– Расслабься! С чего бы ты сюда сам пришел, ты мне что, родственник?
Давно прошло то время, когда самоуверенные московские дамы, вроде этой, могли смутить его или вывести из себя. Теперь Георгий прекрасно представлял, как с ними разговаривать, что отвечать на их бесцеремонные вопросы, и эти женщины даже нравились ему своей резкой и точной язвительностью. Он уже и открыл было рот, чтобы ответить, как вдруг у него за спиной раздался мужской голос:
– Не дразнила бы парня, Галка, все равно ты для него старая.
– Это я для тебя старая, Вадик: у старперов только на девочек встает, да и то не всегда, – моментально отреагировала Галка. – А для него я в самый раз.
Диалог получался содержательный. Георгий уже собрался отойти в сторонку, чтобы не мешать общению друзей, но все-таки успел разглядеть мужчину, который вызвал на себя Галкин словесный огонь. Внешность у него оказалась такая примечательная, что Георгию стало интересно: что же он ответит?
Собственно, ничего броского в его внешности не было. Обыкновенный мужчина лет пятидесяти – седоватый, суховатый, подтянутый. Необычным был только взгляд. Георгий видел такой взгляд всего однажды, когда ходил с Нинкой в зоопарк. Точно такие глаза – близко поставленные, светлые до пронзительности – были у волка. Георгий тогда еще подумал: почему считается, что волчий взгляд жестокий, злобный? Ему взгляд волка показался воплощением не злобы, а абсолютной загадки. Просто не было в человеческом языке такого слова, которое точно называло бы это холодное внимание, это спокойствие и эту недосягаемость.
И вот точно такой взгляд оказался у мужчины, которому нахамила художница Галка.
Мужчина отреагировал примерно так, как Георгий и ожидал:
– Бить тебя некому, Галина, – невозмутимо заметил он. – Всех мужиков распугала дурным своим язычком, еще удивляешься, что замуж не берут.
– Ничего я не удивляюсь! – хмыкнула она.
– Ну и правильно, удивляться нечему, – кивнул тот и, отвернувшись от нее, обратился к Георгию: – Вадимом меня зовут.
– А меня Георгием, – представился тот.
– Гюрги-Дюрги-Дюк, – кивнул Вадим и, заметив недоумение на лице собеседника, объяснил: – Это такой первоначальный вариант твоего имени был, в Византии, что ли. Тебя как друзья называют, Жорой, наверное? Ну вот, а можно – Дюк. Куришь?
– Курю, – кивнул Георгий.
– Ну, пойдем покурим. Вон там, на лавочке.
«Лавочка», на которую пригласил его Вадим, оказалась узким, жестким и длинным диваном из светлого дерева. Диван стоял на кривых, словно подломившихся, ножках, спинка его была вырезана в виде причудливой волны, а обивка была жемчужного цвета.
«Как Улина блузочка», – мимолетно подумал Георгий.
– Канапе в стиле Регентства, – сказал Вадим, садясь. – На таком мадам Рекамье возлежит на картине Давида, если помнишь. Понтовая девка Галка!
– Почему? – улыбнулся Георгий.
Картину Давида он не только не помнил, но и никогда не видел, а Вадим непонятно почему нравился ему все больше.
– Потому что на последние деньги в комиссионке когда-то купила. Вернее, на отсутствующие деньги, – объяснил тот. – Еще когда за ее куколками шоу-звезды в очередь не записывались. Полгода одной овсянкой на воде питалась, зато следующие полгода перед гостями хвасталась. А ты и правда как здесь оказался?
– А что, совсем не похоже, что меня сюда пригласить могли? – поинтересовался Георгий.
– Сюда кого хочешь могли пригласить, – усмехнулся Вадим. – И вообще, здесь не филиал Букингемского дворца, приглашений на гербовой бумаге никому не рассылают. Просто я тебя раньше в Галкиной тусовке не видел, а парень ты приметный. Предки не из древних римлян были? Уж больно профиль у тебя медальный.
– Да нет, вряд ли, – пожал плечами Георгий. – Дед по отцу вроде из терских казаков был, только я его никогда не видел, он еще до меня умер. А я из Таганрога сам.
– Как Чехов?
Георгий вздохнул. Интересно, сколько раз ему задавали этот вопрос? Вообще-то он ожидал от Вадима чего-нибудь более оригинального: слишком уж не вязался с любыми банальностями его загадочный взгляд.
За разговором Вадим достал из кармана трубку и принялся неторопливо набивать ее табаком. Только теперь Георгий понял, что за запах окружал его неожиданного знакомого – едва уловимый, но крепкий, приятный и мгновенно запоминающийся запах дорогого сибаритства.
– Я с девушкой пришел, – зачем-то сказал Георгий, хотя Вадим его об этом не спрашивал. – Вон с той, которая шарманку крутит.
Ули в этот момент и в самом деле крутила ручку шарманки, расписанной лубочными картинками, извлекая из нее жалобные, заунывные звуки. Ее глаза светились всегдашним веселым интересом.
– Да? – безразличным тоном сказал Вадим, бросив на Ули быстрый взгляд. – А в Москве чем занимаешься?
– Квартирами, – коротко ответил Георгий. – Маклер.
– Творческий вуз, наверное, бросил? – тем же мимолетным тоном поинтересовался Вадим. – И какой – Литинститут, ВГИК?
Как ни привык Георгий ничему не удивляться в сумасшедшей московской действительности, догадливость Вадима его обескуражила.
– У меня что, на лбу это написано? – пробормотал он.
– Почти, – засмеялся Вадим. – Взгляд у тебя такой, знаешь ли… Трудно представить, что ты маклером на свет родился.
– А почему, можете вы объяснить? – спросил Георгий.
Этот Вадим уже вызывал у него просто-таки жгучий интерес!
– Да что тут объяснять? – пожал плечами он. – У того, кто маклером родился или чем-нибудь в этом роде, во взгляде присутствует любовь к деньгам. А у тебя – к другим предметам и явлениям.
– Но у вас, по-моему, в глазах тоже алчность не сияет, – заметил Георгий. – А вот мне почему-то кажется, что вы бизнесмен. Ошибаюсь?
– Не ошибаешься, – улыбнулся Вадим. Улыбка у него была странная: не натянутая и не вымученная, но на улыбку совсем почему-то непохожая. Наверное, дело было в том, что, когда он улыбался, глаза у него оставались пронзительно-непроницаемыми. – Только учти, что лет мне не двадцать, а гораздо больше, поэтому взгляд у меня повыцвел и в нем вообще ничего уже не сияет.
Все, что он говорил, было исчерпывающе точно; Георгий ведь и сам сразу заметил запредельное спокойствие его волчьего взгляда. И про его отношение к деньгам Вадим угадал правильно, хотя и невозможно было представить, как ему это удалось.
Вообще-то Георгий и сам не понимал, как он относится к деньгам.
«Может, потому, что дались легко?» – думал он иногда.
Но, по его наблюдениям, легко давшиеся деньги порождали довольно стандартное к ним отношение: их обладатели сразу начинали заниматься гульбой и покупками. Конечно, каждый делал это в пределах своего воспитания, но, как правило, отдавался этому безудержно. Гульба шла до синих чертиков, с битьем посуды в «Национале», а покупки делались бессмысленные и в бессмысленности своей дико дорогие, вроде запонок за тысячу долларов или полуразрушенного замка в Провансе.
Георгию ничего этого не хотелось. Вообще, он с недоумением и почти со страхом понял однажды, что совсем не знает, что ему делать со своими деньгами… Они не ошеломляли, не тяготили, не радовали, не беспокоили – они присутствовали в его жизни только в том смысле, что о них можно было не думать.
Он понял это сразу же, как только впервые получил большие собственные деньги. А двадцать тысяч, которые оказались у него в руках после расселения квартиры Малолетниковых, были для него именно большими деньгами, и не только по сравнению со вгиковской стипендией. На них, продав чертановскую конуру, можно было купить приличную квартиру; на них можно было безбедно жить в Москве не год и не два; на них можно было совершить кругосветное путешествие…
Но на них нельзя было снять даже самый простенький фильм.
И как только Георгий это понял, тяжелая зеленая пачка, оттягивавшая ремень его сумки, стала ему совершенно безразлична.
Ему было все равно, где пить – в пятиметровой хрущобной кухне или в роскошном кабаке. Он не разбирался в том, какая одежда хорошая, а какая плохая, и не получал никакого удовольствия, покупая дорогие вещи только потому, что они дорогие. Свое единственное путешествие, на Мальту, он вспоминал с содроганием и понимал, что любое другое путешествие будет для него таким же или почти таким же, если он не почувствует в нем того, о чем рыжая девочка в Недолово сказала: «Ускользающее от определения, но понятное взору».
Он с недоумением и едва ли не со страхом сознавал, что деньги – если не считать того, что он посылал их матери, – нужны ему, собственно, только для оплаты сотового телефона. При этом он старался не думать о том, что телефон нужен ему, в сущности, только для того, чтобы с его помощью работать, то есть опять-таки зарабатывать деньги…
Нет, работа совсем не тяготила его, хотя язык не поворачивался назвать ее легкой – достаточно было вспомнить сестер Малолетниковых или какую-нибудь Рогнеду с ее энергетическими полями. Но надо было быть полным дураком или уметь очень ловко себя обманывать, чтобы думать, что эта работа доставляет ему удовольствие.
Ему и запоминались-то в ней только такие детали, о которых даже рассказать кому-нибудь было бы неудобно. Например, он почему-то запомнил, как проверял в архиве документы по коммуналке на Большой Ордынке, которую они с Федькой расселяли для сибирского лесопромышленника Матвея. А запомнил-то ведь только потому, что у какого-то профессора, который сорок лет назад жил в одной из комнат, фамилия была Гринев, и Георгий подумал тогда: интересно, был этот профессор похож на Петрушу Гринева из «Капитанской дочки» или просто фамилии совпали?
Но несмотря на все это, проницательность Вадима его поразила.
– А какой у вас бизнес? – спросил он, чтобы нарушить свое неловкое молчание, и тут же спохватился, что спрашивать об этом, наверное, неудобно.
– Нефтяной, – спокойно ответил Вадим. – Фамилия моя Лунаев. Слышал, может быть?
– Что-то слышал, – из вежливости подтвердил Георгий. – Но вообще-то я во все это не слишком вникаю, – добавил он почти извиняющимся тоном.
– А зачем тебе в это вникать? – пожал плечами Вадим. – Хочешь поучаствовать в нефтяном бизнесе?
– Да нет, – улыбнулся Георгий. – В нефтяном – не хочу.
– А что, в каком-то другом хочешь? – насмешливо поинтересовался Вадим. – Вот именно. Точнее надо выражаться. Слушай, – вдруг спросил он, – а не надоела тебе гулянка? Может, ко мне поедем, продолжим разговор в спокойной обстановке? Сексуальная ориентация у меня традиционная, – добавил он, заметив, что Георгий колеблется.
– Да нет, я не потому, – смутился тот. – Просто неудобно как-то, я же с девушкой пришел.
– Но она ведь у тебя, как я понял, иностранная? – спросил Вадим. – Тогда расслабься. Предупреди, конечно, что уйдешь пораньше. Но вообще и это необязательно.
Вадим оказался прав и в этом; впрочем, что-то подобное Георгий и предполагал. Когда он сказал Ули, что его зовут еще в одни гости и поэтому он уходит, та взглянула на него удивленно.
– Но, Георг, – сказала она, – почему ты говоришь мне об этом так, как будто спросишь разрешения? Тогда получается, что и я у тебя должна спросить разрешения, если хочу пойти куда-нибудь одна?
– Нет, я не поэтому, – объяснил он. – Просто поздно уже, а я тебя, получается, проводить не смогу…
– Я взрослый человек, – пожала плечами Ули. – Я могу сама дойти туда, куда мне нужно. И почему ты думаешь, что ты должен меня провожать, а не, к напримеру, я тебя?
– Что, не обиделась твоя девушка? – мимолетно поинтересовался Вадим. – Видишь, а ты беспокоился. Ну, поехали, Дюк.
В машине Вадим молчал, глядя только на дорогу. Снова приморозило, вечерние огни блестели на асфальте, и казалось, что их кто-то рассыпал и от этого-то и стало скользко. Георгий был рад, что Вадим ни о чем его не спрашивает и ни о чем не рассказывает. Ему почему-то было грустно от Улиных слов, хотя что в них могло вызывать грусть? Разве лучше было бы, если бы она закатила ему скандал, принялась выспрашивать, куда он идет и с кем, или с подозрением оглядывать присутствующих женщин?..
Он не вглядывался в улицы, по которым они ехали, и посмотрел в окно, только когда за ним мелькнули кремлевские купола и башни.
– Вы здесь живете? – удивленно спросил Георгий, кивая на зубчатую краснокирпичную стену.
– В Кремле? – умехнулся Вадим. – Да нет, я же не президент все-таки.
– Я догадался, – улыбнулся Георгий. – Просто жилых домов на Красной площади как будто бы нет, вот и спрашиваю.
– Я задумался, и мы проскочили поворот, – объяснил Вадим. – Поэтому и пришлось вокруг Кремля объехать. Но вообще-то обстоятельства сложились так, что в данный момент я живу именно на Красной площади. Все, приехали, Дюк.
Вадим припарковал черный «Мерседес» на крошечной, плотно забитой машинами стоянке у «Метрополя», и они с Георгием вошли в ярко освещенный подъезд под мозаичным фризом. Спрашивать о том, что за обстоятельства вынуждают Вадима жить в гостинице, Георгий не стал.
«Может, приезжий, – решил он. – Из Башкирии, например, или где там нефть добывают?»
Он видел огромный мраморный холл, и ковры, и бесшумные лифты, и все это роскошное сияние и сверкание второй раз в жизни, после мальтийского отеля. И второй раз удивлялся тому, что воспринимает все это не то что с пресыщенностью – откуда бы ей взяться? – а как-то… Без восторга и даже без удивления. Просто жизнь в разнообразии своем являла ему еще и это, и он воспринимал это явление жизни примерно так же, как приземистую избушку в Недолово, где топил печку звонкими черемуховыми дровами.
Правда, тогда он был счастлив, хотя и знал, что счастье это кончится вместе с дождливым деревенским летом.
В номере, в котором жил Вадим, все было так же дорого, респектабельно и роскошно, как и в холле. У огромного окна стоял круглый стол – вероятно, предназначенный для приема гостей или для переговоров. На столе возле низкой вазы, плотно набитой свежими бордовыми розами на невидимых коротких стеблях, стояла пепельница, лежала зажигалка и сигарный футляр-трубочка. Эти мелочи обращали на себя внимание не потому, что они явно были дорогими, а потому, что они были безупречно изящными. Холодно посверкивали их платиновые поверхности и глубоко темнели лаковые.
За открытой дверью виднелась во второй комнате широкая кровать, покрытая шелковым, какого-то очень благородного цвета покрывалом.
– Располагайся, – пригласил Вадим. – Ты к выпивке как относишься?
– Положительно, – кивнул Георгий, вешая куртку в шкаф у входной двери.
Он почти не пил у Галки – так, прихлебывал какие-то приторные коктейли. А теперь ему хотелось выпить, чтобы улеглась в душе та смутная тягость, которая стояла в ней, как ил во взбаламученной озерной воде.
– Может, ужин закажем? – предложил Вадим. – В ресторан, честно говоря, неохота.
– Да и вообще есть неохота, – отказался Георгий. – Вы себе закажите, если хотите, а я не голодный.
– Я тоже, – кивнул Вадим, расставляя на столе бутылки и бокалы, которые он достал из бара. – Орешками зажуем.
Он налил себе и Георгию виски из высокой пузатой бутылки, и они выпили молча – Георгий, пожалуй, более торопливо, чем его внимательный визави.
– Ну что, полегчало? – спросил Вадим тем самым мимолетным тоном, который, как Георгий уже догадался, появлялся у него, когда он говорил о чем-нибудь, что было ему почему-то важно. Этот мимолетный тон, похоже, заменял у Вадима все другие признаки интереса к собеседнику.
– А почему вы решили, что мне тяжело было? – пробормотал он, отводя глаза от пронзительных, волчьих глаз.
– И угораздило же тебя, – не отвечая, сказал Вадим. – Ну, была бы она хотя бы из таких… Знаешь, с врожденными заслугами. А то ведь обычная журналисточка-феминисточка, серый европейский воробушек.
– Это что значит – врожденные заслуги? – спросил Георгий.
Никому другому он не позволил бы давать Ули какие бы то ни было оценки, но с Вадимом ему почему-то не хотелось быть резким, поэтому он и спросил про врожденные заслуги. Впрочем, эти слова и в самом деле привлекли его внимание своей выразительностью и одновременно неясностью.
– Это я когда-то у Гете прочитал, – ответил Вадим. – Когда еще, как Ленский, жизни вдохновенно внимал и чудеса подозревал. Вроде тебя.
– Ничего я такого не подозреваю, – пожал плечами Георгий.
– Да? – усмехнулся Вадим. – Ну, как скажешь. А врожденные заслуги – это то, что дается рождением. Даже не только происхождением – на что прадедушка поработал, то ведь в правнуке и заглохнуть может, – а вот именно рождением. Что бог от роду дает. Ну, этого вообще-то не объяснишь. Просто смотришь на человека и понимаешь: в нем это есть, он с этим родился, и поэтому на многое имеет право. Встречал ты таких людей когда-нибудь?
– Нет, – покачал головой Георгий.
– Значит, встретишь еще.
Впервые за весь этот долгий год Георгий почувствовал, как в груди у него что-то дрогнуло и затрепетало – так же, как когда он читал про огненные черты в дневниках молодого Толстого. Особенная, отличающаяся от обыденности жизнь вдруг обдала его горячим своим дыханием, и у него самого дыхание занялось, словно от какого-то нежданного счастья.
Чтобы успокоиться, он выпил еще виски, но это, наоборот, еще больше взволновало его. Но в Вадиме по-прежнему чувствовалась та спокойная сила, которая так же не имела названия, как его пронзительный и непроницаемый взгляд. И, словно отдаваясь этой мощной внешней силе, Георгий неожиданно стал рассказывать обо всем, что произошло с ним за последние пять лет. Наверное, он говорил сбивчиво, к тому же то и дело подливал себе виски и забывал закусывать хотя бы орешками, но ему казалось, что он воспроизводит в своем рассказе какое-то главное единство жизни – то самое, ускользающее от определения, но понятное взору…
Он рассказывал о том, как скрипела голубятня в старом богудонском саду, когда холодный ветер дул с залива, и как ветки акаций перисто расчерчивали светлое ночное небо, и как Зина шла вдоль гарнизонного забора, вдоль столетней тайги, и как он прощался с Зиной ночью в библиотеке, несмотря на запрет ее отца, и как снимал свои первые наивные московские этюды – конечно, об одиночестве человека в огромном городе, он именно сейчас, вот в эту минуту, понял, какие они были наивные и как сильно он изменился с тех пор… И о девочке Марфе рассказал, в которой ему впервые стала понятна Москва, потому что он почувствовал к ней благодарность и нежность, и даже о недоловском лете, хотя ему казалось, что уж об этом-то рассказать невозможно, как невозможно объяснить, почему ты был счастлив… Еще он рассказывал о том, какие фильмы хотел снимать – сначала про необыкновенного человека, который бежал с тюремного острова на плоту из кокосовых орехов и знал, что будет плыть один в океане, но взял с собою бритвенный станок; потом про «жизнь как она есть» – документальное кино.