Посреди пустыря были свалены бетонные глыбы с торчащими кусками арматуры. Георгий сел на одну из этих глыб, приложил руку к холодному и мокрому – дождь шел, что ли? – железу. Это не помогло: ладонь горела по-прежнему, словно обожженная.
Ему не стало легче, но прикосновение к холодному металлу оказало другое, совсем неожиданное воздействие.
«А она-то?.. – сам весь похолодев, вдруг подумал Георгий. – Что же она делает сейчас?»
Он жил с Ниной полгода и ни разу за все это время не задумался о том, что она делает в одиночестве – когда его нет дома совсем, или когда он спит, или читает, или занимается еще чем-нибудь без нее. Наверное, он чувствовал, что Нина просто пережидает это время, причем пережидает так, как будто впадает в летаргию. Ей даже в голову не приходило чем-нибудь занять эти часы и минуты, чтобы они хоть прошли быстрее, что ли.
Конечно, это было именно так: возвращаясь домой, Георгий видел, что Нина не убирала, не стирала, не готовила – только ждала его. Вполне возможно, она все это время сидела посреди комнаты, курила и смотрела на дверь. Даже мелкую, для него совсем неважную домашнюю работу, которую он легко делал сам, – даже эту работу она могла делать, только когда он был рядом. Тогда она и готовила что-то не вполне съедобное, и стирала, складывая вместе белые и цветные вещи и превращая их в линялую пятнистую массу, и даже убирала, поднимая веником пыль.
Но что она делала теперь, после того, что случилось?
Едва появившись, эта мысль мгновенно сделалась такой острой и всеобъемлющей, что ни для чего другого места уже не осталось – ни в голове, ни в душе. Георгий вскочил с холодного бетона и, все убыстряя шаг, на ходу соображая, куда он забрел и как теперь вернуться обратно, пошел к своему дому.
«Ключ! – всю дорогу лихорадочно вертелось у него в голове. – Ключ, кажется, забыл! Как дверь открою?»
И тут же ему становилось еще страшнее от того, что он сразу подумал именно об этом. Ведь ключ мог и не понадобиться, Нина вполне могла открыть ему дверь, почему же он подумал о другом, и почему с такой уверенностью?..
Дверь в квартиру была приоткрыта, и в этом был такой могильный ужас, что у Георгия руки задрожали, когда он распахнул дверь пошире, чтобы войти. Он сразу почувствовал, как тянет по полу сквозняком, и влетел в комнату с одной только мыслью в голове – если это дрожание и биение вообще можно было назвать мыслью: «Так и есть… Так и есть!..»
Нина стояла у открытого окна, взявшись рукой за раму, с которой клочьями свисала отклеившаяся бумага. Услышав его шаги, она обернулась так резко, что ударилась плечом и локтем об открытую оконную створку. Стекло жалобно звякнуло и пошло трещинами, большой остроугольный кусок упал на пол, чуть не воткнувшись Нине в ногу. Георгий шагнул к ней и отодвинул ее от падающего стекла.
Все это произошло так быстро, что вот именно уместилось в секунды, за которые бьется и падает на пол стекло… Еще быстрее, чем оно упало, Георгий прижал Нину к себе. Он стоял не дыша, чувствуя, что еще мгновение – и заплачет то ли от стыда, то ли от облегчения: все-таки пришел на минуту раньше, все-таки успел… Нина тоже замерла совсем, Георгий не чувствовал даже того горячего пятна от ее дыхания на своей груди, которое чувствовал всегда, когда обнимал ее.
Он первый нарушил молчание.
– Нин… – шепнул он прямо в ее склоненную голову, в спутанные темные волосы. – Нина, я… Прости ты меня, а?
Она вздрогнула и, не поднимая глаз, еще крепче прижалась к нему.
– Сам не знаю, что со мной случилось – сердце зашлось. Я и не думал, чтобы так… Что могу – так…
Он понимал, что говорит какие-то глупости. Глупее было бы, наверное, только спросить, что он может сделать, чтобы ее развеселить, или пообещать красивый подарочек. Во всем был стыд, неизбывный стыд, и никуда от этого стыда было теперь не деться.
Вдруг Нина быстро вскинула руки ему на плечи и проговорила – торопливо, сбивчиво, словно задыхаясь:
– Не говори, не говори!.. Я думала, никогда уже… Я бы не жила… Да хоть бы и убил!.. Что хочешь делай, только…
Наверное, она хотела его успокоить, но эти ее слова только увеличивали стыд. Георгий чувствовал, что совесть его становится такой же раскаленной, как ладонь, и болит так же – просто физически болит.
– Перестань, Нина, не надо, перестань! – попросил он. – Ну что ты говоришь, сама подумай?
– А что такого? – Она наконец подняла на него глаза, блестящие, как у больной в горячке. – Я же знала, что так будет, я думала, что еще хуже будет, но все равно я не могла! Я бы ее и по-настоящему – так же, а не только что портрет… И зачем он сказал, что ты с ней еще встретишься?
– Он пошутил. – Георгий провел рукой по Нинкиной голове, как будто успокаивая ребенка. – Не собираюсь я с ней встречаться, с чего ты взяла?
– Я без тебя умру, – шмыгнув носом, сказала она.
В ее голосе не было ни угрозы, ни тем более кокетства, только глубокая убежденность в том, что иначе и быть не может.
– Еще чего! – улыбнулся Георгий. – Нашла о чем думать. Дай-ка я свет включу – посмотрю на тебя…
Он и без света видел на Нинкиной бледной щеке красное пятно – след от своей ладони. Видеть его было мучительно, а не видеть – невозможно. Наклонившись, он осторожно поцеловал это невыносимое пятно.
– Чтоб не болело? – улыбнулась Нина. – Помнишь, спину целовал – от пружин? Я тогда подумала: да за такое и кожу всю сама с себя сдерешь – не заметишь… А сегодня с той ночи год, знаешь?
– Да? – Он включил свет, стараясь не смотреть на пол, на обрывки Марфиного портрета. – Да, кажется, год. Быстро пролетел.
– Я уберу, уберу, – торопливо проговорила Нинка. – У мамаши реставратор есть знакомый, можно ему отдать. Только чтобы потом продать, совсем продать!
– Ночь уже, Нин, давай спать ляжем, – сказал Георгий. – Завтра работа опять, кончилась лафа. Если это лафа была… Замок только прикручу – с болтами же вырвал, дверь не закрывается.
Он не спал еще долго после того, как починил дверной замок и, встряхнув постель от попавших на нее осколков, растянулся на скрипучем матрасе. Нинка тоже не спала, но лежала тихо, даже не пытаясь растеребить его, как всегда это делала, прикасаясь своими нервными, возбуждающими пальцами к самым чувствительным точкам его тела, которые она находила безошибочно.
Если бы она не сказала, что ровно год прошел с их первой встречи, Георгий, конечно, об этом и не вспомнил бы. А теперь он невольно думал только об этом. То есть даже не о самой встрече с Ниной, а обо всей той ночи, которую помнил до пронзительности ясно. Как летел по улице, задыхаясь от полного, чуть не до слез, счастья, как не касался ногами земли и еле сдерживался, чтобы во весь голос не прокричать счастливые в своей бессмысленности слова: «Я все могу! Я добьюсь всего, чего хочу! Она моя – и эта жизнь, и этот город, и все-все-все!»
Он не хотел об этом думать, но не думать было невозможно. О том, что прошел всего год, а счастья нет, и жаль даже не этого, а того, что исчезло ощущение полноты жизни – когда казалось, что все ему подвластно, что всего он добьется, если захочет…
Он понимал, что в ту ночь это ощущение возникло не само по себе, а оттого, что он был с женщиной, которая хотела его – хотела вся, беззаветно и безоглядно, и хотела именно его всего, ничего в нем не разделяя и не выбирая.
И вот теперь и женщина была та же, и хотела она его по-прежнему, если не больше, а он чувствовал себя пустым, как вычерпанный колодец.
И неужели навсегда?
Глава 6
Было воскресенье, поэтому Георгий пошел в Николопесковский переулок поздним утром: можно было не опасаться, что жилички уйдут на работу.
Студенток Вахтанговского театрального училища, которые, по словам Федьки, бродили здесь толпами, сегодня не было ни одной. А переулок, застроенный домами в стиле модерн, был такой тихий и зеленый, что трудно было представить людей, по своей воле отсюда уезжающих.
Нинка – наверное, из-за разговоров об «актрисульках» – напросилась идти с ним, и Георгий – конечно, от стыда за вчерашнее – не стал ее отговаривать, хотя вообще-то никогда не брал ее с собой, когда шел по делам. И вот теперь она шла рядом, прихлебывая джин с тоником из жестяной банки, и почему-то выглядела при этом как ребенок, сосущий леденец на палочке.
Время от времени поглядывая на нее, Георгий и сам не понимал, отчего она производит на него сегодня такое впечатление. В Нинке не было ровно ничего детского. Наоборот, ее несомненная, бьющая в глаза красота была совершенно взрослая, чувственная, вызывающая. Каждый второй встречный мужчина провожал взглядом эту высокую девушку с пленительной фигурой, и видно было, что только наличие при такой красавице двухметрового спутника с устрашающе широкими плечами мешает каждому второму встречному немедленно последовать за ней.
А сегодня оборачивался даже не каждый второй, а каждый первый, потому что Нинка надела кожаные брюки чистого кораллового цвета. Собираясь утром, она натянула их не глядя и уж точно не размышляя о том, как будет в них выглядеть. Но эффект получился потрясающий. Брюки соблазнительно обтягивали Нинкины бедра, и мужские взгляды сами собою приклеивались к этому яркому пятну, точно железные опилки к магниту. На ней была еще короткая кожаная курточка, обшитая тоненькими полосками меха, крашенного в точно такой же цвет; казалось даже, что мех не выкрашен специально, а принадлежит какому-то необыкновенному коралловому зверю. Такого же кораллового цвета были Нинкины ненакрашенные губы, а темные, рассыпавшиеся по плечам волосы довершали впечатление чего-то ошеломляющего, невозможного.
А сегодня оборачивался даже не каждый второй, а каждый первый, потому что Нинка надела кожаные брюки чистого кораллового цвета. Собираясь утром, она натянула их не глядя и уж точно не размышляя о том, как будет в них выглядеть. Но эффект получился потрясающий. Брюки соблазнительно обтягивали Нинкины бедра, и мужские взгляды сами собою приклеивались к этому яркому пятну, точно железные опилки к магниту. На ней была еще короткая кожаная курточка, обшитая тоненькими полосками меха, крашенного в точно такой же цвет; казалось даже, что мех не выкрашен специально, а принадлежит какому-то необыкновенному коралловому зверю. Такого же кораллового цвета были Нинкины ненакрашенные губы, а темные, рассыпавшиеся по плечам волосы довершали впечатление чего-то ошеломляющего, невозможного.
Но глаза у нее при этом блестели так, как блестят глаза у ребенка, которого вывели погулять.
– Мы с тобой как будто в зоопарк идем, – улыбнулся Георгий.
– Почему? – засмеялась Нинка. – На обезьяну похожа?
– Глаза у тебя такие, – объяснил он. – Мороженого хочешь?
– Не-а… А у тебя глаза, знаешь, то карие, то серые, а от тоски так даже темные какие-то, как будто их дымом заволакивает, – сказала она. – Я прям утром специально угадываю, пока ты спишь еще: какие сегодня будут? – Она повернулась, обняла его за шею и поцеловала в губы, быстро и возбуждающе проведя по ним изнутри языком. – Сегодня – светлые, вот!
– Как у кота, – засмеялся он. – Пошли, Нинка, хватит зоологии! А то дамочки наши смоются куда-нибудь, придется под дверью куковать.
Шестиэтажный дом, который был им нужен, стоял чуть поодаль от дороги, в тени старых лип. Наверное, лет сто назад это был доходный дом со множеством квартир, поэтому после революции его, скорее всего, почти не пришлось перестраивать для массового заселения.
Позвонив в высокую необитую дверь на третьем этаже, Георгий подождал минуту и, не услышав за дверью ни звука, позвонил еще раз, подольше задержав палец на кнопке. Потом он позвонил еще и еще, но ответа не было.
– Куда это они, интересно, отправились? – удивленно пробормотал он. – Вроде Федька их предупредил, что я сегодня приду, это же я просто так сказал, что смоются… Черт, надо было все-таки созвониться!
Нинка с невозмутимым видом курила, прислонившись к лестничным перилам. Видно было, что ей совершенно все равно, есть кто-нибудь дома или нет и чем вообще закончится их сегодняшний поход; ей нравился сам процесс.
Георгий достал из сумки телефон, собираясь позвонить. Хотя с чего бы стали отвечать по телефону, если не открывали дверь?
– Вы чего это, молодые люди, в чужую квартиру ломитесь? – услышал он вдруг.
Георгий обернулся. По лестнице поднималась высокая женщина – наверное, уборщица: на ней был синий сатиновый халат, голова была повязана пестрой косынкой.
– Да вот, договорились на сегодня, а хозяек дома нет, – объяснил он. – Вы не знаете случайно, когда будут?
– Знаю, – кивнула уборщица. – Я и есть хозяйка. А вы кто будете?
– А я по квартирному вашему вопросу, – обрадовался Георгий. – Вас Федор Романович должен был предупредить.
– Маклер, что ли? – Женщина окинула его цепким, каким-то даже жадным взглядом. – Предупреждал, предупреждал. Смотри-ка, рыжий… Рыжие вороватые!
– Да? – усмехнулся Георгий. – А есть что украсть?
– Что украсть, всегда найдется, – убежденно произнесла женщина. – Ну, проходи, раз уж пришел. А эта зачем с тобой? – Она подбородком кивнула в Нинкину сторону.
Не отвечая, Георгий пропустил Нинку перед собою в дверь, которую хозяйка отперла старинным, с замысловатой бородкой, ключом.
Квартира, как и следовало ожидать, оказалась большая и запущенная: свисали с потолка в коридоре пыльные темные клочья, стены были в потеках и разводах… В конце коридора – там, где, скорее всего, находилась кухня, – Георгий с удивлением увидел какую-то фигуру и тут же услышал женский голос, что-то негромко напевавший.
– Так дома, получается, есть кто-то? – спросил он хозяйку. – А я звоню, звоню…
– Так ты, наверно, мне звонил, – объяснила хозяйка. – Один длинный, да? А это сестра моя, ей три коротких звонить надо.
– Хоть табличку бы повесили! – хмыкнул Георгий.
Комната, которую женщина отперла таким же длинным ключом, была в точности похожа на коридор – тоже грязная и запущенная. Впрочем, после пяти минут общения с хозяйкой это Георгия уже не удивило. Он окинул жилплощадь быстрым взглядом и сразу определил, что она хороша для обмена: просторная, с высокими потолками, с альковом и с огромным створчатым венецианским окном.
– Георгий Иванович Турчин, – представился он, садясь на венский стул у окна.
Правда, пришлось тут же встать: ножка у стула скрипнула, обещая вот-вот подломиться. Пока Георгий искал глазами, на что бы сесть, Нинка, не дожидаясь приглашения, отвернула угол неубранной постели и, закинув ногу за ногу, уселась на разложенный диван.
– А паспорт у тебя есть? – не представляясь, поинтересовалась хозяйка. – У меня с этим строго, паспортные данные я спишу, сразу предупреждаю. А то ходят такие маклеры, ходят, а потом ищи-свищи их.
– Характерами, наверное, с вами не сходились, – усмехнулся Георгий, садясь попросту на подоконник.
– А ты сойдешься? – прищурилась она.
– Я сойдусь.
– Что ж, поглядим, – хмыкнула хозяйка. – Ладно, давай паспорт, как тебя, Жора? А меня Люба.
– Ваши документы тоже понадобятся, – заметил Георгий, доставая паспорт. – Не в смысле что сбежите, а для обмена. И с сестрой вашей придется пообщаться. Или вы через суд размениваетесь?
– Да нет, – вздохнула Люба, – вроде не через суд. Пообещала, что выедет, если вариант подходящий найдется. Сейчас позову.
Подойдя к тусклому от пыли окну, она внимательно изучила Георгиев паспорт, в самом деле переписала данные на какую-то мятую бумажку и вышла из комнаты.
– Зойка! – раздалось в коридоре. – Зайди, обменщик пришел!
Когда Любина сестра вошла в комнату, Георгий еле сдержал удивленный возглас. Сестры оказались близнецами. Он видел взрослых близнецов только однажды и мельком, но успел заметить, что с возрастом врожденное сходство становится почти неуловимым. А эти! На вид Любе и Зое было лет по сорок, но они были похожи так, словно каждая из них не прожила эти годы как-то по-своему, а выросла с сестрой под одним колпаком.
У них были одинаковые фигуры – плотные, но узкоплечие, и одинаковые круглые лица со слегка отвислыми щеками, и одинаковые глаза – не только цветом, по-кошачьи зеленым, но и выражением – цепким, настороженным. Люба сняла косынку, и стало видно, что и прически у них одинаковые – короткие химические кудри. Правда, Любины волосы были выкрашены в желто-белый цвет, а Зоины в бордово-красный.
– Ну, дамы, – еле сдерживая смех, сказал он, – слушаю ваши пожелания.
Когда часа через полтора они вышли наконец на улицу, голова у Георгия гудела. Ему казалось, что он провел это время на митинге – столько криков, взаимных попреков и жалоб ему пришлось выслушать. К тому же сестрицы ни за что не соглашались дать ему документы на квартиру, чтобы он сделал копии и разобрался с ними в спокойной обстановке, поэтому пришлось и с документами разбираться тут же, под шум и брань.
– Ну и тетки! – выдохнул он, вздрагивая, словно от холода. – Сколько перевидал в этих коммуналках, но таких – никогда. И правда, век живи, век учись!
– Обыкновенные, – пожала плечами Нинка. – Быдло, больше ничего. Неужто и правда до сих пор не попадалось? У нас домработница такая была: и знает, что она без тебя никуда, и тебя же за это ненавидит. Мамашка ей свое вечернее платье как-то подарила – новое почти, сама поправилась, не могла носить, – так я думала, Наташка ей в горло вцепится, хоть и слова всякие душевные говорила… Зато с такими общаться легко, – хихикнула она. – Сопли можно не разводить, чуть что – матом, скорее дойдет.
– Я думал, они из лимитчиц, – задумчиво произнес Георгий. – Нет, здесь и родились. Как такое может быть? В этом самом доме…
– Пол-Москвы таких, – махнула рукой Нинка. – Даже непонятно: то ли мужики оттого козлы, что бабы суки, то ли…
– Бабы суки, оттого что мужики козлы? – засмеялся Георгий. – Тебе, Нин, в университете надо логику преподавать. Или лучше софистику.
Кажется, она не знала, что такое софистика, но вряд ли ее это и интересовало. Она засмеялась, тряхнув головой так, что волосы взлетели над плечами.
– Может, и правда в зоопарк пойдем? – спросила Нинка. – Жирафов посмотрим, слона. Я там лет в десять последний раз была, – добавила она. – Мороженого мне купишь…
– Ну, пошли, – улыбнулся Георгий. – А я так и вообще ни разу не был. Ни слона никогда не видел, ни жирафа. Уж, наверно, получше будут, чем эти тетки. Пошли, Нинка, в зоопарк!
Глава 7
«Вот это и есть нехорошая квартирка, – думал Георгий. – А никакие не черти. Да лучше б там сто чертей собралось, чем две эти суки!»