Кельи священнослужителей находятся на втором этаже. Они расположены по обе стороны коридора. В половине шестого все встают.
— Слава Иисусу Христу!
— Иисус, Мария и святой Иосиф, этот день и всю жизнь свою вам вручаю…
Встав у кроватей, все шепчут молитву. В шесть часов начинается утренняя месса.
После мессы священники идут завтракать. Трапезная находится возле храма. Перед трапезой и после нее скороговоркой читается молитва.
После завтрака каждый занимается своим делом. Фердинанд Мартини — глава миссии — читает донесения о работе миссионерских школ и церквей, находящихся в его подчинении, и тут же отдает письменные указания. Отец Билье идет к Ясуко переводить библию или наносит визиты светским дамам, которых он старается вовлечь в члены ордена святого Василия. Здесь он особенно усердствует — японские светские дамы ему нужны для укрепления положения ордена.
Отец Маркони, ведающий финансами, идет в бухгалтерию, отец Писано — в церковную типографию, отец Амье и отец Бруманте направляются в церковную школу. Одним словом, все дела распределены, и священники так заняты всю неделю, за исключением воскресенья.
Особенно загружен день у Мартини. Его кабинет часто посещают священники из других церквей, находящихся в Токио. Наиболее часто посещает его отец Городи из церкви, что на улице Сибуя.
Эта церковь издает многочисленные брошюры для распространения учения ордена. У нее много заказов. Печатниками там работают четыре японца. Типография находится рядом с церковью. Типографские рабочие все, как правило, христиане.
Кото, например, работает в церковной типографии уже больше года. Он убежденный христианин. На прежнем месте его заработок был гораздо больше, но он все же перешел в церковную типографию, чтобы приносить церкви посильную пользу.
Однако святые отцы не проявляли ни добродушия, ни благожелательства к японским рабочим. Священники, которые в церкви во время службы были так добры и приветливы, в типографии становились неузнаваемы — мрачные и молчаливые, свысока смотрели они на наемных японских рабочих.
Кото уже начал подумывать, что доброта и благожелательность их притворны, на самом деле они совсем другие. Уж очень они придирались к японским рабочим. Когда рабочие делали что-нибудь не так, святые отцы презрительно сплевывали восклицая: «Santa расе!», или: «Mamma mia!»
Кото, не знавший ни одного итальянского слова, как-то спросил, что значат эти восклицания, у Ямагути, уже давно работающего в типографии механиком.
— Это значит: «Мир святой!» и «Мама моя!», — с улыбкой сказал Ямагути.
— Так это неплохие слова!
— Дурень! У них это все равно, что «сукин сын». — И Ямагути расхохотался, глядя на изумленного Кото.
Кото каждое утро приходилось выслушивать эти восклицания. Однажды он проходил мимо склада церкви святого Гильома. Двери склада были открыты, и он невольно заглянул внутрь. Ему показалось, что в мешках, сложенных штабелями до самого потолка, лежит сахар, и он невольно задержал на них свой взгляд. И тогда к дверям склада с красным от раздражения лицом и сжатыми кулаками подскочил отец Городи:
— О, mamma mia! Прочь отсюда! — Последние слова он крикнул на японском языке.
Кото отскочил от дверей.
Раньше в этом помещении размещались мастерские, потом его приспособили под склад. Сейчас здесь хранили сахар. Горы мешков высились до самого потолка, даже воздух здесь был сладким.
Кото не видел, что в глубине склада были еще люди: один священник — отец Маркони, выполнявший обязанности казначея, — и какой-то худой, высокий японец.
— Тут один рабочий проявил излишнее любопытство, я его прогнал, — сообщил отец Городи, закрывая за собой дверь склада. — Ох, уж эти япошки… — презрительно добавил он, но, посмотрев на японца, осекся.
— Ну как, договорились вы тут? — обратился через минуту отец Городи к тому же японцу, который молча стоял поодаль.
Японец хотел что-то сказать, но его перебил Мар-кони:
— Тасима упрямится, он, кажется, не хочет сделать по-нашему.
— Как же так, Тасима? Неужели это правда? — нахмурясь, спросил отец Городи.
— Нам стали предъявлять претензии. Вы ведь даете только то, что вам выгодно, а не то, что мы просим. А надо бы считаться и с нашими желаниями. Но отец Маркони и слушать об этом не хочет, — возразил Тасима.
— Нехорошо, Тасима, в данном случае прав отец Маркони. Вы должны его слушать, — поглаживая свою рыжую бороду, сказал Городи.
— Но ведь торгуем-то мы, вы в этом деле не разбираетесь. Поначалу легко можно было торговать одним товаром, а сейчас уже этого недостаточно, надо расширять ассортимент и увеличивать оборот. Прошу вас учесть это…
— Церковь, — строго прервал речь японца отец Городи, — торгует не ради прибыли, а чтобы содействовать распространению Христова учения, вот для чего нам нужны деньги. Мы не хотим наживаться грязным путем, наша торговля отличается от обычной коммерции!
Отец Маркони согласно кивал головой, но Тасима недовольно хмурил брови.
«Ишь ты, сколько красивых слов наговорил, — подумал он, — как будто не знает, что их торговля, как бы она ни была угодна богу, так же противозаконна, как и обычная спекуляция, за которую можно попасть за решетку. А ведь эта опасность подстерегает прежде всего меня».
— Так что ты это должен понять, Тасима, — продолжал отец Городи, сложив руки на груди, — может, другие японцы думают иначе, но ведь ты же верующий. А мы служители бога, и ты должен выполнять наши указания.
Тасима ничего не ответил и молча ушел со склада. Когда дверь за ним закрылась, священники переглянулись. Отец Городи выругался и сплюнул на пол.
Не стоит удивляться, что и на складе при церкви святого Гильома хранилось много сахару. В подарочных посылках ордена его было больше всего. Да и пошлина с этих посылок не взималась.
Такие склады с сахаром были не только в церкви святого Гильома. Их имели и другие церкви ордена и даже школы в Осака и других городах страны.
Все было бы законно, но для той голодной поры сахара в одном месте оказалось слишком много. И святые отцы решили, что его излишек можно продать, улучшить финансовое положение ордена и тем самым «облегчить распространение» своего учения. Так решил глава миссии — Фердинанд Мартини.
Епископ Мартини считал, что он и его священники действуют во имя святой цели и если при этом нарушаются кое-какие нормы права, то это, по его мнению, столь незначительные нарушения, что о них не стоит и говорить.
Вот когда продают господа бога — это преступление.
Орден святого Василия с трудом пробивал себе дорогу на восток, он повсеместно подвергался гонениям, и его первые миссионеры были настоящими подвижниками, подвергавшимися жесточайшим преследованиям. Но ради утверждения и распространения своей веры миссионеры шли на все. В этом смысле торговые операции Фердинанда Мартини как-то перекликались по своей форме и целям с той деятельностью, которой занимались их далекие предшественники.
Многие священники ордена святого Василия живут в Японии давно, и тем не менее постоянно чувствуется, что они не прониклись особым уважением к тем, среди кого распространяют свое учение. Низкорослых японцев они явно относят к низшей расе.
Правда, разглядеть это не так-то просто, ведь во время богослужения весь вид святых отцов выражает любовь к ближнему и смирение.
Со смиренным и благодушным видом ходят они и по улицам города, но только нет-нет да и проглянет невольно в их глазах при встрече со знакомым японцем пренебрежительная усмешка.
Отлучаясь из церкви в город, святые отцы облачаются в черные сутаны, держатся на людях торжественно, с достоинством, всем своим видом показывая, что они принадлежат к тем, кто несет человеку любовь и душевный покой.
После ухода Тасима Маркони и Городи тоже вышли со склада, о чем-то поговорили на своем языке и вывели из гаража машину. Отец Маркони сел за руль, а отец Городи уселся рядом с ним. Миновав церковь, машина выехала на безлюдную прямую дорогу. Вскоре она свернула на узкую дорожку и оказалась на тихой улочке. Потом остановилась. В том месте, где под сенью деревьев уже стоял маленький «рено». Оставив машину, священники подошли к дому. Отец Городи постучал в дверь. Овчарки начали было лаять, но после окрика священника умолкли.
— Кто там? — послышался раздраженный голос из глубины дома.
— Это я, — тихо, чтобы не услышали соседи, ответил отец Городи.
— Подождите минуту, — сказала Ясуко после некоторой паузы. В ее голосе прозвучало замешательство.
Священники с улыбкой переглянулись. Однако и после двадцатиминутного ожидания дверь не открылась. Им надоело стоять на месте, и они решили посмотреть на овчарок, которые мирно играли друг с другом, позвякивая цепями.
Проходя мимо дома, святые отцы почти одновременно заглянули в окно и тут же, улыбаясь, отвели глаза.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву омелы, пятнали и листья и траву оранжевыми мазками и придавали всему участку нарядный вид. По небу плыли редкие белые облака.
Отец Городи, заложив руки за спину, нетерпеливо прохаживался по двору, а отец Маркони, скрестив руки на груди, стоял на месте и шептал молитву.
Наконец щелкнул дверной замок.
— Входите, пожалуйста, — Ясуко пригласила посетителей в дом.
Они вошли. Дом у Ясуко не очень большой, но комнаты расположены удобно, и каждая отделена от другой раздвижной перегородкой. Что находилось за перегородками, священникам было известно.
С минуту они наблюдали, как отец Билье диктует перевод библии, а Ясуко правит текст. Но почему отец Билье — всегда такой спокойный — сейчас кажется растерянным, а на лице Ясуко выступила испарина?
— «…Но расположил члены, каждый в составе тела как ему было угодно, — диктует отец Билье, — а если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно. Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. И которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечение. И неблагообразные наши более благовидно покрываются; а благообразные наши не имеют в том нужды. Но бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение».
Работая над этим длинным абзацем, и отец Билье и Ясуко слышат шорох одежды. Но вот абзац закончен, Ясуко поднимает глаза и видит, как отец Маркони и отец Городи сбрасывают с себя свои черные сутаны и переодеваются в мирскую одежду.
Переодевшись, святые отцы улыбаются и торопятся к выходу.
…Машина, оставив за собой проселочную дорогу, выехала на оживленную магистраль.
Жилые кварталы сменились торговыми рядами. Миновав несколько станций электрички, машина направилась к центру города, обгоняя переполненные автобусы и пропуская вперед мчавшиеся легковые машины. Тогда им еще ничто не мешало ехать на большой скорости — улицы были малолюдны.
Отец Городи вдруг тронул за рукав своего спутника, сидевшего за рулем.
Отец Маркони — как он был сейчас великолепен в элегантном костюме! — посмотрел туда, куда показывал отец Городи.
У магазина стоял грузовик. Несколько японцев сбрасывали с машины большие мешки, их подхватывали на лету дюжие парни, стоявшие внизу, и быстро укладывали на трехколесные мотороллеры. На мешках было написано что-то по-английски.
Лица священников расплылись в улыбке. Они сразу поняли, что происходит у грузовика, но их это «не касалось».
Машина покатила по берегу в сторону портовых складов.
С кем встретились и о чем говорили в порту священнослужители, никто не знает, но они провели там около часа. После этого машина вернулась в центр и остановилась у мрачного здания, где размещались конторы магазинов и предприятий сомнительной репутации. Патеры постучались в одну из дверей. Им открыл японец лет тридцати. Кивнув головой, священники исчезли за дверями. О чем шла речь, какие сделки были заключены за этими дверями — тоже неизвестно. Только уже через полчаса они снова были на улице.
И вот они опять в поселке у Ясуко. Осторожный стук, и они в доме. Разговоров не слышно, из комнаты доносится лишь приглушенный смех. А минут через двадцать оба священника выходят из дому снова в черных сутанах.
Проводив святых отцов, Ясуко наглухо закрывает двери и дважды поворачивает ключ.
А они возвращаются в церковь. Их лица спокойны, как после богослужения. Они бесшумно поднимаются по лестнице на второй этаж и стучат в кабинет главы миссии. Получив разрешение войти, исчезают за дверью. В это время по коридору проходит еще один священник. Это отец Жозеф. Ему лет сорок, он худ, вид у него болезненный. Он с неприязнью окидывает взглядом дверь, за которой исчезли Маркони и Городи, и осеняет себя крестным знамением, будто за дверь скользнула нечистая сила.
Минут через тридцать Городи и Маркони выходят из кабинета епископа. Отец Городи на «рено» возвращается к себе, в церковь на Сибуя, а отец Маркони идет в свою канцелярию, где, сев за стол, не спеша записывает в конторские книги какие-то цифры.
Через полчаса отец Городи входит в ворота церкви на Сибуя, расположенной у самого подножия придорожного холма. И здесь крест на церковной башне горделиво возвышается над жилыми домами.
— Рад вас видеть, падре, — приветствовал отца Городи белокурый молодой человек лет двадцати двух, с ясными голубыми глазами. Он высокого роста и очень красив. Это семинарист Шарль Торбэк.
Отец Городи кивнул молодому человеку, прошел вперед, затем, обернувшись, спросил:
— Что, Торбэк, занятия уже кончились?
Семинарист понял, что у отца Городи хорошее настроение.
— Да, дорогой падре, — ответил он почтительно и несколько подобострастно, — уроки закончились. Вот только что написал письмо родным — И он показал письмо, которое держал в руке.
— Похвально, — сказал отец Городи, поглаживая свою рыжую бороду. — Твой родитель, кажется, был плотником, если не ошибаюсь?
— Да.
— Разумеется, писать письма родным — занятие достойное, но будь осторожен. Ты понял меня? — Последние слова отец Городи сказал таким тоном, будто делал семинаристу внушение.
— Да, я знаю, святой отец, — ответил Торбэк и опустил глаза. Смысл последнего замечания отца Городи никто бы другой не понял — дело было в том, что Торбэк приехал в Японию без официального разрешения местных властей.
6
Торбэк не принадлежал к приходу церкви, где служил отец Городи, здесь он бывал потому, что отец Городи особенно благоволил к молодому семинаристу, и Торбэк платил ему тем же.
Торбэк учился в семинарии ордена.
Семинария эта, как и церковь святого Гильома, была расположена в тихом уголке, среди тенистой дубравы и тростниковых зарослей. Если не считать редких пригородных автобусов из Токио, здесь всегда было тихо и безлюдно.
В дубраве журчал родник, пробиваясь из-под опавших листьев, и лишь его журчанье нарушало тишину этого укромного места, где над величественными дубами сверкал на солнце кресг семинарии.
Режим в семинарии был строгий. Семинаристы носили длинные черные сутаны. Их число не было постоянным: по большей части человек семьдесят, но иногда это число увеличивалось вдвое. На то, чтобы дать семинаристу подготовку священника, уходило десять лет.
В вестибюле семинарии, на стене против входа, висел портрет японского императора. Кое-кого это могло бы удивить. Почему в семинарии вместо лика Христа или папы висит вдруг портрет императора? Но орден святого Василия в своей миссионерской деятельности строго соблюдал правило: в чужой стране следовать ее законам. Вот почему и на церемонии по случаю поступления учеников в семинарию пели хором японский национальный гимн.
Если в семинарию поступал японец — а как правило, это происходило после окончания им гимназии, — то он заканчивал семинарию годам к тридцати.
Основным предметом здесь был латинский язык, и, чтобы подготовить к духовному сану японца, требовалось около тринадцати лет.
Воскресная месса продолжалась час двадцать минут. В храмах ордена богослужение велось на латинском языке, поэтому владеть им нужно было свободно. А японцам латынь давалась с трудом, поэтому семинаристы-японцы часто отставали в учебе. Кроме основного предмета — латыни, в семинарии изучалась библия, которую штудировали по книге «Христианство», изданной еще в стародавние времена, а также преподавались теология и западноевропейская философия. Семинаристы-европейцы были в более выгодном положении. Закон божий и библию они изучали у себя на родине. Например, Торбэк, у которого брат был священником, уже хорошо знал библию. Поэтому европейцам учение давалось легче и семинарию они заканчивали быстрее.
День у семинаристов начинался рано. В пять часов они были уже на ногах. Облаченные в черные сутаны, с молитвенниками и четками в руках, они сразу же после подъема шли в церковь на утреннюю мессу.
После мессы завтракали. Завтрак обычно состоял из салата, супа, ветчины с яйцом и молока. Обед и ужин были еще более обильными и вкусными.
Вообще питанию в орденских учреждениях уделялось большое внимание. Нетрудно себе представить, что обильная пища при полном половом воздержании семинаристов приводила к нежелательным физиологическим эмоциям.
После завтрака до трех часов дня, кроме часового перерыва на обед, шли занятия. В пять часов звенел звонок на ужин. Пожалуй, для семинаристов это был самый радостный час.
В жизни семинаристов, да и священников тоже, почти отсутствовали общепринятые житейские удовольствия — им запрещалось ходить в кино, в театр и даже отлучаться в одиночку в город. Если туда надо было пойти по делу, то время отлучки строго регламентировалось.