Надо лишь сообщить, что Константин Кавелин – не только учёный, чей проект освобождения крестьян ходил по всей стране, «выдвинув его в ряды выдающихся русских публицистов» (Брокгауз), но и практик этого направления деятельности. Именно ему великая княгиня Елена Павловна доверила освобождение и обустройство крестьян в своём имении Карлово, Полтавской губернии. (7000 ревизских душ). Ещё более значим и адресат этого «крика души» – граф Дмитрий Милютин, ключевая фигура того царствования, военный министр, создавший новую русскую армию, первую после столетий рекрутчины, на основе им же проведённой «всеобщей воинской повинности». К подготовке крестьянской реформы он тоже внимательно присматривался, его министерства это касалось теснейшим образом…
Когда меня спрашивали, как именно, по моему мнению, была проведена Великая реформа, и я видел, что собеседник явно настроен услышать что-то не очень длинное, занудное, что газета/журнал, его пославшие, планирует под возможный ответ примерно полтора абзаца, то всегда отвечал: «Реформа проведена абсолютно по-русски!»
Я уже упоминал о звёздном часе русской литературы, как царь Александр II признавался и даже просил «передать господину Тургеневу», что в момент самых тяжёлых раздумий об освобождении крестьян ему лично помогло решиться чтение его «Охотничьих рассказов»… Это, согласитесь, делает картину освобождения ещё более русской.
Вот и Ричард Пайпс прослеживает долгую предысторию нашей Реформы, опираясь на работы многих экономистов, отметает узко экономические аргументы и об итоговой решимости и решении пишет так: «Решение освободить крепостных, и будь что будет, было принято… воцарившимся Александром II… Оно было проведено наперекор сильному сопротивлению землевладельческого класса и невзирая на внушительные административные препятствия. Было время, когда учёные полагали, что шаг этот был сделан в основном по экономическим причинам, а именно в результате кризиса крепостного хозяйства. Но мнение это не имеет под собою достаточных оснований» .
А среди экономистов, оценки которых приводит Пайпс, – знаменитый авторитет Пётр Струве, доказавший, что «накануне своей отмены крепостничество достигло высшей точки экономической эффективности», а также Н. Л. Рубинштейн со своей работой «Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в.» и Michael Confino. Domaines et seigneurs en Russie vers la fin du XVIII siecle (Paris, 1963).
Да и вся история последних 50 лет императорской России говорит об ухудшившемся экономическом положении основной массы крестьян: плата за освобождение. Тут, в этот период, в общем, правы и марксисты, говорившие об «усилении эксплуатации крестьян» (только у них это усиление как началось от призвания Рюрика с братьями, так и продолжалось до 1917 года).
Вспомним теперь весь тот необъятный период пошагового закрепощения, те парадоксально прожитые 99 лет, когда после освобождения дворян государство, желавшее остаться (обще)национальным государством, обязано было освободить и крестьян… Вспомним, что ещё Екатерина Великая первой начала эти мучительные попытки, и вот видим, как заканчивается это – просто гениальным пассажем: « Это ж Яшка! косноязычный плут и негодяй Яшка – освободил крестьян!»
Не – хорошо/плохо/гениально/непродуманно… а именно – по-русски.
Примерялись сто лет многие… и мудрые и Великие (по официальному титулу), а решил – Яшка.
Напомню название одной и предыдущих глав этой книги: « Как довести проблему до статуса “неразрешимая”?»
Крестьянская, земельная проблема к середине XIX века действительно достигла этого статуса. Единственно, тут необходимо уточнить: «неразрешимая» означало: не разрешимая в тех условиях, при сохранении той страны и той структуры общества. А если без терминологических экивоков: «при сохранении жизни дворянству – неразрешимая проблема».
После 19 февраля 1861 года «неразрешимая» проблема стала: «неразрешённой». Возьмём навскидку оценку Бориса Чичерина: «Преобразования Александра Второго были наименьшим, что можно было дать обществу, и оно быстрым усвоением показало, что было готово к этому». Чичерин тут, конечно, говорил вообще о мере гражданских свобод, отпущенных обществу (интеллигенции). Можно распространить эту формулу и на интересующий вопрос: «Преобразования Александра Второго дали минимум земли, что можно было дать (крестьянскому) обществу». Но: даже если б дали и максимум, т. е. у помещиков забрали бы всю землю, российский демографический бум через два поколения привёл бы крестьян к тому же состоянию «земледефицита». Да можно и без «бы». И привёл.
И вновь неразрешимая (в наличных тогда условиях) проблема и вновь Великая реформа, на этот раз – коллективизация 1929 года, главной задачей которой было не столько изъятие у крестьян хлеба, сколько изъятие самих крестьян из деревни.
В последующих главах обратим взгляд на эти «неразрешимости», «неразрешённости», а сейчас, завершая тему «Реформы 1861 года», следует пройти по такой логической цепочке: «И всё-таки, при всей неразрешимости земельного вопроса, Великое освобождение было? – Да. – Тогда, можно ли уточнить: освобождение – от чего?»
То есть желательно дать завершающий аккорд на взгляд на русское крепостничество, по возможности, без полемических перехлёстов. И здесь я предлагаю в экскурсоводы того же Ричарда Пайпса, повторюсь – добросовестного сумматора множества историографических концепций:
« Каково же было положение русских крепостных? Это один из тех предметов, о которых лучше не знать вовсе, чем знать мало!»
Вот за что Пайпс заслуживает большого уважения. Фраза настоящего учёного, «пропустившего через себя» тысячи книг, авторов, писавших о крепостничестве, и отбросившего сотни из них, хотя зачастую и самых громких, раскрученных, но «знающих мало»… Читаем Пайпса далее:
«Прежде всего следует подчеркнуть, что крепостной не был рабом, а поместье – плантацией. Русское крепостничество стали ошибочно отождествлять с рабством, по меньшей мере ещё лет двести тому назад. Занимаясь в 1770-х гг. в Лейпцигском университете, впечатлительный молодой дворянин из России Александр Радищев прочёл “ Философическую и политическую историю европейских поселений и коммерции в Индиях” Рейналя. В книге одиннадцатой этого сочинения содержится описание рабовладения в бассейне Карибского моря, которое Радищев связал с виденным им у себя на родине. Упоминания о крепостничестве в его “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790 г.) представляют собою одну из первых попыток провести косвенную аналогию между крепостничеством и рабовладением путём подчеркивания тех особенностей (например, отсутствия брачных прав), которые и в самом деле были свойственны им обоим. Антикрепостническая литература последующих десятилетий, принадлежавшая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью (курсив мой. – И. Ш. ). Но даже в эпоху расцвета крепостничества проницательные авторы нередко отвергали эту поверхностную аналогию. Прочитав книгу Радищева, Пушкин написал пародию под названием “Путешествие из Москвы в Петербург”…»
Далее Пайпс приводит отрывок из этой пародии. И продолжает:
«Русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика. Хотя, говоря юридически, крепостной не имел права владеть собственностью, на самом деле он обладал ею на всём протяжении крепостничества – редкий пример того, когда господствующее в России неуважение к закону шло бедноте на пользу.
Помещик обладал властью над крепостными прежде всего в силу того, что был ответственен перед государством как налоговый агент и вербовщик. В этом своём качестве он распоряжался большой и бесконтрольной властью над крепостным, которая в царствование Екатерины II действительно близко подходила к власти рабовладельца. Он тем не менее никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин. Торговля крепостными была строго запрещена законом. Некоторые крепостники всё равно занимались таким торгом в обход законодательства, однако в общем и целом крестьянин мог быть уверен, что коли ему так захочется, он до конца дней своих проживёт в кругу семьи в своей собственной избе… крепостной принимал своё состояние с тем же фатализмом, с каким он нёс другие тяготы крестьянской жизни. Крестьянин вынес из самой ранней поры колонизации убеждение, что целина – ничья и что пашня принадлежит тому, кто расчистил её и возделал. Убеждение это ещё более усилилось после 1762 г., когда дворян освободили от обязательной государственной службы. Крестьяне каким-то инстинктом чуяли связь между обязательной дворянской службой и своим собственным крепостным состоянием. С того года крестьяне жили ожиданием великого “чёрного передела”…»
Тщательно собирает Пайпс все объективные оценки современников, например Роберта Бремнера (Robert Bremner), сравнение которых с той самой «Библией русофобии» «Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина создаёт впечатление, что они ездили не то что по разным странам, но по разным планетам. Роберт Бремнер пишет:
«Безо всяких колебаний говорю я, что положение здешнего крестьянства куда лучше состояния этого класса в Ирландии. В России изобилие продуктов, они хороши и дёшевы, а в Ирландии их недостаток, они скверны и дороги. Здесь в каждой деревне можно найти хорошие, удобные бревенчатые дома, огромные стада разбросаны по необъятным пастбищам, и целый лес дров можно приобрести за гроши. Русский крестьянин может разбогатеть обыкновенным усердием и бережливостью, особенно в деревнях, расположенных между столицами…
И в тех частях Великобритании, которые, считается, избавлены от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь. Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтёт негодными для своей скотины…»
Но тот же Роберт Бремнер после этих хвалебных оценок продолжает: «…Однако дистанция между ними огромна, неизмерима, выражена быть может двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского нет никаких!»
И снова Пайпс:
«В царской России было гораздо меньше крестьянских волнений, чем принято думать. По сравнению с большинством стран, русская деревня эпохи империи была оазисом закона и порядка… На самом деле большинство так называемые крестьянские “волнения” не были сопряжены с насилием и представляли собою просто неповиновение. Они выполняли такую же функцию, как забастовки в современных демократических обществах (курсив мой. – И. Ш. )».
Далее Пайпса делает блестящий анализ, как эти « забастовки» нашими пропагандистами, статистическими фокусниками и… заинтересованными «силовиками» превращались в «волнения», а затем и в «крестьянские бунты».
«Особенно важно избавиться от заблуждений, связанных с так называемой жестокостью помещиков по отношению к крепостным… Пропитывающее XX век насилие и одновременно “высвобождение” сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистские позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов… Тут никак не обойтись одним одиозным примером Салтычихи, увековеченной историками помещицы-садистки, которая в свободное время пытала крепостных и замучила десятки дворовых насмерть. Она говорит нам о царской России примерно столько же, сколько Джек Потрошитель о викторианском Лондоне. Там, где имеются кое-какие статистические данные, они свидетельствуют об умеренности в применении дисциплинарных мер. Так, например, у помещика было право передавать непослушных крестьян властям для отправки в сибирскую ссылку. Между 1822 и 1833 гг. такому наказанию подверглись 1283 крестьянина. В среднем 107 человек в год на 20 с лишним миллионов помещичьих крестьян – не такая уж ошеломительная цифра…»
Эта блестящая ирония гарвардского профессора – в адрес штампов русофобской пропаганды. Тут и нам хороший повод задуматься: а где собственно была максимальная концентрация этих штампов, тщательно опровергаемых гарвардцем?! Голод, Холод, Кровь, Царизм… Чахотка и Сибирь – последние два слова может уже посредством стихотворного размера напомнят вам об авторе. Да-да… Некрасов, Добролюбов и иже… Наши «народнички», «к топору зовители». А ещё бы как-нибудь взять да и сравнить удельные концентрации подобных «фактов» на страницах ленинских «Искр» и гебельсовской «Фёлькише Беобахтер»…
Пайпс:
«Русское обычное право, которым руководствовались сельские общины, считало признание обвиняемого самым убедительным доказательством его вины. В созданных в 1860-х гг. волостных судах, предназначенных для разбора гражданских дел и управляемых самими крестьянами, единственным доказательством в большинстве случаев было признание подсудимого (курсив мой. – И. Ш. – Сей пример поможет и на “процессы 1930-х годов” – посмотреть без помощи дьявольщины, мистики или конспирологических окуляров )… Крестьянин верил, что царь знает его лично, и постучись он в двери Зимнего дворца, его тепло примут и не только выслушают, но и вникнут в его жалобы до самой мелкой детали. Именно в силу этого патриархального мировосприятия мужик проявлял по отношению к своему государю такую фамильярность, которой категорически не было места в Западной Европе. Во время своих поездок по России с Екатериной Великой граф де Сегур (deSegur) с удивлением отметил, насколько непринуждённо простые селяне беседовали со своей императрицей…»
Я добавлю к сказанному Пайпсом и тот известный факт, что только крестьяне говорили царю «ты». Нельзя даже вообразить – ухо режет – крестьянина, обращающегося к монарху: «Вы, царь…».
Надеюсь, перечитав, с моими минимальными комментариями, «русофоба» Пайпса, вы не просто отдохнули от настоящих современных клевет, бжезинсинуаций, но и мимоходом выяснили кое-что. Например, кто первый запустил в публику уравнение «крепостничество = рабство» . И тщательное Пайпсово расследование: « Антикрепостническая литература, принадлежавшая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью», – поможет понять и ближайшие к нам сегодняшние события.
И последние манипуляции с российской деревней
Итак, освобождение крестьян XIX века от крепостничества я здесь дополнил, надеюсь, хотя бы частичным… «освобождением читателя XXI века» от некоторых штампов, связанных с крепостничеством.
Главное, что стоит повторить: «Великая крестьянская реформа 1861 года» при любом варианте передела земли: «чёрного передела», давшего имя народовольческой организации, «чёрно-белого…», какого угодно – не разрешала проблему крестьянского малоземелья.
Данные Министерства земледелия России. Средний сбор с 1 десятины в четвертях:
Соотнесём с нынешними единицами. 1 гектар = 0,9 десятины, 1 четверть = 209,9 литра (т. е. примерно баррель. По немного странному совпадению, хотя четверть – мера объёма, а не веса, именно в случае удельного веса зерна этот наш старинный показатель четверть/десятины весьма близок к новому, метрическому центнер/гектара ). Но в пределах данной главы достаточно просто отметить, что роста урожайности за 25 лет почти нет . Далее сравнение с урожайностью в Западной Европе (в тех же четвертях с десятины):
По данным Statistique agricole de la France, средняя урожайность главных хлебов была на один гектар для 9 [Германия, Франция, Австрия, Великобритания, Бельгия, Швеция, Соединённые Штаты, Канада, Австралия] государств Западной Европы и Америки, по сравнению с Россией, такова:
Статья в Брокгаузе, базируясь на работах Докучаева и Фортунатова, объясняет: «Подобная громадная разница в средней урожайности зависит, конечно, не столько от более благоприятных условий климата и пр., сколько от общего уровня техники и экономической обстановки хозяйства».
Фиксация именно этого факта – хорошая отправная точка для рассмотрения следующего грандиозного заблуждения той эпохи (опускания на «дно династии» ).
Самый авторитетный (как ни крути и как ни печально, но это так!) учёный и политик периода рубежа веков, будущий глава партии кадетов, член Временного правительства Павел Милюков в «Очерках по истории русской культуры» писал:
«От количества населения в стране зависит степень экономического развития данной страны. Чем гуще населена известная местность, тем больше труда может проявить население, тем лучше оно может распределить между собой этот труд, тем больше оно может накопить сбережений… Ко времени смерти Петра Великого (1725) в России было всего около 13 миллионов жителей. Теперь в ней насчитывается 150 миллионов… При Петре в Евр[опейской] России жило, средним числом, всего по 3,7 человека на кв. километр… примерно столько, сколько теперь живёт в Архангельской или Вологодской губ. На том же пространстве петровской России в наше время помещается… 59 миллионов. На километр это даст 17 человек. Между тем в Австро-Венгрии живёт 73,1 чел./кв. км, во Франции – 73,8, в Германии – 112, в Италии – 117,6, в Англии – 140, в Бельгии – 243… Во всей Европе только Балканский полуостров и Испания до некоторой степени могут сравниться с Россией по слабой населённости.