Увидев, как голова моя стукнулась лбом о мостовую, а рука выпустила рукоятку пистолета, Михаил сразу открыл огонь по противнику и первой же очередью уложил четверых. Остальные тут же попадали и принялись поливать постамент ответным огнем, не забывая при этом переползаниями подбираться к нему все ближе и ближе. Им в поддержку с баррикады выдвинулось еще несколько человек...
«Знаешь, о чем я думал тогда? – спрашивал меня позднее русский и сам же отвечал: – А о том, что легко же ты, гаденыш, отделался! Отрубился на самом интересном месте в то время, как я отдуваюсь тут за двоих, хотя прекрасно вижу, что и мне вот-вот бабуля с косой счет за проживание на этом свете предъявит...»
Пока одни повстанцы продвигались вперед, другие прикрывали их огнем, не давая командиру «поляков» и носа высунуть из-за укрытия. Расстреляв почти вслепую все автоматные рожки, он отбросил «земляка» в сторону и взялся за мои «глоки».
И вот когда в обойме второго осталось лишь три или четыре патрона, Михаила стала терзать дилемма: успеет ли он найти в карманах моего плаща запасные или уже не суетиться да разнести себе башку от безысходности. Но окончательного решения он так и не принял, поскольку как раз в этот момент и пришло долгожданное спасение в лице ворвавшегося на площадь «самсона» Берлинского отряда.
Залп тяжелого скорострельного пулемета берлинцев не пощадил никого из атакующих. Переведя затем стволы на начавшую было отстреливаться баррикаду, бойцы Берлинского магистрата забросили мое не подававшее признаков жизни тело в кузов, помогли забраться туда же уже похоронившему себя Михаилу и, не прекращая огня, помчались обратно...
Я пробыл в бессознательном состоянии ровно сутки, но именно в течение них и случилось то, из-за чего командира Первого отряда Бернарда Уильямса переименовали из Стального Британца в Мясника. Так что, прежде чем мои глаза раскрылись и узрели облезлые потолки больничной палаты, проблема восстания еретиков Новой Праги была полностью решена. И процесс сей протекал в лучших традициях Ветхого Завета – всяк непокорный служителям Единого и Истинного Бога уничтожался без суда и милосердия...
Первый отряд при поддержке Третьего и составили по прибытии на место основную ударно-штурмовую группу. Выслушав доклад Главного магистра Новопражской епархии, Аврелий, как утверждают, произнес примерно следующее: «Такие кретины, как Жерар, только и нужны, чтобы представлять собой пример того, к чему приводит желание прославиться в сочетании с полным отсутствием ума!» А после этого добавил относительно самого восстания: «Столь суровое непослушание слугам Господа, Пророка и Апостолов достойно столь же сурового наказания. Брат Бернард, я развязываю вам руки. Действуйте так, как сочтете необходимым...»
Бернард счел необходимым потопить город в крови и начал с главного очага сопротивления – Оружейной Академии...
Когда наш отряд только приближался к Новой Праге и до нас еще не довели приказ Главного магистрата, я уже представлял себе, каким образом буду нейтрализовывать эту цитадель, коли подобное поручат мне. Для начала предполагалось дотошное изучение ее планов и выбор наилучшего места проникновения. Ну а затем оставалось лишь поэтапно «зачищать» этажи, вытесняя противника и заставляя его в конце концов сдаваться. Ничего оригинального, все элементарно, как и описано в семинаристских учебниках.
Командир Первого поступил еще проще. С крыш близлежащих домов при помощи тяжелых арбалетов он буквально засыпал здание Академии зажигательными стрелами. Пламя махом объяло деревянную крышу, следом за ней охватило потолки и переборки и начало распространяться по комнатам сверху вниз, одновременно выкуривая не тяготеющих к досрочному Очищению бунтовщиков к уже поджидавшим их у выходов Охотникам.
Повстанцы, выбежавшие из горящего здания первыми, не догадались бросить оружие и были немедленно расстреляны на месте. Завидев подобное, идущие за ними стали громко предупреждать о своем появлении и швырять оружие под ноги державшим их на мушках бойцам.
– На колени! Руки за голову! – приказывали те надеявшимся на милосердие противникам, которые само собой незамедлительно подчинялись.
Такого количества отступников за раз не ловил еще ни один отряд. Сорок бойцов группы Бернарда захватили в плен без малого восемьдесят отступнических душ, и что следовало делать в такой ситуации, командир Первого не знал, а промедление в принятии решения начинало работать против него. Уже стоявшие на коленях и мало-мальски оклемавшиеся от паники люди принялись переглядываться – перевес в живой силе был на их стороне и не хватало лишь одной команды, одного окрика для того, чтобы сообща кинуться на ненавистных Охотников.
Брат Бернард был слишком опытен, чтобы позволить себе такую преступную халатность, а потому поступил именно так, как и посчитал целесообразным.
– Господь возложил на нас миссию карать отвернувшихся от него, – обратился он к братьям, вынимая из-под плаща свою извечную «беретту». – Так не позволим же себе терзаться сомнениями, исполняя волю Создателя нашего; ибо сомнения, а не пролитие крови мерзких богоненавистников, и будут сейчас для вас тягчайшим грехом! Приказываю всем делать как я!..
И Бернард без лишних слов и эмоций разрядил магазин в ближайших к нему коленопреклоненных пленников...
Через минуту на площади перед догоравшей Академией лежали вповалку груды мертвых тел повстанцев, всего лишь час назад упивавшихся своей свободой и безнаказанностью. Бернард ходил вместе с братьями между горами трупов и лично добивал тех, кто еще подавал признаки жизни...
Я не был в Новой Праге после восстания, но те, кому довелось посещать площадь, носящую с тех пор громкое имя Площади Воздаяния, утверждают, что даже через шесть лет, прошедших со дня массовой резни, можно разглядеть въевшуюся в стыки булыжников мостовой повстанческую кровь...
Бернард-Мясник был так вдохновлен столь действенной тактикой ликвидации укреплений восставших, что в течение тех же суток применил ее еще несколько раз, правда, уже не в таком чудовищном масштабе. И теперь его бойцы не дожидались, пока бунтовщики покинут свои пылающие убежища – Охотники расстреливали всех подряд еще на выходе, наплевав, побросали те оружие или нет. Впрочем, никто их об этом больше и не просил...
Нет, конечно, после такой кровавой вакханалии прошла масса придирчивых разбирательств, но Аврелий горой встал на защиту командира Первого, используя в оправдание бойни гибель Защитников Веры на центральной площади, гибель Охотников прибывших по тревоге отрядов, и Новопражского в том числе, ну а как основополагающее – наиглупейшую гибель магистра Жерара. Пророка данные аргументы устроили вполне...
Сильнее всех потрепало, естественно, отряд «поляков». Еще на подступах к центру они потеряли четверых, так что к исходу конфликта их оставалось, включая Михаила, всего шестеро.
Я переживал гибель его людей не меньше, чем своих. И все потому, что прекрасно осознавал – отныне я нахожусь в огромном долгу перед командиром варшавцев, не позволившему мне пополнить список погибших при исполнении своим именем.
Лежа в лазарете, я много размышлял по этому поводу и, дождавшись однажды, когда русский в очередной раз навестит меня, предложил ему похлопотать по вопросу его перевода ко мне в отряд.
Михаил задумчиво покусал кончики своих шикарных усов и согласился «обмозговать сей заманчивый вопросец», а потом, принеся мне в качестве положительного ответа пузырек своего национального лекарства – крепкой и непонятно где взятой им русской водки, – выдвинул встречное условие:
– Клянусь моими обожженными усами, Эрик, надо быть идиотом, чтобы не принять такое предложение. Но я соглашусь лишь при одном раскладе – ты берешь к себе еще двух моих ребят. Они многому научили меня в свое время и им уже через десяток годков в отставку. Хотелось бы тоже отплатить этим парням хоть чем-то...
Вот так в ряды Одиннадцатого после обычной в подобных делах бумажной волокиты влились брат Михаил, с учетом предыдущей должности сразу занявший пост моего погибшего замкома Раймонда, и двое его бойцов – брат Вацлав и брат Дмитрий.
Перевод брата Михаила в Ватикан также сослужил хорошую службу и его заместителю – брату Станиславу, – который автоматически стал командиром вновь сформированного из выпускников Боевой Семинарии Варшавского подразделения Братства.
Я же, пройдя курс восстановительной терапии в Новопражской Медицинской Академии, был выписан оттуда полностью излечившимся и вновь готовым оборонять Веру и Пророка от посягательств на них темных сил Преисподней.
И лишь иногда, в особо гнусную непогоду, большой бесформенный шрам на моем левом бедре зудит и ноет (как оказалось, пуля также зацепила и кость), напоминая о тех днях, когда Эрик Хенриксон хоть немного, но верил в то, что он действительно служит силам Добра и Справедливости...
И лишь иногда, в особо гнусную непогоду, большой бесформенный шрам на моем левом бедре зудит и ноет (как оказалось, пуля также зацепила и кость), напоминая о тех днях, когда Эрик Хенриксон хоть немного, но верил в то, что он действительно служит силам Добра и Справедливости...
24
Под Новой Прагой мы выждали, как и планировали – две недели. Ни больше ни меньше. Но не стоит думать, что всю эту тактическую передышку наша группа беглецов только и делала, что сидела сложа руки да не сводила взора с часов и календаря – нет, абсолютно неверно.
Оборотень каждый день отправлял небольшие разведдозоры из двух-трех мотоциклистов на восток, чтобы те, выдавая себя за простых бродяг, порасспрашивали крестьян и искателей о том, не наблюдается ли в их округе какая-либо активность Корпуса.
Затем каждый вечер на совете мы анализировали доставленные сведения, складывая их в единую картину.
В целом Покрышка оказался прав – первые два дня пространство от Новой Праги вплоть до Польской пустоши походило на оживленный муравейник. Наша дерзкая выходка с налетом на блокпост повыгоняла из нор-трактиров даже таких разгильдяев, как Добровольцы Креста. Но разведчики Оборотня также сообщали, что основная суета вокруг нашего поиска сосредоточена все же ближе к востоку. Это весьма красноречиво указывало на ход мыслей преследователей – Эрик Хенриксон рвется к границе, наплевав на собственную безопасность и конспирацию, то есть практически впал в панику.
– Превосходно! – потирал руки Кеннет О'Доннел. – Мясник купился!
Не было, конечно, доподлинно известно, купился тот или нет, но начиная где-то с четвертого дня нашей «отсидки в кустах» все утихло, и байкеры уже чуть ли не в открытую могли разъезжать по окрестностям.
В одной деревушке на границе Новопражской епархии и вовсе удалось разнюхать нечто конкретное. «Да, – утверждали местные жители, – еще поди ты как позавчера понаехало сероберетных с коротко стриженным седым во главе. Всю ночь джипы тарахтели, а под утро в колонну выстроились и рванули вроде как на Польскую пустошь... Черт их разберет, чего им было надо, но поговаривают в народе: жив Иуда-то Проклятый и, дескать, сбежал он от них, да мало того – даже нескольких Охотников сумел на свою сторону переманить. Вот как, однако, чудны дела твои, Господи!»
После этих сведений Покрышка, Сиплый и Помойка вызвались провести более дальний разведрейд для того, чтобы совсем уж не потерять нашего противника из виду. Оборотень не возражал.
Вернулись они в начале второй недели и, судя по их умиротворенному состоянию, с хорошими новостями. Так оно и было...
...Разведчики аккуратно, проселочками, в объезд пустоши умудрились добраться аж до границы Прибалтийской епархии, где и решили остановиться на очередной ночлег в одной из ближайших к ним байкерских «берлог». Но стоянка уже оказалась занятой местной мотобандой, возглавляемой, как выяснилось, старым знакомым Покрышки, неким (иногда байкерская фантазия меня просто поражает!) Плешивым Флегматиком, эстонцем по национальности.
Встреча давно не видевшихся собратьев по образу жизни вышла не только радостной, но и весьма полезной для Покрышки. После раздавленной «за то, как тесен мир» ритуальной бутылочки, Флегматик излил все накопившиеся у него обиды «на сраных слуг не менее сраного Пророка», будто с цепи сорвавшихся за последние дни.
«Не суйся к нам в Прибалтику, старина! – настоятельно советовал он нашему агенту. – По крайней мере, сейчас. Абсолютно гиблое дело! Здесь, ближе к Европе, еще ничего, но возле границы просто смерть! Поперлись мы туда вчера с руссами поконтрабандить кой-чем, а там не продохнуться: и «кресты», и «мундиры», и даже «плащи»! По всем тропкам так, свиньи, и рыщут, так и снуют... Я считаю, ожидают кого-то опасного, не иначе...»
«Народ нашептывает, что Иуда сбежал», – сыграл под дурачка Покрышка.
«Тебе лучше знать, ты с запада прибыл, – ответил Плешивый. – Но только сдается мне, что бежит он не один, а с целой армией. Ты как хочешь, а мы сваливаем на юг – ну их ко всем чертям, верно? А то айда с нами?»
Покрышка вежливо отказался. Разузнав все, что нужно, он решил лишний раз не искушать судьбу мельканием под носом у Мясника и повернул байки в обратном направлении...
– Не вижу пока причин отклоняться от плана, – подвел он черту под собственным докладом. – Мясник нас потерял и уже не навяжет нам свои правила игры. Через шесть-семь дней, когда суета уляжется и его начнут терзать сомнения, выдвигаемся. Ну а пока набираемся сил...
Несогласных с его доводами снова не оказалось...
Тем не менее я никак не мог последовать совету старого байкера и позволить себе хоть ненадолго отключиться от происходящего.
Внезапно в голову потоком хлынули подавляемые до этого насущными заботами и стратегическими планами мысли о нашем будущем. Не знаю, как кого, но меня здорово пугала его неопределенность. Даже доберись мы до русских, что ждет нас в Петербурге? Я не особенно переживал по поводу Кэтрин и детей – их как-никак были готовы там встретить; волновала собственная участь и участь тех, кто разделил со мной грех предательства и братоубийства. И хотя каждый раз мои раздумья заканчивались примерно следующим: «Какого черта забиваешь себе голову? Подумаешь об этом под стенами Петербурга!», беспокойные мысли возвращались ко мне вновь и вновь...
Лишь на некоторое время я мог по-настоящему отвлечься от них. Когда общался с детьми Жан-Пьера де Люки, к моему счастью, уже практически избавившимися от недоверия, которое еще совсем недавно отделяло нас друг от друга. Поль – так тот вообще от меня не отходил. Первое время это действовало мне на нервы, но потом я привык к постоянному присутствию парнишки и даже заметил, что порой отвечаю на его полудетские-полусерьезные вопросы куда обстоятельней, чем сам того хотел бы.
За неимением других развлечений я научил его разбирать и собирать всяческое оружие (естественно, без организации учебных стрельб). К моему удивлению, живой мозг подростка очень быстро схватывал эти уроки, а кое-какие экземпляры нашего арсенала были ему уже известны. Похоже, хоть Жан-Пьер и упирал на свою миролюбивость, но сына воспитал готовым ко всему...
Как и следовало ожидать, и Поль, и его младшие брат и сестра не дали за эти две недели «дяде Эрику» ну совершенно никакой возможности отвертеться от «литературно-художественных чтений». И если днем я еще уклонялся от этого, ссылаясь на занятость, то вечером, у костра, когда охочие до захватывающих баек обязательно с хорошим финалом ребятишки окружали меня со всех сторон, приходилось выкладываться по полной.
Но не только они стали моими преданными слушателями. Байкеров пересказ нетленных творений все того же Стивенсона, а также Дюма, Скотта и уж совсем экзотических Уэллса и Верна, как оказалось, интересовал ничуть не меньше. Их поначалу скептические ухмылки постепенно сменялись неподдельным любопытством, заставляющим в особо драматичные места моего рассказа вставлять свои комментарии, наподобие «Ни черта себе!», «Во, бродяга, дает!» или «Клянусь отбитой задницей, нехило отмочил!». Однако недовольные взгляды относящихся к рассказам серьезнее детей – нечего, мол, взрослые болваны, трепаться, когда вас не просят! – заставляли этих несдержанных комментаторов виновато затыкаться...
– Дядя Эрик, а мы плохие или хорошие? – спросила меня как-то Люси после окончания очередного героического эпоса.
– А почему, по-твоему, мы должны быть плохими? – задал я ей встречный вопрос.
– Нас ловят, а мы все время прячемся. Как будто сделали кому-то плохое и теперь боимся, – не по-детски глубоко рассудила она.
– Ну, а как же Робин Гуд? – напомнил я ей позапрошлый свой рассказ. – Ведь ему приходилось прятаться не потому, что он плохой, а потому, что врагов у него было гораздо больше, чем друзей. Вот и ты считай нас такими же, как он.
– Но ведь он не убегал, а дрался! – вновь резонно заметила девочка. – И в конце концов победил! Так чего же нам бояться, раз Добро всегда побеждает Зло?
– Если бы, Люси, в книжках Зло часто одерживало победу над Добром, то их неинтересно бы было читать, – пришла мне на выручку сидевшая тут же Кэтрин. – Ну а мы станем победителями, когда в целости и сохранности доберемся до наших русских друзей. Будь уверена: эта победа окажется ничуть не меньшей, чем победы Робина Гуда...
– Что же это за победа, раз все злодеи остались живы? – Поля, похоже, такой результат никак не устраивал. – Творящий Зло должен умереть!
– Знаешь, приятель, – отозвался Кеннет О'Доннел, – сейчас умрем скорее мы, если вдруг надумаем перебить наших врагов как этот лучник-партизан. Скажи, тебе довелось уже слышать об Иисусе?