как девственница. Как ты предлагаешь применить силу: взорвать динамитом несколько телеграфных столбов, чтобы нарушить связь? – Голос Мозеса был полон презрения. – Потом ты предложишь взорвать общественный сортир и будешь ждать, что буры в страхе придут к тебе договариваться об условиях. Ты наивен, друг мой, твои глаза видят только звезды, а голову наполняют солнечные мечты. Они жестокие люди, и привлечь их внимание можно только одним способом. Пустить кровь и натереть им нос этой кровью.
– Мы нападаем только на неодушевленные цели, – сказал Мандела. – Никаких человеческих жертв. Мы не убийцы.
– Мы воины. – Мозес заговорил тише, но это не убавило силы его голоса. Его слова словно сверкали в темной комнате. – Мы сражаемся за свободу своего народа. И не можем позволить себе угрызения совести, которыми ты пытаешься нас стреножить.
Молодые люди в конце стола тревожно и нетерпеливо зашевелились, а Джо Цицеро чуть улыбнулся, но глаза его были бездонными, а улыбка деланной и жестокой.
– Наши насильственные действия должны быть символичными, – пытался объяснить Мандела, но Мозес не дал ему продолжать:
– Символы!.. Нам не до символов. В Кении воины мау-мау хватают маленьких детей белых поселенцев, держат их на весу за ноги, разрубают пополам своими острыми, как бритва, пангами, а куски бросают в отверстия туалетов. Вот что привело белых за стол переговоров! Вот символы, понятные белым!
– Мы никогда не опустимся до такого варварства, – решительно сказал Нельсон Мандела, и Мозес еще ближе наклонился к нему, глядя в глаза. Они смотрели друг на друга, и Мозес быстро размышлял. Он заставил противника вступить в борьбу, выразиться ясно перед воинственными членами руководства Конгресса. Известие об отказе Манделы начать войну без ограничений быстро дойдет до «молодых ястребов», до «буйволов» и всех тех, кто составляет основу личной поддержки Мозеса.
Теперь он больше не будет теснить Манделу, это может только отбросить его самого назад с отвоеванных позиций. Нельзя позволить Манделе сказать, что в будущем он может согласиться на более решительные меры. Он выставил Манделу пацифистом в глазах сторонников насильственных действий и показал им контраст: свое полное ярости сердце.
Гама презрительно отодвинулся от Манделы и насмешливо улыбнулся, глядя на молодых людей в конце стола, как будто устал уговаривать тупого, упрямого ребенка.
Потом сел, скрестил руки и опустил подбородок на грудь. Больше в разговоре он не участвовал, оставаясь мрачно-безразличным, но само его молчание насмехалось над предложенным Манделой ограниченным саботажем по отношению к правительственной собственности.
Он высказался, но понимал, что нужны дела, а не слова, чтобы его приняли как настоящего вожака.
«Я дам им дело – такое, после которого в их сердцах не останется сомнений», – подумал он, и его лицо было мрачным и решительным.
* * *Мотоцикл – подарок отца. Огромный «Харли-Дэвидсон» с сиденьем, как ковбойское седло, и с переключателями на боку серебряного бака. Шон не вполне понимал, почему Шаса подарил ему мотоцикл. Его выпускные оценки в «Академии Костелло» не стоили такой отцовской щедрости. Может, Шаса радовался тому, что сын вообще закончил школу? Возможно, он считал, что нужно подбодрить Шона, а может, наконец, просто искупал свою вину перед старшим сыном? Но задумываться над этим Шон не стал. Машина была великолепная, сплошной хром, эмаль, красные алмазы огней. Такая машина способна привлечь взгляд любой девицы, и Шон гонял на огромной скорости по прямым дорогам за аэропортом.
Но сейчас мотор у него между коленей урчал негромко; на вершине холма Шон погасил фары, а потом заглушил двигатель; машина под действием силы тяготения покатила вниз. Они тихо катили в темноте: в этом элегантном пригороде уличных фонарей не было. Участки вокруг каждого большого дома – размером с небольшую ферму.
У подножия холма Шон свернул с дороги. Через мелкую канаву перебрались под деревья. Поднялись по склону, и Шон поставил мотоцикл на тормоз.
– Готов? – спросил он своего спутника.