Он рассказывал о том, как скрипела голубятня в старом богудонском саду, когда холодный ветер дул с залива, и как ветки акаций перисто расчерчивали светлое ночное небо, и как Зина шла вдоль гарнизонного забора, вдоль столетней тайги, и как он прощался с Зиной ночью в библиотеке, несмотря на запрет ее отца, и как снимал свои первые наивные московские этюды – конечно, об одиночестве человека в огромном городе, он именно сейчас, вот в эту минуту, понял, какие они были наивные и как сильно он изменился с тех пор… И о девочке Марфе рассказал, в которой ему впервые стала понятна Москва, потому что он почувствовал к ней благодарность и нежность, и даже о недоловском лете, хотя ему казалось, что уж об этом-то рассказать невозможно, как невозможно объяснить, почему ты был счастлив… Еще он рассказывал о том, какие фильмы хотел снимать – сначала про необыкновенного человека, который бежал с тюремного острова на плоту из кокосовых орехов и знал, что будет плыть один в океане, но взял с собою бритвенный станок; потом про «жизнь как она есть» – документальное кино.
– А потом мне захотелось другого, – чуть заплетающимся языком говорил он. – Мне захотелось соединить документальное кино с художественным, понимаете? И так соединить, чтобы… Ну, вот если вы положите рядом синий и желтый листы, только совсем рядом, вплотную, то вы увидите между ними зеленую линию. Ее нет, но вы ее видите так же ясно, как то, что существует в реальности. Вот так я хотел связать жизнь и вымысел, понимаете? Чтобы никто не мог словами объяснить эту связь, но видел ее яснее ясного, как… Как ускользающее от определения, но понятное взору!
Он наконец произнес эти слова вслух и чуть не засмеялся от радости.
Вадим слушал, не произнося ни слова и не двигаясь. Но тонкая, холодная струна его взгляда трепетала, то натягиваясь между ним и собеседником, то ослабевая, чтобы Георгий мог перевести дух.
– Понимаете, – говорил он, – я и сам не знаю, что со мной происходило. Конечно, я ничего еще не умел, но мне почему-то казалось, что я все могу, понимаете? Я чувствовал жизнь, так сильно ее чувствовал, так… И, главное, я мог к ней что-то добавить, изменить ее как-то мог, вот в чем дело! – Он замолчал, словно споткнулся.
– Ты думаешь, в тебе это кончилось? – наконец спросил Вадим. – Ты ошибаешься.
– Я не знаю… – медленно проговорил Георгий. Он и не заметил, когда крепкий хмельной дух, взводивший его нервы, сменился каким-то усталым отупением. – То есть я ни в чем не уверен теперь…
– Ну и хорошо. – Вадим улыбнулся, придвинул к себе черный лаковый футляр, достал сигару; мелодично щелкнула крышка платиновой зажигалки. – Это же хорошо, Дюк. Даже в бизнесе уверенность во всем далеко не во благо, а ты ведь не бизнесом занимаешься, – добавил он, словно Георгий и не говорил ему, что работает маклером.
– Да не знаю я теперь, чем занимаюсь, – пробормотал тот. – А главное, зачем занимаюсь…
– А ты не бросайся за мелким жемчугом, – пожал плечами Вадим.
– В каком смысле?
– В прямом, как в пословице. У всех, мол, разное горе: у одних чай жидкий, у других жемчуг мелкий. А по сути это ведь одно и то же – что мелкий жемчуг, что жидкий чай. Убожество. И тебе оно не нужно. Думай лучше об огненных чертах, больше толку выйдет. Лет-то тебе сколько?
– Двадцать четыре.
– Время есть, – снова улыбнулся Вадим. – Нарисуешь ты еще свою невидимую линию!
– Как же ее нарисуешь? – с трудом выговорил Георгий. – Очень сильный материал нужен, отснятый материал, а у меня его нет и не предвидится. Это я заврался что-то, вы извините…
– Да опьянел ты просто, – усмехнулся Вадим. – Смотри, Дюк, дело, конечно, хозяйское, но лучше бы тебе с этим тормознуться. – И, заметив недоумение во взгляде Георгия, пояснил: – Со страстью ты пьешь и слишком уж чего-то от выпивки ждешь. Перемены настроения, еще чего-нибудь – в общем, результата какого-то. А это, поверь мне, лет через десять обернется глубокими запоями.
– Извините, – повторил Георгий. – Что-то меня и правда развезло.
– За что же я тебя должен извинять? – пожал плечами Вадим. – Это тебе побеспокоиться надо, а мне-то с тобой и с таким хорошо. Что-то в тебе есть такое… Аура, дао, карма, или как это теперь называется? Если хочешь, можно ведь и вытрезвиться, – неожиданно предложил он.
– В смысле, похмельщика вызвать? – поморщился Георгий.
– Рано тебе еще похмельщика вызывать, – жестко отрезал Вадим. – Нашатыря в воде разведешь, выпьешь залпом – и в бассейн. Ну что, налить?
Георгий молча кивнул. Пронзительная Вадимова догадливость обескураживала его снова и снова. Ведь он действительно подумал сейчас о том, как глупо, как невовремя опьянел, и если бы не это, если бы не собственная его дурость, то он мог бы сейчас еще немного посидеть вот так с Вадимом за столом и поговорить об огненных чертах жизни, а потом пошел бы по ночному метельному городу в Николопесковский переулок, и Ули открыла бы ему дверь и обняла бы его с той счастливой доверчивостью, которую он так чувствовал и так любил в ней…
По комнате разнесся резкий запах нашатыря, и Георгий увидел, что Вадим уже протягивает ему наполненный хрустальный стакан, от одного взгляда на который глаза лезли на лоб.
– Пей, пей, – поторопил он. – Или еще виски хочешь принять – продлить удовольствие?
– Да какое уж тут удовольствие… – пробормотал Георгий.
Разведенный в воде нашатырный спирт влился, казалось, не в желудок, а во все тело до самых пяток. Георгий закашлялся, слезы не выступили, а брызнули у него из глаз, и он зажал рот рукой, чтобы избежать еще более неприятных последствий. Но хмель вышибло сразу, словно взрывной волной.
– Вы что, всегда с собой в командировки такие средства возите? – с трудом выговорил он, вытирая слезы и тяжело дыша.
– В какие командировки? – удивился Вадим. – А!.. Да я же не в командировке. Я москвич в неведомо каком поколении, у меня квартира на Смоленке, дом на Рублевке, все как у людей. Просто накатило что-то… Не женись без любви, Дюк, – улыбнулся он. – Ни на молодой, ни на красивой. А то в один прекрасный день обнаружишь, что живешь дома как в гостинице, да и подумаешь: так не лучше ли и правда в гостинице пожить? Ну, извини за нотацию. Все равно каждый только своим умом крепок. Пойдем, пойдем поплаваем!
– У меня и плавок нет, – сказал Георгий. – И разве здесь ночью бассейн работает?
– Все здесь работает, – махнул рукой Вадим. – Совка, конечно, все равно хватает, но поплавать можно.
Бассейн гостиницы «Метрополь» слегка ошеломил Георгия. Непривычно было плавать, глядя сквозь стеклянную стену на Кремль, он чувствовал себя неуютно, и только невозмутимость Вадима удерживала его от того, чтобы поскорее отсюда смыться. Правда, они были в бассейне одни, поэтому хотя бы не приходилось стесняться того, что плавать приходится в трусах.
– Я уже неделю здесь живу, – сказал Вадим, когда, наплававшись, они сидели в белых пластмассовых креслах у бортика. – И, знаешь, сначала вообще кайф ловил. Как будто не в номер дверь захлопнул, а в мир, извини за красивость. Телефон отключил, охрану отпустил, сам за рулем, в комнате тишина, никто не знает, где я… А я в потолок смотрю и трубку курю, и ни для кого меня нету. Самообман, конечно, но сладкий ведь самообман, а человек слаб, как известно.
– Это вы-то – слаб? – удивился Георгий.
– И я тоже, только на свой лад, – кивнул Вадим. – Мне в жизни – вот в такой, какая она каждый день есть, – ничья помощь не нужна. То есть я не жду, что за меня кто-то что-то сделает, решит, подставит мне плечо друга, или обеспечит крепкий семейный тыл, или какие там еще пошлости обычно говорят? Но внутреннее что-то… Не знаю, как это назвать, но это мне нужно, и этого у меня нет. Жизнь живая, на самом острие, трепет душевный – так, может быть. Меня, наверное, потому к тебе и потянуло, – улыбнулся он. – В тебе этого очень много, Дюк. Вот того самого, без чего человек жить не должен.
– Вы скажете тоже!.. – смутился Георгий.
– Да ведь я ничего и не сказал, – пожал плечами Вадим. – Ну что, протрезвел? Теперь можно и к девушке?
– И как вы обо всем догадываетесь? – покрутил головой Георгий. – Рентген у вас, что ли, в глаза вставлен?
– А куда же тебя еще может сейчас тянуть? – Впервые за весь вечер Вадим не усмехнулся и даже не улыбнулся, а засмеялся. – Видно же – я тебе про какие-то невнятные глупости толкую, а у тебя в глазах одно желание: чтобы она поскорее дверь перед тобой распахнула и на шею тебе бросилась!
Прощаясь с Георгием в холле, Вадим протянул ему визитную карточку.
– Звони, Дюк, – сказал он. – Страсти в тебе много, нетерпения много, но все-таки и я ведь не последний человек в этой жизни, вдруг на что сгожусь.
– Зря вы так говорите, – с неожиданной для себя резкостью ответил Георгий. – Думаете, я вам теперь начну названивать и что-нибудь клянчить? Деньги под идею?
– Под идею денег никто не дает, – улыбнулся Вадим. – У нас тут не Америка. Но про невидимую линию между правдой и вымыслом ты хорошо придумал. Не обижайся, Дюк. Просто так звони.
– Под идею денег никто не дает, – улыбнулся Вадим. – У нас тут не Америка. Но про невидимую линию между правдой и вымыслом ты хорошо придумал. Не обижайся, Дюк. Просто так звони.
Глава 13
Георгий лежал на диване и читал «Волшебную гору». Эта была первая книга Томаса Манна, которая попала ему в руки – купил на лотке в подземном переходе, удивившись тому, что она затесалась между пестрыми книжками с кровавыми кинжалами на обложках, – и этот писатель совершенно заворожил его. Может быть, дело было в том, что он думал об Ули, и поэтому все, что говорилось о немцах, не казалось ему отвлеченным и впитывалось с жадным вниманием.
Он читал об их прямодушии, доверчивости, аккуратности – и сразу же вспоминал, как эти черты воплощаются в Ули, и понимал, что эти характеристики исчерпывающе точны. Он ведь с самого начала почувствовал все это в ней, а в последние три месяца, когда стал жить у нее постоянно, первоначальные ощущения только подтвердились.
Особенно эта трепетная доверчивость, направленная на него, – как он ее любил!
В ту ночь, когда он разговаривал с Вадимом о мелком жемчуге и огненных чертах жизни, глотал нашатырный спирт и плавал в бассейне, чуть не касаясь рукою кремлевских стен, – в ту ночь Георгий пошел к Ули сразу же, как только выбрался из «Метрополя».
Он шагал по ночным улицам стремительно, и даже его тень, мелькавшая под фонарями, казалась словно бы меньше, чем огромная его живая фигура.
По дороге он зашел в ночной цветочный магазин на Новом Арбате. Пахло мокрой землей, цветы алели, синели, белели в высоких вазах, и что-то тревожное было в этом зрелище – в отдельных, без листьев и травы, цветах.
– Возьмите гипсофилы, молодой человек, – посоветовала сонная продавщица. – Хорошие цветы, вашей девушке понравятся.
– Какие-какие? – удивился Георгий. – Название какое-то… Больничное!
– Зато цветочки красивые, – возразила продавщица. – Видите, какие колокольчики?
Цветы с устрашающим названием и вправду выглядели как огромные разноцветные колокольчики на высоких стеблях. Георгий сразу почувствовал в них ту милую и изящную простоту, которая была и в Ули.
– Ну, давайте гипсофилы, – кивнул он. – Штук десять или лучше двадцать.
– Четное число не дарят, – улыбнулась продавщица. – Вам же не на похороны.
Она быстро выдернула из вазы двадцать пять разно-цветных колокольчиков, добавила к ним несколько нежных зеленых веточек, обернула букет прозрачным, с серебряной каймой, целлофаном, потом плотной бумагой – от снега – и протянула Георгию со словами:
– Удачи вам. Счастливая ваша девушка!
Он стоял на тротуаре, снег вихрился вокруг его ног, липы стучали над головой темными обледенелыми ветками, свет горел в Улиных окнах…
Она открыла сразу же, как только он позвонил; он слышал, как легко шелестят за дверью ее соломенные тапочки, когда она бежит по коридору. И сразу же прильнула щекой к его груди, всем телом к его телу, и он чуть не уронил цветы, обнимая ее.
– Георг!.. – шепнула Ули, и он расслышал в ее шепоте такую виноватую страсть, что сердце у него сжалось. – Я обидела тебя, и я подумала уже, что ты больше никогда не придешь!
– Как же я не приду? – Он поцеловал ее в огромные лучистые глаза и почувствовал, что его губы стали солеными. – Как же я мог не прийти, хорошая моя, я же тебя люблю… И чем же ты меня обидела?
– Я показала, как будто ты мне безразличен, – покачала головой Ули. – Но это совсем не так. И я должна тебе объяснить…
– Потом объяснишь, Улинька. – Он быстро поднял ее на руки и, не сняв куртку, понес в комнату.
Она уже собиралась спать. Ночник горел у кровати, лежала на постели открытая книга, русский томик Пушкина, который она читала весь последний месяц. Георгий все снимал одновременно – мокрую от снега куртку с себя, прозрачную батистовую пижаму с нее, и руки у него дрожали от нетерпения, и все тело дрожало.
Ули всегда была горяча с ним в постели, но этой ночью все, что было у них прежде, показалось ему небывшим. В ней не было сейчас ничего постороннего любви – так он сказал бы, если бы мог сейчас что-нибудь говорить или понимать ясным разумом. Ни потребности в сексе, ни желания получить удовольствие, ни даже желания доставить удовольствие ему, которое тоже ведь было в ней прежде… Только любовь, такая же голая, ничем не прикрытая, как ее тело в его руках и на его сотрясающемся от страсти теле. Она любила эту позу – на нем сверху – и, может быть, в этом проявлялась ее самостоятельность, ее стремление к независимости, даже, наверное, так оно и было, и так объяснил бы это любой психолог. Но Георгию это нравилось, и ему было все равно, отчего она сжимает коленями его бедра, как маленькая ловкая амазонка, и отчего падает ему на грудь, до боли сильно целует в шею, а потом вдруг откидывается назад, выгибается, как ива под ветром, и он чувствует, что ее волосы щекочут ему колени, и вскрикивает от удовольствия, потому что тело его в этот момент остается в ней, и это так хорошо – чувствовать одновременно себя в ней и ее голову на своих коленях…
Но чувство неутолимости не оставляло его и в самые страстные минуты с нею, и Георгий уже знал, что даже когда он целует ее всю, от губ и висков до круглых как жемчужины ногтей на пальцах ног, – даже тогда это непонятное, почти мучительное чувство не исчезает. Ули была неутомима, но этой ночью устала даже она.
– Георг, Георг… – Она упиралась подбородком ему в плечо и заглядывала в глаза. Ее глаза были окружены светлыми капельками пота и от этого казались еще яснее и доверчивее. – Я на самом деле должна тебе объяснить, какое у меня чувство. Я думаю, это идет из детства. Мои родители хотели, чтобы я училась играть на органе, и я ходила по вечерам в кирху. Мы тогда жили в маленьком городе возле Кельна, днем я получала уроки, а вечером органист разрешал мне заниматься самостоятельно. Это было так страшно! Мне было девять лет, в кирхе вечером было почти темно и никого не было, и когда я играла на органе, то звуки были совсем ужасные, и я чувствовала такое одиночество, такую беззащитность! С того времени я всегда старалась, чтобы этой беззащитности больше не почувствовать. Я поняла, что надо быть сильной и самостоятельной, потому что это единственный способ избавиться от этого страха. А когда я увидела тебя… Нет, наверное, это получилось, когда ты встретил меня на вокзале после моей командировки в Рязань. Нет, все-таки раньше, ведь я уже поэтому позвонила тебе, чтобы попросить меня встречать. – Ули раскраснелась от волнения, светлые капельки испарились с ее горячей кожи. Георгию жаль было этих капелек, но он боялся пошевелиться, чтобы не помешать ей говорить. – Ах, но теперь уже нельзя узнать, когда я это поняла! – Она покачала головой, словно досадуя на себя, и тут же улыбнулась своей доверчивой улыбкой, и ямочка мелькнула на ее щеке. – Дело в том, что я вдруг поняла, что с тобой у меня нет этого страха! Ты понимаешь? Его нет, потому что ты смотришь на меня и обнимаешь меня, а не потому что я сильная и взрослая женщина, – вот что я поняла. Меня очень тянет к тебе, Георг, – сказала она с милой своей серьезностью.
– Меня к тебе тоже. – Он улыбнулся и поцеловал ее – хотел в губы, но дотянулся только до кончика носа. – Хоть и на органе я не играл, и ничего вроде бы не боюсь. Люблю я тебя, Улинька…
Уже под утро, когда глаза у нее закрывались сами собою, Ули сказала:
– Я хочу предложить тебе, Георг, чтобы ты переехал жить ко мне. Мне кажется, что ты не очень охотно уезжаешь в свою квартиру, потому что, возможно, чувствуешь себя там одиноко. А к тому же, ведь если и меня и тебя так тянет друг к другу, то для нас будет правильно, чтобы мы попробовали жить вместе, да?
– Да.
Георгий услышал, что открылась входная дверь, и, положив книгу на стеклянный столик, поднялся с дивана. Сегодня Ули работала в гуманитарном фонде, а там, в отличие от корпункта ее журнала, она всегда задерживалась допоздна.
Еще в самом начале их знакомства Ули объяснила ему, чем этот фонд отличается от других подобных организаций, которых немало появилось за последние несколько лет в Москве.
– Это частный фонд, – рассказала она тогда, – а к тому же очень… как это сказать… индивидуальный. Я очень рада, что могу работать там как волонтер во время моего журналистского контракта в Москве. Он называется «От порога к порогу», и это уже понятно, что мы связываем людей напрямую. Мы находим здесь, в Москве, таких людей, которые нуждаются в помощи, а в Германии таких людей, которые хотели бы кому-нибудь помочь в России. И тех, и других достаточно много, но без нас они вряд ли нашли бы друг друга. Люди из Германии могут приехать сюда, если они хотят, и познакомиться лично, а могут просто посылать деньги или пригласить к себе в гости. Если они найдут хороший контакт, то могут даже дружить, но в любом случае наша работа приносит взаимную пользу. Ведь здесь у вас бывают очень тяжелые ситуации, очень! Есть совсем маленькие дети, которым нужно срочно сделать операцию на сердце, но у их родителей на это нет денег, и это просто страшно. Я думаю, так не должно быть, это совсем неправильно. Я думаю, бог не для того создал людей, чтобы они с этим помирились!