– Ама… Амалия! – взвыл Антоша, опять падая на землю.
Боже мой, мелькнуло у него в голове, ведь в книгах всегда поединки между благородными господами, на дуэли, все честь по чести! А тут, возле Синей долины, какой-то безумный старик норовит укусить его, как взбесившийся пес, и он, Антон Фомичев, ничего не может с ним поделать. Ничего, ничего!
– Егор Галактионович, отпустите его! – Амалия наконец нашла ружье и теперь нависла над стариком, держа ружье в обеих руках. – Оставьте его, ваше поведение ни на что уж не похоже!
Но старик только захрипел и, хватая воздух когтями, как крючьями, бросился на нее. Она ударила его прикладом по руке, по спине, еще раз по руке, и еще раз, не глядя, и еще раз… Это было гнусно, это было отвратительно, но она чувствовала себя так, будто на нее и впрямь пытается броситься бешеная собака, которую надо уничтожить во что бы то ни стало.
– Амалия Константиновна!
– Сударыня, не надо, ради бога!
Распахнулась калитка, зазвенели совсем рядом мужские голоса, но Амалия все-таки ударила для верности еще раз. Егор Галактионович заскулил и скрючился на земле. Из его рта текла пена, глаза остекленели. Он окончательно потерял человеческое подобие.
– Боже мой, – пролепетал подбежавший поверенный, отшатываясь, – да он просто сумасшедший!
– Я не понимаю… – пробормотал следователь, глядя на лежащего во все глаза. – Он всегда казался таким рассудительным… Что на него нашло?
Амалия покачнулась и, опустив ружье, оперлась на него.
– Зовите доктора, – хрипло распорядилась она. – Придется надеть на вашего любителя трав и цветов смирительную рубашку.
Максим Алексеевич нагнулся и подобрал с земли череп.
– Простите, сударыня, но это… это… – Он искал слов и не находил.
– Пропавшая голова Натали, – кивнула Амалия. – Егор Галактионович нашел тело и забрал ее с собой.
– Зачем? – простонал Антоша, растирая шею.
Амалия пожала плечами.
– По-моему, у доктора есть термин mania grandiosa, мания величия. Ему нравилось думать, что он один знает то, что никому более не известно. А потом он захотел большего. Так как старик был в конечном счете неумен, то решил, что ему известно, кто убил Натали и почему. Именно он слал письма Степану Александровичу, и он же пытался утопить моего садовника в болоте, когда тот случайно пересек его огород. Я думаю, что именно здесь, может быть, под шиповником, – Амалия кивнула на пышный куст, – безумец и хранил голову. Когда старик увидел Антошу, он решил, будто тот знает его тайну, а Егор Галактионович не хотел ею ни с кем делиться. Позже он выкопал голову и стал для верности носить ее с собой, что, согласитесь, уже определенно указывает на психическое заболевание. И, хотя он очень старался, чтобы письма, которые он слал, не привели к нему, я все равно поняла: автор их – он.
– Как? – пробормотал Петр Иванович.
– По запаху, – объяснила Амалия. – От них исходил тонкий аромат, похожий на запах земляники, но не совсем он. Я не сразу поняла, но потом догадалась – бумага пахла земляничным чаем… а Егор Галактионович как-то раз о нем упоминал. Если вы обыщете его дом, то увидите, что он пьет только такой чай. И изрезанные газеты я тоже у него нашла. Думаю, ему знакомые отдавали старые номера, вот он и пустил их в дело.
– Позвольте! – встрепенулся Максим Алексеевич, поправляя очки. – Но если он носил с собой голову… Что, если это вовсе не оттого, что он нашел тело Натали? Что, если он и убил ее?
– Нет, – коротко ответила Амалия.
– Но почему? – заинтересовался Петр Иванович.
– Да потому, что такая женщина, как Натали, не позволила бы ему даже подойти к себе, – ответила Амалия, пожимая плечами. – Нет, убийца – кто-то другой.
И хотя ее довод казался совершенно нелогичным, мужчины, поразмыслив, все же вынуждены были с ним согласиться.
2
– Боже мой, племянница! – восклицал Казимир. – И как только тебе удалось во всем разобраться! Болото, убийство, пропавшая голова… И сумасшедший старик! Кто бы мог подумать! Горничная мне говорила, что у него в здешних краях была репутация святого человека!
Амалия передернула плечами.
– Ни один умный человек не станет всем и каждому твердить, что он умен, а святой – навязывать свою святость, – ответила она. – По-моему, Егор Галактионович в какой-то момент стал верить, что стоит выше всех, и решил, будто ему больше никто не указ. Сказалось, конечно, и то, что он жил на отшибе, совсем один, разве что иногда богомольцы к нему заглядывали. И тем не менее я не считаю, что все эти обстоятельства его оправдывают. Он ведь чуть не убил Антошу, который вообще ему ничего не сделал.
– А за что он, в самом деле, хотел его убить? – спросил дядюшка.
– Я думаю, Егор Галактионович зарыл голову под шиповником, – объяснила Амалия. – А потом туда же пришел и Антоша, чтобы спрятать части тела, которые ты привез в чемодане, и старик решил, что тот о чем-то догадался. Не исключено, что, найдя отрезанную руку и ногу, он окончательно лишился последних остатков разума. Хотелось бы знать, конечно, куда он дел наши части тела (Казимир при слове «наши» нервно поежился), но, боюсь, этого мы уже никогда не узнаем. Он безумен и не подлежит допросу.
Вошла Лиза и доложила, что приехала Марья Никитишна, чтобы лично засвидетельствовать госпоже баронессе свое почтение и поздравить ее с тем, что она наконец-то разрешила загадку, мучившую весь уезд. Казимир поглядел в окно на старушку, которая довольно бойко выскочила из брички и ковыляла по направлению к крыльцу, и вздохнул.
– И как она не рассыпалась по дороге сюда? – пробормотал он себе под нос по-польски.
Амалия не смогла удержаться от улыбки.
Вскоре почтенная старая сплетница уже сжимала в своих паучьих лапках тонкие руки баронессы и осыпала ее комплиментами. Ах, какая она умная! Не чета местному следователю, который только и знает, что жалованье получать, а если что случится, так его сто лет не дозовешься. И как же она во всем разобралась, и Егорку, бесстыдника этакого, уличила? Ведь сама-то Марья Никитишна уже давно чуяла, что его правильность наносная, гордыней попахивает. И вообще слишком хорошо он в травах разбирался, одно слово – колдун, да и только. Глазки Марьи Никитишны лучились от удовольствия, она уж и забыла, что не далее, как нынешним утром, умоляла Егора Галактионовича дать совет, что ей употреблять от ломоты в костях.
– А про Пенковского-то, про Сергей Сергеевича, слышали новости? – трещала резвая старушонка, примостясь на софе и ласково поглядывая на баронессу. – Такой пассаж у него приключился, такой пассаж! Даже и молвить неловко! Жена-то его, Ольга Пантелеевна, с Верой Дмитриевной супруга застукала! Никто и не подозревал даже, а она их застукала! Ух, как она Веру за волосья оттаскала! А про мужа и говорить нечего. Тише воды, ниже травы стал теперь Сергей Сергеич и на службу сегодня не пошел! – И Марья Никитишна аж зажмурилась от удовольствия.
Положительно, даже в старости жизнь хороша, когда соседи все время подкидывают такие сюрпризы…
– Мне показалось, племянница, или ты улыбнулась, когда она рассказала о том домашнем скандале? – спросил Казимир, когда старая сплетница наконец истощила запас своего красноречия и укатила восвояси, подняв на дворе тучу пыли.
– От вас, дядюшка, ничего не скроешь! – засмеялась Амалия.
– А в чем там дело? – загорелся любопытством Казимир.
– В том, что он произошел из-за меня, – призналась Амалия. – Я же ведь выдала жене Пенковского Веру Дмитриевну… за то, что она тот вексель подделала.
Казимир открыл рот.
– А как ты узнала, что именно она? – отважился он спросить.
– У нее нелады с числительными, – объяснила Амалия. – В векселе было написано «восемсот» вместо «восемьсот». А когда произошло убийство Любови Осиповны, следователь попросил всех написать, что они помнят, и дату поставить. Так вот, Вера Дмитриевна сначала написала «восемьнадцатое», потом исправила на «восемнадцатое», а потом и вовсе зачеркнула слово и написала дату цифрами. Тогда я и поняла, что подделывала именно она. А с какой стати ей было стараться для Пенковского? Ну, я подумала немного и решила, что причина могла быть только одна.
Казимир насупился. Слов нет, ему было приятно, что племянницу Амели просто так вокруг пальца не обведешь, и все же чисто по-мужски было жаль неведомого ему Пенковского, которого жена наверняка не пощадила. «Как хорошо, что я не женат!» – в который раз с облегчением помыслил Казимир.
В тот день Амалии пришлось принять еще множество визитеров, которые наперебой спешили уверить ее в своей преданности и выразить свое восхищение по поводу того, как ловко она все распутала. И хотя Амалия вначале и говорила, что ничего еще не раскрыто, что дело только начинается, никто не желал ее слушать. По всеобщему мнению, убил несчастную Натали именно Егор Галактионович, и именно он и похоронил тело в болоте, предварительно для чего-то отрезав от него голову. Не исключено, что безумный старик стоял также и за убийством неизвестного, которого выловили возле мельницы.
И даже Степан Александрович, который вечером заехал в Синюю долину, придерживался данной точки зрения. Севастьянов выглядел неважно, щеки его ввалились, под глазами лежали черные круги, но все же было заметно, что благодаря богатырской конституции здоровье его скоро пойдет на поправку.
– Я так и думал, – твердил он, глядя в огонь, пылающий в камине, – что только безумец мог причинить ей зло… Конечно, убийца он. Но теперь он уже ни в чем не сознается…
– Если он убил Натали, то зачем же тогда писал вам письма, обличая вас? – спросила Амалия. – Ведь он был уверен, что уличает вас в смертном грехе, насколько я представляю себе ход его мысли. К чему тогда было вас донимать?
Севастьянов мрачно посмотрел на нее.
– К чему? Да ведь он безумец, Амалия Константиновна. Посудите сами: взять голову от тела, хранить ее на огороде… – Он брезгливо передернул своими могучими плечами. – Его больное воображение не могло принять того, что он совершил, и он стал искать другого виновного. Чего ж вам боле?
– Не знаю, – после паузы ответила Амалия. – Но я все же не уверена, что убийца он.
Степан Александрович вздохнул.
– Я должен вас поблагодарить… Вы приняли в моих делах такое участие… и вы ведь нашли ее, хоть и… хоть и… да. – Он не смог складно закончить фразу и выразить то, что его мучило. – И я вам обязан… – Севастьянов замялся. – Помните, вы спрашивали, не могла ли Натали написать кому-нибудь? Так вот, я кое-что вспомнил. Она действительно писала письма одному человеку…
– Какому человеку? – мгновенно заинтересовалась Амалия, обратившись в слух.
Севастьянов покачал головой.
– Я не знаю. Натали говорила, что это ее родственница. По-моему, она называла ее сестрица, хотя, мне кажется, родных сестер у нее не было… Может быть, то была двоюродная сестра?
– Имя, имя, Степан Александрович! – в нетерпении вскричала Амалия. – Мне нужно имя!
– Я просмотрел ее вещи, – с той же невыносимой медлительностью продолжал Севастьянов. – И нашел несколько писем, которые она получила. По-моему, они как раз от… от родственницы… Впрочем, наверное, вы сумеете разобраться во всем лучше меня…
Он достал из кармана связку писем и протянул их Амалии.
– Вот… Больше она никому не писала. Я знаю, к ней приходили еще какие-то другие письма, но она то рвала их, то не отвечала. Это важно?
– Пожалуй, нет, – ответила Амалия, подумавшая, что другие письма, скорее всего, были от несчастного растратчика и Домбровского, писавшего по просьбе друга. – Я могу оставить их себе? – спросила она, показывая на пачку.
– Да, разумеется, – кивнул Севастьянов. – Для того я и принес их вам. – Он поднялся с места. – Простите, мне надо идти, готовиться к похоронам жены… Но я всегда в вашем распоряжении, сударыня. Если вам что-то понадобится, скажите только слово, и я…
– Разумеется, я немедленно обращусь к вам, – сказала Амалия.
Они распрощались, и Степан Александрович ушел.
3
«…и очаровательный офицер с длинными ресницами. А потом мы пили лимонад с коньяком… Ты любишь лимонад с коньяком? По-моему, ужасная гадость, но некоторые мужчины считают иначе. Лично я предпочитаю просто лимонад…»
Амалия подавила в себе сильнейшее искушение немедленно, сию же секунду швырнуть, не глядя, всю пачку в огонь – таким вздором, такими пустяками были заполнены эти письма. Балы, гулянья, тут милый Огюст, там милый Франц… Мужчины, мужчины, мужчины – в больших количествах, на каждой странице. Упоминания о счетах от портних, об украшениях, о дорогих подарках, каретах, зависть, колкие замечания о более удачливых и обеспеченных содержанках… И снова мужчины, глухие намеки на аборты, на женские болезни, но как бы между прочим: издержки ремесла, что уж там говорить…
А, в сущности, чего она ждала? Натали была содержанкой, так что более чем естественно, что ее то ли подруга, то ли родственница, с которой она регулярно переписывалась, тоже была содержанкой. Она колесила по Европе – письма прилетали то из Одессы, то из Берлина, то из Трувиля; называла себя то Дельфиной, то Эльвирой, письма подписывала «твоя дорогая сестра», а на конвертах значились имена то мадам Лорансен, то фрау Патт, то госпожа Иванова, хотя почерк был везде один и тот же. И поскольку Амалия считала, что слова – великие предатели, то, о чем и как писала неведомая «госпожа Иванова», выдавало ее с головой. Она использовала накладные волосы, панически боялась морщин, откладывала себе кое-что в банк на достойную старость, была не то что глупа, но умна тем узким умом, который позволяет лишь не потонуть в жизненной клоаке; пару раз в ее письмах мелькали сообщения о поэтах и художниках, с которыми она сталкивалась на вечерах, но не было ни одного стоящего замечания о них. Зато она благоговела перед банкирами, мечтала о том, чтобы ее взял замуж какой-нибудь обеспеченный человек, и поддразнивала Натали тем, что та вышла замуж за простого чиновника, хотя могла добиться в жизни куда большего, продав себя подороже. От ее потаскушечьей морали у Амалии сводило скулы, однако, пересилив себя, она все же прочитала письма до конца.
Вечерело, Лиза внесла лампы и, спросив, не нужно ли чего, удалилась. Немного позже заглянул Антоша и робко спросил, можно ли ему взять в библиотеке судьи очередной том Рокамболя. Амалия не возражала. Взяв со стола первый попавшийся листок, она написала на нем памятку – не забыть навести сведения о русской, которая часто бывает за границей, если не проживает там постоянно, называет себя то Лорансен, то Патт, то Иванова, а еще любит именоваться Дельфиной и Эльвирой.
На обороте листка были какие-то строки, и Амалия перевернула его. То оказались варианты прочтения портновской метки с сюртука, найденного в чемодане с отрубленными частями тела. Она вновь перечитала свои заметки.
«F (три или четыре буквы не читаются) er
Fidler, Ferrer, Farmer, Fecher, Felier, Ferier, Fodier, Finier, Fessier, Fourier[33]
И это наверняка еще не все».
Минуту Амалия смотрела на листок, и внезапно в ее мозгу забрезжил свет, как написал бы автор любимых Антошей романов. Каким образом, по правде говоря, в мозгу может гореть свет – сие наукой не установлено, но господ романистов подобные соображения никогда не смущали.
– Боже мой! – в волнении воскликнула Амалия. – И как же я прежде не заметила? Ферье! Ну конечно же, Ферье!
4
– Куда, говоришь, ты едешь, племянница?
– В Звенигород.
– Почему в Звенигород? – спросил Казимир, предчувствуя недоброе.
– Потому что именно там живет портной по фамилии Ферье, – объяснила Амалия. – Конечно, я ни в чем не уверена, и метка может быть вовсе не его, но – как знать?
– А с чего ты взяла, что он живет в Звенигороде? – уже с тоской осведомился дядюшка Казимир.
– Когда искала Домбровского, его полковой командир сказал, что врач квартирует у француза Ферье, портного, – пояснила Амалия. – Тогда я никакого внимания не обратила на его слова, но все-таки что-то в памяти осталось.
– А… – протянул Казимир. По правде говоря, он ничего не понимал, но видел, что его племянница напала на какой-то след. «И когда она все успевает?» – с некоторой завистью помыслил дядюшка.
– Стало быть, – продолжала Амалия, – сейчас мы позавтракаем, а после завтрака отправимся на вокзал вместе с Антошей. А вы, дядя, останетесь в Синей долине вместо управляющего. Следите как следует за соседскими мужичками, а то они любят у нас лес рубить между делом, да и пострелять дичь тоже. Что еще? Да, если тут ненароком заявится кто-нибудь воскресший или с еще какими претензиями на имущество, отвечайте, что ничего не знаете, и выпроваживайте его.
Казимир разволновался, сказал, что он не привык быть управляющим и вообще все очень сложно, ему на хозяйство нужны деньги, не говоря уже о расширенных полномочиях. Однако при слове «деньги» у Амалии сделался такой задумчивый вид, словно она впервые в жизни слышит это слово и вовсе не уверена в понимании его значения. Дядюшка настаивал, Амалия отмалчивалась, и только появление горничной положило конец ненужному спору.
– Госпожа баронесса, – доложила Лиза, – там господин почтмейстер явился. Говорит, для вас срочная телеграмма.
Это уже было что-то новенькое, и Амалия поднялась с места навстречу Федоту Федотычу, который приветствовал ее очень почтительно и отвесил поклон чуть ли не в пояс.
– Вот-с… Телеграмма, архисрочная, с особой пометкой, для вас пришла, сударыня… Я уж и поторопился сам, так сказать, доставить-с… нам не сложно-с…
Он шаркнул ножкой и заискивающе улыбнулся. Телеграмма, которая пришла для Амалии с пометкой Министерства внутренних дел, гласила:
«ДЕЛО О ПЯТИ ОСЛОЖНЯЕТСЯ НЕОБХОДИМО СРОЧНО ВСТРЕТИТЬСЯ В ПЕТЕРБУРГЕ БЛАГОВОЛИТЕ НАЗНАЧИТЬ ДАТУ ЖДУ ОТВЕТА КАК МОЖНО СКОРЕЕ ЗИМОРОДКОВ».
Так, сообразила Амалия, стало быть, нашлось что-то новое по поводу той фальшивой ассигнации. Нечто такое, что нельзя поверить ни бумаге, ни секретному сообщению с нарочным, а можно сообщить лишь при встрече. И тут же она нахмурилась, вспомнив о том, что по этому же делу ей надо сейчас ехать в Звенигород, искать портного Ферье, который, возможно, и сшил тот замечательный сюртук из коричневого чемодана.