Кэтрин оторвала голову от подушки и бессмысленно оглядела меня сонными глазами.
– Расслабься, – успокоил я ее, – а то опять вообразишь себе невесть какую ерунду.
– Что же тогда угодно вам посреди ночи? – Она попыталась выказать негодование, но испуг все еще заставлял ее голос дрожать.
– Разбуди ребят. Отец хочет увидеться с ними.
– Простите?.. – никак не доходило до Кэтрин.
– Делай, что говорят. Времени у нас в обрез, да и мне за это благодарность не светит.
Она растолкала детей и принялась надевать на младшего ботиночки, пока старшие справлялись с этим сами. Аргумент «идем к папе» пресек на корню все капризы.
– Чем же он заплатил вам за эту услугу, господин надзиратель? – издевательски поинтересовалась рыжая. – Ведь ваш Пророк лишил его всего, даже надежды.
– Гусары денег не берут! – процитировал я брата Михаила, хотя понятия не имел, кто такие эти гусары и с чего они вдруг настолько гордые.
– Кем-кем вы себя обозвали? – Кэтрин, как и я, тоже была далека от древнерусского фольклора.
– Не отвлекайся. Готовы? Тогда идем; только тише воды ниже травы...
Тадеуш недоверчиво осмотрел нашу группу полуночных скитальцев:
– Брат Эрик, вы...
– Все в порядке, брат Тадеуш, все под контролем. Заглуши генератор и оставайся на месте. Появится командование – сразу бегом ко мне в трейлер Иуды. Понял? – Я проследил, как он кивнул, и повел своих подопечных по ночному лагерю, стараясь избегать отблесков сторожевых костров, возле которых маячили фигуры часовых Гонсалеса.
Стоявший у входа в Комнату Правды Гюнтер уступил нам дорогу, ничего не спросив и вообще никак не отреагировав на появление перед ним столь странного коллектива во главе со мной. Я подсадил ребятишек в дверь фургона и собирался помочь взобраться туда Кэтрин, но она отказалась, очевидно, не желая, чтобы мои кровавые лапы Охотника дотрагивались до ее благородной отступнической попки.
Жан-Пьеру стоило немалых усилий, чтобы придать себе – покалеченному и больному – жизнерадостный вид. Кэтрин это, конечно, не провело, но дети по крайней мере ничего не заподозрили; лишь спросили, а что у папы с руками.
– Приболел немного, – ласково улыбаясь сквозь слезы, отвечал им Жан-Пьер, а у самого лицо передернулось, когда девочка ненароком ухватила его за забинтованный палец. – Лежу, как видите, лечусь. Вот поправлюсь, и поедем с вами домой, в Ватикан.
– У вас есть аптечка? – обратилась ко мне Кэтрин. – Я хотела бы его осмотреть.
Я принес ей медицинский ящик Джерома, но сначала открыл его и изъял оттуда все колюще-режущие инструменты: ножницы, скальпель, ланцет и прочие.
– Господин надзиратель, оставьте один шприц. Вероятно, мне придется ввести анальгетик, – попросила рыжеволосая.
– Я и так уже...
– Ну я вас прошу! – настаивала Кэтрин. – Жан-Пьера мучают сильные боли.
Я отобрал экземпляр с самой тонкой иглой и протянул его заботливой медсестре. Кэтрин кивнула и явно с большой неохотой проговорила:
– Благодарю вас...
– Жан-Пьер! – окликнул я ничего не соображавшего от счастья отца, и он посмотрел на меня поверх детских голов. – У вас полтора часа, Жан-Пьер. Не забудьте!
Я установил хронометр на стол циферблатом к нему, запер двери клетки и, зная, что сейчас и вовсе совершаю грубейшее нарушение, вышел из трейлера – просто не хотелось смущать своим присутствием и без того взволнованную компанию друзей и родственников.
Усевшись на подножку, я задумчиво вслушивался в звуки ночи, ставшие различимыми из-за прекратившегося дождя: шум листвы, треск костров и далекое бормотание часовых. Сбоку абсолютно беззвучно выросла массивная тень брата Гюнтера.
– Извините, брат Эрик, но не думаю, что магистр одобрил бы это, – проговорил он, оперевшись о карабин. – Вы рискуете навлечь на себя... его гнев.
– Если тебя так заботит эта моя своевольность, Гюнтер, – ответил я, задрав голову вверх, но темнота мешала разглядеть мне его лицо, – то будет тебе известно, что Аврелий сам нарушил инструкции, заставив нас торчать на побережье, тогда как завтра... нет, уже сегодня к обеду мы должны были прибыть в Ватикан. Как видишь, не только я нарушаю здесь Устав...
Молчун-великан отозвался на удивление быстро:
– Вообще все не так в этом рейде, брат Эрик. Сплошные недомолвки и неувязки... Разрешите вопрос, брат Эрик?
– Разумеется, Гюнтер.
– Скажите, вам как командирам уже довели приказ об уничтожении детей Проклятого?
– О чем это ты таком говоришь? – Я аж подскочил с трейлерной подножки. – Конечно, нет! Да и не может быть такого приказа! Никто не собирается их убивать! Ты же слышал, что сказал Бернард! Он дал Слово Командира!
– Бернард их и не убьет, – продолжал Гюнтер в своем унылом тоне. – Слово есть Слово... Убьет кто-нибудь другой...
– С чего ты вообще это взял?
– Все же очень просто, брат Эрик! Они чересчур взрослые, чтобы забыть, как погиб их отец и кто... его убил. А вдруг в будущем... они вознамерятся отомстить? Зачем Пророку выращивать у себя под боком... потенциальную угрозу? Для него было бы проще... решить проблему прямо здесь.
– Ну ты прямо... Даже не знаю... Выдумаешь тоже... – Я растерялся и никак не мог подобрать слова. – Уверен: ты заблуждаешься... Да, конечно, Гюнтер – именно заблуждаешься!
– И я надеюсь на это, брат Эрик. Однако сами рассудите: зачем вдруг нашему Пророку быть милосердным... с детьми своего злейшего врага? Ведь на одну его поимку затрачено столько... средств и жизней. Может быть, другой Пророк... в другие времена и поступил бы так, но... только не наш. Вы помните, когда наш... был с кем-нибудь милосердным?
Лично я не помнил. Сотни проклятий; десятки Очищений у подножия Креста, а несколько из них проводимых им самим (наверняка и ожидание Иуды заставляло его нетерпеливо потирать руки). Но милосердие? Я даже не представлял Пророка произносящим это слово, ну разве что с приставкой «не-». Мне стало как-то не по себе...
– Никто из Охотников не пойдет на это, я уверен. Да и магистры не отдадут подобного приказа, – утешил я не столько Гюнтера, сколько себя, так как у меня в памяти еще свежо было воспоминание: Аврелий собирается сломать Проклятого, проводя дознание с его детьми и ни единый мускул не дрожит на его лице... Неужели все это происходило в реальности? Или, может быть, приснилось после тяжелого дня?
– Они не станут позорить Орден, беря на душу такой грех, Гюнтер, – продолжал я, а у самого, что называется, «скребли на душе кошки». – Корпус не занимается детоубийством. В нашей практике отсутствуют прецеденты.
– Но и Апостолы раньше... не становились протестантами, – вполне резонно оппонировал германец.
– Да, это так. Но ведь мы постоянно ловим детей колдунов, сатанистов и прочей мрази и всех всегда отправляем в приюты.
– А вы убеждены, что всех и всегда?
Гюнтер был прав – я не мог быть в этом уверенным. Я вообще ни разу не задумывался над данной проблемой – не в моей компетенции. И правда, кто их разберет, куда деваются они после аутодафе над родителями.
– Гюнтер, – ответил я вопросом на вопрос, – а почему тебя волнуют какие-то дети какого-то отступника?
– Дети – это дети, брат Эрик, – подобно кузнечному горну шумно вздохнул германец. – Они не враги и не злодеи, чьи бы ни были. Если дети и желают кому-нибудь зла, то только по наущению взрослых. Когда Корпус поднимет руку... на ребенка, я перестану быть его бойцом... Я не бессердечное животное, хоть и тугомыслящий амбал, как брат Михаил считает...
– Каким образом перестанешь? – Иногда моя дотошность бесила даже меня. – В твоем возрасте Корпус покидают либо вперед ногами, либо потеряв одну из них.
– Не знаю, брат Эрик, и не хочу пока об этом думать...
Беседа с великаном не улучшила мне настроения, добавив и без того печальной картине в моей голове несколько темно-грязных мазков. Я погрузился в раздумья и не заметил, как снова пошел дождь. И только когда с промокших волос на лицо побежали холодные струйки воды, я опомнился и спросил у Гюнтера время. Получалось, что пленники провели вместе лишних двадцать минут. Пора было снова идти играть роль злодея...
Расставание прошло мирно, без слез и стенаний. Дети помахали отцу на прощанье, и он, заметно приободренный радостью встречи и уколом морфия, поднял им в ответ свою марлевую культю.
– До свидания, до свидания! – попрощался Жан-Пьер, понимая, что вероятность такого свидания равна нулю. Но, похоже, для его ребятишек существовал другой расклад, и он не стал их разубеждать, подарив тем самым надежду на следующую встречу.
Я проводил маленьких арестантов и няню до их «детского сада». Кэтрин уложила уставших ребятишек на матрасы и подошла ко мне, все еще стоявшему здесь и наблюдавшему, как она это делает.
– Господин надзиратель, – произнесла она заговорщицким полушепотом, – мне надо срочно поговорить с магистром Аврелием. У Жан-Пьера, очевидно, был сердечный приступ и еще одна такая пытка...
– Его нет сейчас в лагере, – ответил я, – но когда он вернется, сделаю так, как ты просишь. Но скажу тебе честно – навряд ли он будет слушать твои аргументы.
– Тогда послушайте вы! – Шепот рыжеволосой вновь стал гневным. – Жан-Пьер практически при смерти, и если он умрет, я считаю, Пророк здорово пропесочит чьи-то инквизиторские, а возможно, даже и охотницкие задницы! Хоть это-то вас убеждает?
Я не стал огрызаться ей в ответ.
– Меня-то вполне, но не мое мнение здесь решающее. Попробуем, но ничего не обещаю.
– И еще, господин надзиратель, – при этих словах Кэтрин отвела взгляд в сторону. – Жан-Пьер сказал, что вы единственный, кто отнесся тут к нему по-человечески. И хоть я ненавижу вас всех, но все равно – спасибо вам от меня за него и за эту встречу.
– Не за что, Кэтрин, – ответил я. – Я лишь не делаю с ним того, что вытворяют другие, вот и все. А жертвам не принято благодарить палачей.
– Вы не палач, хоть и служите им, – теперь Кэтрин смотрела мне прямо в глаза, а возможно, даже и глубже. – Судьба забросила вас не в вашу стихию и вы просто-напросто принимаете все как есть.
– Тебе-то откуда знать? – Настала очередь отводить взгляд и мне. – Я угрохал уйму народа, и, если не угрохают самого, еще немало угрохаю в жизни. Так что ты не права – я такой же палач, как и все мое окружение.
– Как вам будет угодно, – вздохнула Кэтрин, после чего отвернулась от меня и направилась к нарам...
Проклятый Иуда лежал на спине, сложив обмотанные кровавыми бинтами руки на груди будто покойник, кем, собственно говоря, он заочно и являлся. Лежал расслабленно и без стонов – сказывалось действие обезболивающего. Слегка повернув голову на подушке, он лихорадочно блестевшими глазами (судя по всему, на дозу Кэтрин не поскупилась) наблюдал, как я усаживаюсь за стол и сортирую разбросанные сквозняком бумаги.
– Благодарю вас, Эрик, – промолвил он умиротворенно. – Для Охотника вы на редкость любезны.
– Спасибо, Жан-Пьер. Но можете не напрягаться – уже поблагодарили.
Он еле-еле улыбнулся:
– А вы знаете, Кэтрин редко кого благодарит. Не хочу сказать, что она дурно воспитана, нет, но... просто такой она человек. Так что сегодня вы наблюдали редчайшее явление.
– Чудо?
– Да, действительно, – улыбка Жан-Пьера стала еще шире, – самое настоящее чудо.
– А кто-то вчера утверждал, что чудес не бывает, – подловил я Иуду на слове.
– Именно так, – вновь подтвердил он. – Не бывает. Ищите причины ее поступка в себе.
– У меня, Жан-Пьер, хватает других забот, чтобы еще и в душе копаться.
– Многие так утверждают, а когда приходится это делать, то видишь, что некоторых ошибок можно было избежать, если слушать зов собственной души...
– Вот вы и последовали однажды!
– ...А некоторых и нет. Их, наоборот, приходится избегать, идя вопреки этому. Но чтобы различать, какие когда, все равно нужно часто задумываться над тем, что ты делаешь.
– Древние, Жан-Пьер, назвали бы вас философом и печатали бы ваши книги...
– ...А современники, – печально вздохнул он, – кличут еретиком и собираются сжечь. Так кто же из них древнее?
– Может быть, история повернула вспять?
– История, Эрик, развивается так, как ей и положено. Прошли времена Древних – пришли наши. Пройдут наши – придут другие, возможно, лучшие, а возможно, и такие, по сравнению с которыми наши покажутся Раем на Земле. Хотелось бы, конечно, чтобы дети мои жили в более привлекательном мире, но боюсь, что выбирать им, как и мне, не придется...
Упомянув о детях, он прекратил витать в своих рассуждениях и угрюмо притих, после чего задал совсем уж приземленный вопрос:
– Как вы считаете, Бернард Уильямс сдержит свое слово?
– Слово Командира, Жан-Пьер, в Братстве – дорогого стоит, а потому им просто так не бросаются, – обнадежил его я. – Бернард уже сдержал его, когда Аврелий хотел сломать вас, пытая ваших детей, и он неукоснительно будет выполнять Слово и дальше; не сомневайтесь по этому поводу.
Однако мне пришел на ум разговор с Гюнтером, и я подумал: «Сожалею, Жан-Пьер, что никто, кроме Мясника, не дал тебе обещания позаботиться о них, и будущее твоих ребятишек по-прежнему под угрозой...»
– Знаете, Эрик, я вам верю, – Жан-Пьер удовлетворенно кивнул. – Серьезно – верю. И, наверное, вы будете последним, кому я поверю в своей жизни. Не возражаете?
– Ну даете! Вы бы еще попросили исповедать вас...
– А почему бы и нет? Вы терпеливо слушали две ночи мою болтовню, выслушаете и исповедь.
– На кой черт она вам сдалась? Вы же вроде бы как... – я изобразил рукой нечто обозначающее «ни туда ни сюда». – Или вконец окосели от морфия?
– Да, Кэтрин меня здорово выручила. Почти как новый! – для убедительности Иуда повертел кистями рук. – Нет, просто дело в том, что жизнь моя подошла к своему финалу, потому настала пора подвести кое-какие ее итоги. А кто способен дать им должную оценку? Сам я, конечно же, отпадаю. Друзья? – Он поглядел на дремлющих сокамерников. – Тоже отпадают – мне нужно не сочувствие, а трезвое мнение. Дети еще малы, им не понять. Аврелий? – Жан-Пьер хохотнул. – Ему и подавно не надо. Остаетесь вы!
– Но я не священник!
– А я теперь и не верующий. Но я только что произнес, что доверяю вам. Для моей исповеди большего и не надо.
– Ну попробуйте, раз хотите.
Он на мгновение призадумался и, откашлявшись, довольно дерзко начал:
– Исповедь моя будет короткой, поскольку ни возвращаться назад к этому Богу, ни просить у него прощения я не намерен. Каюсь лишь в одном – я принес страдания своей жене, детям и тем, кто видел во мне больше, чем сбежавшего от Оплота Греха и Порока труса. Каюсь и сожалею об этом. Остальные грехи я оставлю на своей совести. И Ад, и Рай – плоды фантазий, а Вечной Пустоте, что поглотит меня после смерти, наплевать, кто я такой. Собственно говоря, Эрик, мне нужно услыхать от вас резюме моей жизни, и на этом все. Исключительно ради любопытства. Попробуйте уложить все кратко, вроде бы как на надгробии. Приблизительно так: «Жан-Пьер де Люка хотел всем и себе только добра, а принес лишь смерть, горе и разочарование». Годится такая эпитафия?
– Добавьте еще... – я закатил глаза к потолку, формулируя концовку: – «...и заплатил за это в полном объеме». Так точнее.
– Да, пожалуй... И что вы обо всем этом думаете?
– Что думаю? – Я почесал лоб. – Обижайтесь – не обижайтесь, но буду откровенен: мир знавал злодеев и похлеще, не обольщайтесь своей исключительностью. Не являйся вы в прошлом Апостолом, потянули бы на протестанта среднего пошиба, а ваши сподвижники на простых торговцев оружием. Ваша слава чрезмерно раздута обидой Пророка. А что насчет вашей жизни, так эпитет, который вы только что изрекли, подойдет в той или иной степени к любому неудачнику. Никакое вы не чудовище, Жан-Пьер, и не враг государства. Вы самый обыкновенный неудачник. Жертва своей и чужой глупости. Но не расстраивайтесь: таких, как вы, большинство на нашей планете.
– Правда, сжигают не каждого, – добавил Иуда. – Но все равно спасибо за прямоту. Довольно неприятно, зато объективно.
– Однако в одном, Жан-Пьер, вам повезло, – подсластил я ему эту горькую пилюлю. – Бернард прав – дети у вас и впрямь замечательные. Можете ими гордиться.
– А я и горжусь! – расцвел в улыбке опьяненный морфием Проклятый. – Кстати, это здорово, что вы принесли им книги. Признаюсь: я редко читал для них вслух. Мой, знаете ли, отцовский просчет... Ну что ж, раз неудачник, значит, неудачник... Однако пользу я еще в своей жизни могу принести!
– Не понимаю, – удивился я. – Кому?
– Не «кому», а чему, Эрик. Мой пепел послужит удобрением для сочной травы у подножия Креста, а она будет радовать глаз всем жителям Ватикана. Или вы думаете, что прах грешника чем-то отличается от праха праведника?
И мы улыбнулись друг другу: я ему вежливо и снисходительно, а он мне легко и по-дружески...
14
Жан-Пьер де Люка – в прошлом Апостол Святого Писания, а ныне богохульник и предатель всех и вся, являвшийся также отцом троих детей, – умер на Троне Еретика во время третьего дня пыток. Его сердце остановилось еще до того, как магистр Аврелий раскалил в горниле железные клейма, дабы провести процедуру прижигания...
Командование прибыло под утро, получив от архиепископа приличный нагоняй, а потому находилось в скверном настроении. Бернарда я не видел – скорее всего он сразу же завалился спать, – а Аврелий, видимо успевший подремать на заднем сиденье «хантера», направился прямиком к столовой, разбудил повара и, заставив того разогреть остатки вчерашнего ужина, принялся с аппетитом завтракать.