Последним сознательным движением Георгий попытался отодвинуть Нинину голову, высвободиться из ее губ, чтобы сесть рядом с нею на диван или на пол и обнять ее, – но она сжала свои руки так, словно он собирался убежать, и губы сжала так сильно, что он вздрогнул от боли.
Так он и стоял рядом с нею на подгибающихся ногах, сжимая ее плечи и сам сжатый кольцом ее рук, обвитых вокруг его бедер, и то вскрикивал, то стонал, забыв обо всем, чувствуя только ее горячие губы – там, внизу, – только крупную дрожь, сотрясавшую все ее тело.
Нина не отпустила его и тогда, когда все уже кончилось в нем, когда стихли последние его судороги, такие долгие и сильные, словно что-то мучительное, болезненное выходило из него. Она и губ не разжала, хотя Георгию показалось, что она сейчас захлебнется.
Но он уже пришел понемногу в себя и уже почувствовал неловкость от всего, что случилось так неожиданно, так исступленно.
– Нина, пусти, – шепнул он, осторожно высвобождаясь, и сразу почувствовал, как все ее тело обмякло, как будто она была надувной игрушкой, из которой разом вышел воздух.
Георгий застегнул джинсы и сел на край дивана. Нина взобралась на диван с ногами и вжалась в угол. Он всматривался в ее лицо, узнавая и не узнавая.
Что-то страшное произошло с нею за эти полгода – так ему показалось. Лицо ее, и в ту, единственную, их встречу бледное, стало каким-то мертвенным. Темно-серые, подтянутые к вискам – в мать, как он теперь понимал, – глаза обведены были синими кругами, но не теми, которые появляются, если не поспишь ночь или две, а какими-то зловещими, словно въевшимися в кожу. Губы, так страстно изогнутые, потрескались, и от этого их изгиб казался не пленительным, а каким-то трагическим. Длинная челка закрывала лоб до тонких, вразлет, бровей, но в просветы между слипшимися прядями немытых волос видно было, что лоб перерезан морщиной, как у старухи.
Нина ожидающе смотрела на него, и глаза ее лихорадочно блестели.
Георгий хотел спросить: «Что с тобой?» – и это был бы совершенно естественный вопрос, но в последнюю секунду, перед тем как он готов был сорваться с языка, ничего спрашивать не стал. Вместо расспросов он взял Нину за руку и потянул к себе. Георгий и сам не знал, зачем он это делает; это было какое-то совсем безотчетное и довольно бессмысленное движение. После так неожиданно налетевшей страсти, которая, если разобраться, была вполне объяснимой, потому что у него давно не было женщины и потому что Нина просто не дала ему опомниться, – после этого бешеного порыва он вполне пришел в себя и теперь не чувствовал ничего, кроме жалостливого недоумения.
А она сразу поддалась на это его движение, сразу потянулась к нему. Он даже испугался, что она опять обхватит его руками, опять прильнет губами, – и непроизвольно обернулся на дверь. Но ей, похоже, наплевать было на то, что кто-то может войти. Она быстро подползла поближе, как-то особенно изогнулась и прижалась лбом к его шее, губами коснулась его груди под расстегнувшейся рубашкой.
Чтобы успокоить ее, остановить этот новый ее порыв, Георгий лег на диван и, не отпуская Нининой руки, заставил лечь и ее, прижал ее голову к своему плечу. Она тут же снова задрожала, не страстно, как вначале, а лихорадочно, так же, как только что смотрела на него.
– Успокойся, – попросил он. – Полежи, успокойся. Поцелуй меня. Только спокойно поцелуй, – добавил он, потому что, услышав его слова, Нина всхлипнула и дернулась, как будто он приказал ей сделать для него что-то, требующее невероятного порыва. – Ты кого-то за травкой послала? Или за дозой?
– Д-да… – пробормотала она; зубы ее стучали. – Н-нет, не за д-дозой… За травкой, только за т-травкой, но он, может, и не вернется, денег м-мало, на двоих не хватит, он, может, т-только себе…
Она словно оправдывалась перед ним или себе самой доказывала, что и не хочет, чтобы ее посыльный вернулся. Ясно было, что порция травки, за которой он пошел, была для нее в этот день не первая.
– Вернется – с лестницы спущу, – сказал Георгий. – Уж ты не обижайся. Да успокойся, прошу же тебя. Может, поспишь?
– Я усну, сейчас усну, – с торопливой покорностью проговорила Нина и вдруг вскинулась, села и вскрикнула, вглядываясь ему в глаза: – Не-ет! Нет, не усну! Я усну, а ты опять уйдешь?!
Она сказала это «опять» так, словно они расстались вчера и словно до этого расставания были вместе долго-долго – так, что его уход можно было считать предательством. Георгий поморщился. Но как было сейчас на нее сердиться, и что можно было ей сейчас объяснить, и зачем?
– Я тебя искал, – сказал он. Нина снова легла, прижалась к его плечу и затихла. – Приходил потом в ту квартиру, а там уже не было никого. Я же думал, ты в том доме живешь, спрашивал, но никто не знал. Правда приходил, Нина, ты не думай. Ну, успокойся, успокойся, а?
Он гладил ее по спутанным волосам, чувствуя, что она действительно успокаивается под его рукой, начинает ровнее дышать.
Георгий не обманывал, говоря, что искал ее. Он искал ее не потому, что хотел продлить то, что так быстро произошло между ними. Он и не думал, что такое вообще можно продлить – не продлишь же молнию или росчерк падающей звезды. Да и трудно было не понять, что представляет собою Нина, и трудно было хотеть, чтобы такая девушка была рядом постоянно. Но он все-таки искал ее. Что-то живое, прекрасное, хотя и очевидно мимолетное, возникло между ними, когда он целовал ее исколотую диванными пружинами спину, и он не собирался делать вид, будто это ничего для него не значит.
Он долго звонил тогда в Лолкину дверь, а потом колотил в нее ногой, пока соседка из квартиры напротив не объяснила ему, что «эту сучку Лолку» наконец выгнала милиция, и она уехала в свой Чучмекистан, и весь подъезд вздохнет теперь спокойно. Кто такая Нина, соседка не знала, потому что «их, блядей, тут толпа перебывала, всех не упомнишь».
– Я тебя тоже искала, я спрашивала, всех спрашивала, я… – сказала Нина. – Никто даже не знал, откуда ты взялся – рыжий и рыжий…
Тому, что она его не нашла, Георгий не удивился: трудно было представить, чтобы Нина была способна на сколько-нибудь длительное рациональное усилие. Он думал сейчас о другом – о том, что пришел сюда по делу и что надо уговорить ее куда-то поехать, что-то подписать. И ему почему-то становилось стыдно от всего этого, и некстати вспоминались Федькины слова про «все доступные средства»…
– Нина, – вздохнув, сказал он наконец, – давай-ка мы выйдем с тобой, прогуляемся, пока погода хорошая, а? Ты одевайся, а я тут на минутку… Да в туалет, в туалет! – добавил он, заметив, что она испуганно дернулась. – Никуда я не денусь, в прихожей тебя буду ждать.
«И документы пока возьму», – подумал он.
– Все зробил? – деловито спросил Федька, когда Георгий позвонил ему на сотовый, заглянув для этого в кафе на Цветном бульваре и упросив хорошенькую официантку пустить его к какому-нибудь телефону. Украинские словечки всегда проскальзывали в Федькиной речи, когда он старался выглядеть деловым и бывалым; наверное, он употреблял их специально. – Молодец, Жорик. А бабки они тебе отдали? Долю малую?
– Я сказал, что ты завтра зайдешь и получишь, – ответил Георгий.
– Ну, Жорик, это ты зря! – По голосу было понятно, что Федька поморщился. – Ты получишь, я – какая разница? Не такие там бабки, чтоб нам с тобой считаться. И вообще, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Дамочки эти – мало ли…
Он не стал объяснять Казенаву, что просто не мог идти в эту квартиру еще раз, что еле уговорил Нину вернуться домой после того, как все дела были сделаны. И что она готова была подписать «любую херню», но только если он пообещает, что никуда никогда больше не уйдет, ну, хорошо, пусть до завтра, но если он завтра утром не придет, в девять, нет, в восемь утра она будет ждать его вот тут, на углу, да она вообще не будет сегодня ложиться, прямо сейчас начнет его ждать, а если он не придет, она выбросится из окна, на хрена ей такая жизнь, да пропади все пропадом, если он не придет…
Всего этого Федьке было, конечно, не рассказать, да Георгию и не хотелось никому об этом рассказывать.
Он взглянул на уличные часы, висевшие на углу Садовой-Кудринской; во ВГИКе была большая перемена, Федькин голос в телефонной трубке еле слышался сквозь шум.
– Ты где сегодня ночуешь? – спросил Казенав.
– Да не знаю… – пробормотал Георгий. – Вроде там же, у Ирининой подружки. Ну, помнишь, речниковская Ирина.
На самом деле Иринина подружка, в мастерской у которой он перебивался последнюю неделю, сегодня должна была вернуться из Германии, где у нее выставлялись картины, и хотя она, наверное, не выгнала бы его на улицу, тем более в первый же день, все-таки оставаться было неудобно: кажется, у нее имелся бойфренд, и неизвестно, как он отреагировал бы на такого сомнительного постояльца.
– Вот что, Рыжий, – распорядился Федька, – я сейчас в Чертаново еду, есть тут дельце одно. Записывай адрес и ближе к вечеру тоже подваливай. Разговор будет.
– Вот что, Рыжий, – распорядился Федька, – я сейчас в Чертаново еду, есть тут дельце одно. Записывай адрес и ближе к вечеру тоже подваливай. Разговор будет.
Записывать адрес Георгий не стал. Он и раньше не жаловался на память, а уж теперь запоминал адреса не хуже электронной записной книжки: слишком много их пришлось запоминать в последнее время.
Обещанный разговор его ошеломил.
По своему обыкновению, Федька не стал ходить вокруг да около, а сразу приступил к делу.
– Короче, Жорик, – сказал он, вытаскивая из сумки бутылку водки и какую-то еду, завернутую в серую магазинную бумагу, – надо тебе хату покупать.
– Какую хату? – не понял Георгий.
Он подумал, что Казенав имеет в виду очередную квартирную эпопею, в которой требуется его участие.
– Да хоть вот эту, – усмехнулся Федька и сделал широкий жест рукой. – Подходит?
Они сидели на крошечной кухне чертановской квартиры, которую Георгий с трудом нашел в лабиринте одинаковых панельных многоэтажек – казалось, уже и не в Москве.
– В каком смысле покупать? – тупо переспросил он.
– В смысле, хватит по чужим углам тыняться. – В Федькиных круглых глазах плясали чертики. – Нет, я понимаю, приятно каждый раз у новой девки под крылышком ночевать. Но ты что, ради этого институт бросил? – Георгий не знал, ради чего он бросил институт, но, к счастью, Казенав и не ждал от него ответа. – В общем, бросай якорь, – заключил он. – Тут тебе, конечно, не хоромы на Патриках, но на первое время сойдет.
– А… деньги? – снова спросил Георгий.
Кажется, за весь сегодняшний вечер он не произнес ни одного умного слова!
– Деньги – дело наживное. Вот ты их на сибиряке нашем наживешь и мне вернешь. В смысле, не за прибыль, а как бы за зарплату поработаешь по лесопромышленнику – по ордынской его коммуналке. Я бы сразу тебе такой вариант предложил, – объяснил Федька, – да боялся, сорвется наш Матюха. А сегодня он первую сумму проплатил, значит, завтра начинаем работать. Кстати, надо и тебе на мобильник разориться, а то без связи много не наработаешь. Жорик, Жорик! – засмеялся он. – Да не впадай ты в кому! Тебе ж не Кремлевский дворец предлагают, чего ты так засмущался? Иди, глянь хоть квартирку-то, а то скажешь потом, что я тебе кота в мешке впарил.
Словно сомнамбула, Георгий вышел из кухни в комнату. Зря Федька отправил его на осмотр помещения – в таком состоянии он все равно ничего не соображал.
– Квартирка, конечно, не ахти чтобы, – комментировал, стоя у него за спиной, Казенав. – Комната – как вагон трамвайный, санузел совмещенный, ванна сидячая, а тебе в такой и вовсе почленно придется мыться. И от метро далеко, и слышимость такая, что девок только глухонемых водить, чтоб соседей не будили интимными возгласами. Но жить можно, а, Рыжий?
Георгий почувствовал, что дыхание у него перехватывает. В Федькином монологе он расслышал главное – то, что его друг старательно скрывал за насмешливыми интонациями: тревогу за него, какую-то осторожную о нем заботу… И это было так неожиданно, так чисто и внятно, что он растерялся.
– Можно… – хрипло выговорил он. – Можно жить, Федот.
– Ну и живи, – кивнул Казенав. – Прямо сегодня можешь тут ночевать, а завтра пойдем оформим. Жилплощадь чистая, я проверял, детей малолетних на ней не висит, хозяин один. Он в Израиловку отваливает, ему чем скорее квартира уйдет, тем лучше. Рухлядь эту, кстати, – в смысле, мебель – он вместе с хатой отдает.
– А ты? – зачем-то спросил Георгий. – Ты-то почему себе не купишь?
– А зачем? – пожал плечами Федька. – За каким членом я стану бабки выбрасывать? У меня не твоя ситуация, перекантуюсь пока в общаге, а там, глядишь, и на приличную подсоберу, без промежуточных стадий. Я, Жорик, тоже за институт очень-то не держусь, кончилось его время. Но пока сами не выгонят, буду крутиться. Ну, пошли, пошли выпьем за твое светлое будущее. Или ты тоже за будущее не пьешь?
Георгий готов был выпить и за будущее, и за прошлое, да хоть за мировую революцию! Правда, хмель совсем не брал его – наверное, от волнения.
Федька давно уже ушел, а он не мог не то что уснуть, даже прилечь на большой пружинный матрас, занимающий половину длинной и узкой, действительно, как трамвайный вагон, комнаты.
Он стоял у открытого окна, не чувствуя холода, смотрел с седьмого этажа вниз, и тесный двор, уставленный разномастными гаражами-»ракушками», казался ему сказочным царством.
Глава 3
Этой зимой Георгию стало казаться, что в Москве работают одни только женщины.
Их были тысячи, этих женщин – толстых или худых, одетых элегантно или небрежно, но неизменно хватких, уверенных в себе и знающих, что он не обойдет их никак, и глядящих на него поэтому с откровенной насмешкой. Они сидели в домоуправлениях, в жилуправлениях, в комиссиях, в опекунских советах, от них зависело, удастся ли приватизировать комнату, оформить документы, получить разрешение, поставить печать – от них зависело все, что составляло теперь содержание его жизни. И, проводя в общении с ними день за днем, Георгий то чувствовал, что научился правильно обходиться со всеми этими должностными женщинами, то впадал в отчаяние, решив, что никогда не сумеет понять, откуда берется эта железная хватка, это откровенное хамство или елейная хитрость, это умение получать деньги за то, что положено делать за зарплату…
Но все-таки расселение коммуналки на Большой Ордынке шло довольно споро. Правда, так оно пошло далеко не сразу. Четыре месяца назад, когда Федька полностью доверил это дело ему, оставив за собой только общение с безотказным лесопромышленником Матвеем, Георгий слегка растерялся. Он не представлял, как сумеет разобраться в бесчисленных запутанных бумагах, в ничейных комнатах и подсобках, не говоря уже о людях с их проблемами, дрязгами и скрытыми причудами.
Он забыть не мог первую жиличку, которой стал подбирать квартиру. Она была высокая, хрупкая, в ее огромных глазах всегда сквозило недоумение. Ее звали Рогнеда, и она сразу же показалась Георгию не от мира сего – не только из-за имени, но и из-за этого задумчиво-отрешенного взгляда.
– Как же вы не понимаете, – напевно произносила она, отказываясь уже от пятого подобранного им варианта, – энергетическое поле этой квартиры опять не совпадает с моим. А это для меня главное, такое совпадение. Я многое готова терпеть, даже своих нынешних кошмарных соседей, но переселяться туда, где ощущаю энергетический дискомфорт… Извините, это нонсенс.
Он нашел ей шестой вариант, потом седьмой – в Тушино, в Медведково; энергетические поля не совпадали, хоть тресни. Ее не интересовали ни ванная, ни туалет – Рогнеда ходила по квартирам, задумчиво прикасалась ладонями к стенам и, тихо улыбаясь, качала головой:
– Нет, Георгий Иванович, это мне тоже не подходит…
Неизвестно, сколько это продолжалось бы, если бы при осмотре бог знает которого по счету варианта случайно не появился Федька. Он позвонил Георгию на сотовый и сказал, что пересечется с ним в городе, да вот хоть и в Бескудниках, когда тот будет показывать квартиру: ему зачем-то понадобился план ордынской коммуналки.
Казенав минут десять следил за тем, как похожая на орхидею Рогнеда ощупывает стены, водит босой ногой по полу и прикасается кончиками пальцев к оконным стеклам. Когда она наконец отвлеклась от этого занятия и обратила на него обычный свой расфокусированный взор, Федька сказал, негромко и доверительно:
– Рогнеда Ольгердовна, я понял, что вам необходимо. Можете больше эту квартиру не смотреть, здесь аура слабая. А вот у меня для вас есть вариант на Кутузовском…
Надо было очень хорошо знать Федора, чтобы разглядеть в его глазах даже не чертиков, а только хвостики от чертиков, – так проникновенно он смотрел на клиентку, так сочувственно кивал. Рогнеда на мгновение прищурилась и посмотрела на него чуть внимательнее. Точнее, она посмотрела на него самым обыкновенным человеческим взглядом… Впрочем, уже через мгновение в ее глазах снова заклубился туман.
– Что ж, если вы настаиваете… – протянула она. – Когда можно осмотреть?
В квартире на Кутузовском проспекте энергетические поля наконец совпали.
Федька хохотал так, что телефонная трубка дрожала у Георгия возле уха.
– Ну, Жорик, и на сколько нас наказала эта стерва? – спросил он, отсмеявшись. – Прикинь разницу между Бескудниками и Кутузовским, а? Ладно, смирись с издержками профессии, по-другому мы бы ее из коммуналки не выкурили. Эх, Рыжий! Стервы – они ж какие только не бывают. Ты думал, только те, которые морду рвутся расцарапать? А у которых в глазах поволока – те ангелы? Да у нее же, у Рогнеды этой, на лбу написано: я из тебя все соки выпью, а что захочу, то и получу.
После того как удалось избавиться от Рогнеды, дело пошло куда скорее, хотя, кроме нее, в огромной коммуналке жили еще девять семей. Но все равно каждый день Георгий уставал так, что, когда ехал вечером к себе в Чертаново, перед глазами у него плясали жаркие пятна и он часто засыпал прямо в вагоне метро.