– Сто двадцать девять? Как же вам удалось попасть туда первому?
– Я бежал, – сказал Спенглер.
– Вы побили Западную телеграфную компанию в беге? – спросил Гомер.
– Конечно. А что тут особенного? Я даже задержался в пути… чтобы воздать должное красоте и невинности. – Гомер не понял, о чем идет речь, но Спенглер не стал вдаваться в подробности. – Ну, неважно. Проводи Улисса домой.
– Хорошо, – сказал Гомер. – Мы получили вызов от Гуггенгейма. Это мне по дороге. Я свезу Улисса на велосипеде домой, зайду к Гуггенгейму, потом в «Вина Итаки», потом к Фоли, а оттуда прямо сюда. Обернусь в два счета.
Рассыльный вышел, и Спенглер увидел, как он осторожно сажает брата на раму велосипеда. Вскочив на седло, старший брат завертел педалями и покатил по улице. Когда они выехали из центра города, Улисс изогнулся, чтобы взглянуть на брата. Впервые за сегодняшний день лицо его осветилось знаменитой улыбкой рода Маколеев.
– Гомер! – позвал он.
– Чего тебе?
– Я умею петь, – сказал Улисс.
– Вот и хорошо!
Улисс запел: «Мы споем песню». Потом замолчал и начал снова: «Мы споем песню». Пропев эту фразу, опять остановился и сразу же начал сначала: «Мы споем песню…»
– Это не песня, – сказал Гомер. – Это только кусочек песни. Послушай, а потом подпевай.
Старший брат запел:
– Спой еще раз, – попросил Улисс.
– Ладно, – сказал Гомер и снова запел песню, но теперь и младший брат пел вместе с ним, и, когда они пели, Улисс снова увидел товарный поезд и негра, перевесившегося через край платформы, который улыбался и махал ему рукой.
Это было одно из самых замечательных приключений, которое пережил Улисс Маколей за все четыре года своей жизни. Он дружески помахал человеку, и тот так же дружески помахал ему в ответ, и не раз, а много раз. Улисс будет помнить это до самой смерти.
Гомер слез с велосипеда перед домом Маколеев и бережно поставил Улисса на землю. Они постояли минутку, прислушиваясь к звукам арфы и пианино, на которых играли их мать и сестра, и к пению их соседки Мэри Арены.
– Ну вот, Улисс, ты дома. Ступай в комнату. Там мама, Бесс и Мэри. А мне надо ехать дальше, работать.
– Ты будешь работать? – спросил Улисс.
– Да. Но вечером я вернусь. Иди домой, Улисс.
Младший брат стал подниматься на крыльцо и не дошел еще до двери, как старший брат уже быстро покатил по улице.
Глава 17 Три солдата
Когда семейство Стид со своими гостями (включая и Томаса Спенглера) сели обедать, в Итаке лил сильный дождь. Надев плащи и галоши, Бесс Маколей и Мэри Арена отправились в телеграфную контору, чтобы отнести Гомеру поесть. Когда они проходили мимо аптеки, молодой человек, стоявший в соседнем подъезде, окинул их взглядом опытного волокиты.
– Эй, красотка, – сказал он Бесс. – Как дела?
Бесс сделала вид, что не слышит, и только прижалась к Мэри. Но навстречу им по улице шли три солдата. Они шли по улице и дурачились, радуясь, что получили отпуск на ночь, что кругом идет весьма достойная, но такая смешная жизнь – разыгрывается ее извечная комедия, а сверху льет веселый, освежающий ливень. Они толкали и ловили друг друга, оглашая улицу безудержным хохотом и выкрикивая прозвища, которые они дали друг другу: Толстяк, Техас и Лошадка. Когда три парня завидели Мэри и Бесс, они замерли в благоговейном молчании. Один за другим они склонились в низком поклоне. Девушкам было приятно, но они не очень хорошо понимали, что им делать, как себя вести.
– Они ведь только солдаты, Бесс, – прошептала Мэри. – И им здесь так одиноко.
– Давай остановимся, – сказала Бесс.
Девушки остановились прямо против трех солдат.
Тот, которого звали Толстяком, выступил вперед как официальный представитель всей компании – солдатский посланник к девушкам Итаки.
– Дорогие дамы, – сказал он. – Мы, рядовые нашей прославленной демократической армии и ваши покорнейшие слуги, которые сегодня находятся здесь и надеются быть здесь и завтра, от души благодарим вас за ваши прелестные личики, исполненные такого совершенства и в засуху, и в дождь, каковой мы наблюдаем в текущий момент. Разрешите мне представить вам моих товарищей и ваших преданных почитателей. Вот Техас – правда, он не из Техаса, а из штата Нью-Джерси. А это Лошадка – он как раз из Техаса. Моя кличка – Толстяк, я из голодного края. И больше всего одолевает меня голод по обществу прекрасных девушек. Как вы на это смотрите?
– Ну что же, – сказала Бесс. – Мы шли в кино.
– В кино! – трагическим голосом воскликнул Толстяк. – А позволено ли нам, солдатам, которые сегодня здесь, а завтра там, сопровождать вас, девушки, в кино? Сегодня – день, и завтра – день, но завтра мы должны вернуться в казармы, к ужасному, но неизбежному ремеслу войны, к святой задаче уничтожения того смертоносного микроба, который тщится погубить человеческую свободу. Сегодня мы – ваши братья, заброшенные в дальние края и такие одинокие. Хотя нам и положено гордиться своим положением, нам очень тоскливо, ибо Итака – не родная наша земля. Я попал в мундир американского солдата прямо из закоулков свирепого города Чикаго, раскинутого на сладостной земле Иллинойса. Верните меня хоть мысленно в родимый мой штат и город, а братьев моих в родные им места. Будьте снисходительны к нашей униженной просьбе, ибо мы с вами одна семья, одно человечество, но, если бы не война, могли бы так никогда и не встретиться. «Сей миг – дитя благих времен…» – Солдат, которого звали Толстяком, поклонился, а потом выпрямился снова. – Каков же ваш приговор? – спросил он.
– Как ты думаешь, он ненормальный? – прошептала Мэри.
– Нет, – ответила Бесс. – Ему просто тоскливо. Давай пойдем с ними в кино.
– Хорошо, но скажи ему об этом сама. Я не сумею.
– Мы согласны, – сказала Бесс солдату.
– Благодарю вас, милые дамы, – сказал солдат, которого звали Толстяком. – Спасибо. – Он предложил руку Бесс. – Значит, пошли?
– Сперва мне надо отнести брату ужин, – сказала Бесс. – Он работает в телеграфной конторе. Это отнимет у нас только минутку.
– На телеграфе? – спросил солдат по прозвищу Толстяк. – Тогда и я пошлю телеграмму. – Он спросил товарища: – А ты, Техас?
– Сколько стоит телеграмма в Нью-Джерси?
– Куда дешевле, чем ее будут ценить те, кто ее получит, – сказал Толстяк. Он обернулся к третьему солдату: – А ты, Лошадка?
– Угу, – сказал солдат по прозвищу Лошадка. – Пожалуй, и я пошлю телеграмму маме, Джо и Китти. Это – моя девушка, – пояснил он Бесс.
– Всякая девушка на свете – моя девушка, – сказал Толстяк, – но так как я не могу всем им послать телеграмму, я пошлю ее только одной-единственной. Эта одна телеграмма будет сгустком миллионов телеграмм.
В конторе, куда вошли две девушки и три солдата, за столом стоял старый телеграфист Вилли Гроген.
– Я – сестра Гомера, Бесс. Принесла ему ужин, – сказала Бесс и поставила коробку на конторку.
– Здравствуйте, мисс Маколей. Гомер скоро придет. Я ему передам еду.
– А вот эти молодые люди хотели бы послать телеграммы, – сказала Бесс.
– Прошу вас, молодые люди. Вот вам телеграфные бланки и карандаши.
– Сколько стоит телеграмма в Джерси-Сити? – спросил Техас.
– Пятьдесят центов за двадцать пять слов и сверх этого небольшой налог. Адрес и подпись не оплачиваются. Телеграмма будет доставлена завтра утром.
– Пятьдесят центов? – сказал Техас. – Не так уж страшно. – И он стал писать свою телеграмму.
– А во сколько обойдется телеграмма в Сан-Антонио? – спросил Лошадка.
– Наполовину дешевле, чем в Джерси-Сити. Сан-Антонио ближе к Итаке, чем Джерси-Сити.
Солдат, которого звали Толстяком, написал телеграмму и отдал ее старику. Подсчитывая слова, Гроген прочел то, что было написано.
ЭММЕ ДАНА, ЧИКАГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, ЧИКАГО, ИЛЛИНОЙС.
ДОРОГАЯ, ЛЮБЛЮ, СКУЧАЮ, ДУМАЮ О ТЕБЕ ПОСТОЯННО. ПИШИ, СПАСИБО ЗА СВИТЕР, ИЗУЧАЮ ПОЛИТЭКОНОМИЮ НА ПРАКТИКЕ, СКОРО ОТПРАВИМСЯ НА ФРОНТ, НЕ ЗАБУДЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ СХОДИТЬ В ЦЕРКОВЬ ЗА НАС ПОМОЛИТЬСЯ, Я НЕ ЖАЛУЮСЬ, ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. НОРМАН.
Следующую телеграмму Грогену вручил Техас.
М-СС ЭДИТ АНТОНИ, 1702, Б, ВИЛМИНГТОН-СТРИТ. ДЖЕРСИ-СИТИ, НЬЮ-ДЖЕРСИ.
ДОРОГАЯ МАМОЧКА, КАК ТЫ ПОЖИВАЕШЬ? Я ЖИВУ ХОРОШО. ПОЛУЧИЛ ТВОЕ ПИСЬМО И ЯЩИК С ФИНИКАМИ, СПАСИБО. НЕ ВОЛНУЙСЯ, ПРОЩАЙ. ЛЮБЯЩИЙ ТЕБЯ БЕРНАРД.
И последним отдал свою телеграмму солдат по прозвищу Лошадка.
М-СС ГАРВЕЙ ГИЛФОРД, БУЛЬВАР СЭНДИФОРД, 211, САН-АНТОНИО, ТЕХАС.
ПРИВЕТ, МАМОЧКА. ШЛЮ ТЕБЕ ПОКЛОН ИЗ ИТАКИ В СОЛНЕЧНОЙ КАЛИФОРНИИ, ОДНАКО ТУТ ЛЬЕТ ДОЖДЬ, ХА-ХА. ПЕРЕДАЙ ПРИВЕТ ВСЕМ-ВСЕМ. СКАЖИ ДЖО, ПУСТЬ БЕРЕТ МОЕ РУЖЬЕ С ПАТРОНАМИ, НЕ ЗАБУДЬ НАПИСАТЬ. КВЕНТИН.
Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.
Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.
Когда трое солдат и две девушки пробирались к своим местам в кинотеатре «Синема», на экране показывали премьер-министра Англии мистера Уинстона Черчилля, который выступал в канадском парламенте в 1942 году от Рождества Христова. Пока молодые люди усаживались, мистер Черчилль успел сделать по меньшей мере три заявления, которые вызвали восторг как в канадском парламенте, так и в зрительном зале кинотеатра «Синема» города Итаки. Солдат, которого звали Толстяком, нагнулся к Бесс Маколей.
– Вот, – шепнул он, – один из величайших людей нашего времени. И вдобавок – великий американец.
– А я думал, что Черчилль англичанин, – заметил Лошадка.
– Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами. – Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны – Мэри Арене. – Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.
– Мы все равно шли в кино, – сказала Мэри.
В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он, как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.
– А это – самый великий из великих, – сказал солдат по прозвищу Лошадка.
В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.
– А вот, – сказал Техас, – самый великий флаг в мире.
– Странная вещь, – обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, – но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное – вроде папы и мамы.
– Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, – сказала Бесс. – Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь – о брате Маркусе. Он тоже солдат.
– Значит, и у вас брат в армии? – сказал Толстяк.
– Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.
– Мне кажется, – сказал Толстяк, – что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго – а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку – это хорошее. А вот трущобы и политические махинации – это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.
– В Итаке, по-моему, нет трущоб, – сказала Бесс, – но есть бедняки. Наверно, и у нас в городе есть свои заправилы, но какая уж у нас политика? Да наша семья и не очень интересуется такими вещами. Мы любим музыку. Держу пари, что Маркус где-нибудь сейчас наигрывает на аккордеоне.
Брат ее Маркус в это время сидел у стойки в кабаке «Пикирующий бомбардировщик» в маленьком городке Северной Каролины. С ним были его друг Тоби Джордж и еще три солдата. Маркус наигрывал песню под названием «Мечта», а Тоби пел. Двое солдат танцевали с девушками, похожими на Мэри и Бесс. Тоби допел песню, уселся рядом с Маркусом и попросил его еще немножко порассказать про Итаку и семью Маколей.
В тот миг, когда Маркус Маколей начал рассказывать своему другу об Итаке, Томас Спенглер и Диана Стид вошли в зал кинотеатра «Синема»; на экране рекламировали очередной фильм, а когда они уселись на свои места, по экрану вместо кадров поползли надписи. В титрах указывалось название картины и имена тех людей, которые ее сделали. Мелькало множество слов, отдавалась дань работе множества людей.
И, сопровождая эту хвалу, раздавалась торжественная и совсем неуместная для такой цели музыка, специально сочиненная на этот случай.
Спенглер и Диана сели совсем близко к экрану, в третьем ряду. На десять рядов ближе, чем Бесс, Мэри и трое солдат. Места их были в самой середине ряда, который, кроме них, занимали одни мальчишки. На экране появилась чисто вымытая, крытая линолеумом приемная госпиталя. Из громкоговорителя в углу послышался резкий голос желчной медсестры, который настойчиво звал.
– Доктор Кевенна! – кричала она. – В операционную! Доктор Кевенна! В операционную!
Стоило Томасу Спенглеру услышать эти слова, как он тотчас вскочил на ноги. Он немножко выпил, вечер прошел для него не без приятности и должен был сыграть важную роль в его жизни; сегодня ему пришлось немало претерпеть, но сейчас все это было уже позади; поэтому ему не было нужды вести себя не так, как вели себя их юные соседи по ряду.
– Го-го! – сказал он. – Не та картина, что надо! – Он взял Диану за руку. – Пойдем отсюда.
– Но, милый, картина ведь еще не кончилась! – прошептала девушка.
Спенглер потащил ее за собой.
– Для меня она уже кончилась, – сказал он. – Пойдем. – Они проходили мимо маленького мальчика, который смотрел на экран словно завороженный. – А тебя возьмут живым на небо! – сказал Спенглер мальчику и заторопил Диану: – Пойдем, пойдем скорее, ты ему заслоняешь экран.
– Но, милый, – сказала Диана, – картина только еще начинается!
Мальчик спросил у Спенглера:
– Что вы сказали, сэр?
– На небо! На небо! – сказал Спенглер. – Говорю, что тебя возьмут туда живым.
Мальчик не был уверен в том, что он понял Спенглера.
– А который час? – спросил он.
– Не знаю, – ответил Спенглер. – Но еще рано.
– Конечно, сэр, – согласился мальчик.
Спенглер и девушка пробирались между рядами зрителей.
– Мы пойдем в бар Корбета, – сказал Спенглер. – Немножко выпьем, послушаем пианолу, а потом ты сможешь отправиться домой. – Глядя на экран, он стал выходить из зала.
– Ты только посмотри на доктора Кевенну, – сказал он. – Сейчас он пустит в ход эти щипцы. И наверно, по ошибке выдернет здоровый зуб. Погляди на него!
В фойе кинотеатра девушка перестала огорчаться, что они ушли с самого начала картины.
– Ты меня любишь, да? – спросила она Спенглера. – Ну конечно да. Сам знаешь, что любишь.
– Люблю? – очень громко переспросил Спенглер. – А как же? Разве я не повел тебя в кино?
Они вышли на улицу и заспешили к Корбету, прижимаясь поближе к зданиям, чтобы укрыться от дождя.
Глава 18 Мистер гроген говорит о войне
В то время как Спенглер и Диана бежали под дождем в бар Корбета, промокший до нитки Гомер Маколей поставил свой велосипед у дверей телеграфной конторы и вошел в нее. Он проверил, как обстоят дела. Вызовов не было, но лежала одна недоставленная телеграмма.
Мистер Гроген кончил печатать телеграмму и встал.
– Сестра принесла тебе поесть, – сказал он.
– Бесс? Вот уж ни к чему. Я хотел купить нам два пирога. – Гомер развернул коробку. – Еды тут хватит. Надеюсь, вы со мной поужинаете?
– Спасибо, – ответил телеграфист. – Я не голоден.
– Если вы приучите себя понемножку есть, – сказал Гомер, – аппетит у вас станет лучше.
– Не хочется, – сказал старик. – Большое спасибо. Но ты промок насквозь. А знаешь, у нас ведь тут есть плащи.
– Знаю. Но я случайно попал под дождь. – Гомер принялся за бутерброд. – Дожую бутерброд, – сказал он, – и свезу телеграмму. – Поев немного, он взглянул на старого телеграфиста. – А это что за телеграмма?
Мистер Гроген не ответил, и Гомер понял, что телеграмма – опять похоронка. Он перестал жевать и с трудом проглотил сухой кусок.
– Мне бы не хотелось доставлять такие телеграммы, – сказал рассыльный.
– Еще бы, – протянул мистер Гроген. Он помолчал, глядя на недоеденный бутерброд, который держал рассыльный. – Доедай свой ужин, мальчик. Бесс заходила сюда с какой-то другой девушкой, очень хорошенькой.
– Это, наверно, Мэри, – сказал Гомер. – Наша соседка. Девушка Маркуса. Моего брата – того, что в армии. После войны они поженятся.
– С твоей сестрой и Мэри были три солдата; они посылали телеграммы.
– Да ну? А где эти телеграммы?
Мистер Гроген кивнул ему на крючок, куда накалывались отправленные телеграммы. Гомер снял их с крючка и прочел все три, одну за другой.
– А вот если человек там умирает, – сказал мальчик, – все равно кто: знаете вы его, не знаете или даже в глаза не видели, – есть от этого хоть какая-нибудь польза? Тут у нас всего-навсего Итака. Маленький городок в Америке. А такие телеграммы приходят ко всем: и к богатым, и к бедным, в самые разные дома. Как же быть с этими людьми? Нельзя ведь, чтобы эти парни умирали зазря, напрасно?
Старый телеграфист ответил не сразу и, словно зная, что не сможет всего сказать не подкрепившись, подошел к столу и вынул из ящика бутылку. Щедро отхлебнув из горлышка, он уселся и завел такую речь:
– Я давно живу на свете. Может, слишком давно. И скажу тебе, что ни в войну, ни в мирные дни ничто не происходит зря, а тем паче смерть. – Старик замолчал, чтобы отпить еще глоток. – Человечество – это единое целое; в нем, как и в тебе, все перемешано. И так же, как в тебе наряду с хорошим живет и дурное, в человечестве тоже есть и добро, и зло. Они живут бок о бок в миллионах людей всех рас и народов. Да и в нашем народе тоже. И так же, как совесть человека борется с противоречиями в его собственной натуре, борются эти противоречия и во всем человеческом обществе. Вот так возникают и войны. Человеческие недуги выходят наружу. Но ты не смущайся, ибо добро непобедимо, а зло – как только оно себя обнаружит – в конце концов бывает побеждено и обращается в бегство. К больному телу и больному духу возвращается здоровье. Они могут заболеть снова, но непременно выздоровеют, а с каждой новой болезнью и с каждым новым выздоровлением тело и дух закаляются, покуда наконец не достигнут своей мощи, не очистятся от всякой скверны и душа не станет тоньше, добрее, благороднее, неподатливее на подкуп и разложение. Каждый человек, прав он или не прав, хочет что-то свершить. – Старик немножко устал от своей длинной речи. – Даже вор и убийца и те хотят чего-то добиться, – вздохнул он. – Никто не умирает зазря. Умирают, стремясь попасть в рай, получить бессмертие, добиться правды и справедливости. Настанет день, когда все великое множество людей, все мы, самый последний из нас, достигнут наконец обители, утешатся, обретут бессмертие. И наш ни на что не похожий мир, полный зла, станет вместилищем благородных порывов и душевного отношения друг к другу.