И отправился мудрец дальше. Впрочем, далеко ходить ему не надо было — ему нужна была рыхлая и плодородная земля; та самая земля, что обладает своей душой. Мудрец был мудр и поэтому взял с собой лопату. Вот и та самая рыхлая и плодородная земля, которую так искал мудрец. Теперь только понять предстоит, где копать. Но мудрец ведь был мудрецом — быстро нашел он то самое место. И стал копать. Если быть справедливым, то стоит сказать, что долго копать ему не пришлось. Раза три копнул — и вот она: душа земли. Кто же это? Трудно представить себе что-то в земле более ничтожное, более незначительное, более незаметное, чем маленький червячок, которого и раскопал мудрец. И мы бы с вами никогда бы в жизни не увидели в этом несчастном маленьком существе того, что гордо зовется душой земли. Однако мудрец видел это, ибо был тем самым мудрецом, а не кем-то из нас — не мною и не вами. Положил мудрец червячка ничтожного, незначительного и незаметного себе на ладонь и стал внимательно в этого червячка всматриваться. Если в это существо, извивающееся на ладони мудреца, стали бы всматриваться вы, если бы я стал всматриваться в него, то уж точно ровным счетом ничего бы не увидели, кроме тщедушного червячка, выпачканного в земле. Но мудрец ведь был мудрым, а раз так, то видел то, чего не видим мы с вами. Видел мудрец в этом извивающемся существе всю душу стихии земли, понимал эту стихию, любил ее. И самое главное, теперь мудрец мог без труда при желании восстановить душу земли, даже не глядя более на этого червячка. И отпустил мудрец червячка, а сам отошел чуть в сторону — как раз туда, где плодородную почву сменяют голые камни. Там остановился мудрец, чтобы развести костер.
Да, вы уже поняли, что теперь мудрецу предстояло найти душу огня, а чтобы найти душу огня нужен, как нетрудно догадаться, сам огонь. Мудрец заранее знал это, поэтому захватил с собой и огниво, и вязанку дров. Мы бы с вами наверняка поленились тащить за собой в такую даль не то что вязанку дров, а даже и огниво, однако мы с вами — отнюдь не мудрецы, да и не стремимся мы с вами к тому, чтобы постичь чью-то там душу, тем более душу огня. Мудрец же не только знал много, но и знал то, ради чего он так много знает. Где же в огне его душа? Мудрец пока еще не знал этого, но он знал твердо, что очень скоро он это узнает, потому что, в отличие от нас с вами, мудрец был мудр. И он увидел эту душу! И не только увидел, но сразу же понял: это именно она — душа огня! Стоило только огню разгореться, как среди его языков — оранжевых, алых, пурпурных — мелькнуло что-то. Мы бы с вами и не заметили того, что что-то там мелькнуло в пламени. А мудрец заметил. И вы даже уже знаете, почему. Конечно, потому что мудрец был мудр. И не было никого в мире в те поры, о которых речь, кто был бы мудрее того самого мудреца. И не было прозорливее и наблюдательнее его во всем свете. И увидел мудрец, как мелькнула среди огня маленькая ящерка. Как же не горит она? Что делает она среди пламени? Разве не хочется ей выскочить прочь из костра? Мы с вами думаем, что в огне ящерке плохо, что она там сгорит непременно. Думаем мы так потому, что не знаем главного — не знаем мы того, что ящерки в огне не горят, потому что огонь — их стихия. Нет, конечно, не все ящерки среди пламени чувствуют себя как дома, и даже не как дома, а просто дома. Но есть такие, которым костер — дом родной. И эта ящерка, что сейчас перед глазами мудреца мелькала в огне, как раз не только огня не боялась, но и радовалась огню, наслаждалась им. И не только… Эта маленькая ящерка была той самой душой огня, что искал мудрец. Долго смотрел мудрец на пламя, смотрел и думал, смотрел и запоминал. И запомнил. И когда костер погас и ящерка — душа огня — исчезла вместе со своей стихией, уже тогда знал мудрец, как ему воссоздать душу огня самому. А ведь ради этого все и затевал мудрец.
Теперь же дело было совсем за малым — найти душу воздуха. Чего легче, ведь воздух повсюду. Но это нам с вами кажется, что нет ничего проще, чем отыскать в воздухе вокруг нас эту самую душу, мудрец же знал, что найти душу воздуха можно только в очень определенном, в строго заданном месте. И чем выше расположено это место, тем больше шансов отыскать там душу воздуха. А вы помните еще, где жил мудрец? Конечно, помните: жил он на самой высокой горе, то есть на такой горе, выше которой нет в мире и не было никогда, и никогда не будет. Тут уже и мы с вами поняли, хоть и не являемся мудрецами: в поисках души воздуха мудрецу надо было вернуться домой, подняться вновь на свою гору. Так и сделал мудрец. И уже на следующий день у себя на горе мудрец смог увидеть душу воздуха. Мы бы с вами никогда в жизни не увидели тут души, но мы не мудрецы. Мудрец же узрел среди облаков совсем маленькую птичку, птичку-невеличку. У птички этой не было даже имени, настолько была она мала, настолько ничтожна. Однако именно эта птичка-невеличка и была той самой душой воздуха. И смотрел мудрец на нее, постигал ее, узнавая и запоминая, понимая, что к чему и — самое главное — для чего. Постигнув до предела душу воздуха, мудрец постиг стихий величье, всех четырех стихий. Но зачем было это нужно? Для чего? Мы с вами не знаем, мудрец же знал. Знал он о том, что его великий путь, путь мудреца, направлен на то, чтобы хаос сделать космосом. Да, мир наш очень уж беспорядочен. И миссия мудреца — навести в мире в порядок. Как это сделать? Мы не знаем, мудрец — знал. Ведь он был мудрым. Хотел мудрец на пути своем сделать так, чтобы все стихии слились в единый мир — мир космический. Ради этого и искал мудрец души стихий, и запоминал их, и много думал. И теперь час настал.
Не прошло и месяца, как мысли, собранные мудрецом, нашли себя в едином существе, созданном им ради благой цели — ради превращения хаоса в космос, беспорядка нашего мира — в общемировой порядок. Стоял мудрец на вершине самой высокой горы, на которой он и жил, а возле него стоял дракон. Был он крылат как птица, чешуя и плавники выдавали в нем природу рыбы, подвижен был как ящерица, живуч подобно червю. Был рожден дракон, чтобы и плавать, и летать, и ползать, и бегать. Был он силен и могуч, проворен и красив. И мир наш, глядя на этого дракона, созданного мыслью и знаниями человека, вдруг захотел стать миром порядка, захотел из хаоса превратиться в космос. Но, по всей видимости, желания мира и желания человека — даже самого мудрого — было тут недостаточно. Было что-то еще, что находилось вне мира и вне человека. И это что-то оказалось сильнее всего вокруг. Сильнее мудреца, сильнее творения его. Мудрец, будучи очень мудрым, очень быстро все понял — понял, что четыре стихии никогда ни ему, ни кому бы то ни было не подружить. Каждая стихия в своем величии будет всегда одна, будет одинока, душа каждой стихии останется сама в себе и для себя. И так и будет, потому что так было всегда. И мудрец знал это. Знал даже тогда, когда искал души стихий и постигал их, когда творил дракона из всех четырех душ стихий. Так зачем же, зная заранее о том, что ничего не получится, мудрец потратил столько времени и сил на сотворение дракона? Да, мудрец знал. Но чтобы быть мудрецом, мало только знать. Надо еще верить. Верить даже в то, что точно никогда не сбудется. Надо надеяться. Надеяться даже на то, чему не бывать никогда. Потому мудрец и был мудр, что не только знал, а и верил, и надеялся. И пусть нынче хаос не стал космосом, пусть беспорядок не обернулся порядком, пусть величие каждой стихии осталось только самим собой, пусть нынче так. В будущем, вполне вероятно, стихии подружатся, воцарится порядок, космос станет принципом существования мира. Надо только верить в это, надо на это надеяться. И когда-нибудь, возможно, все будет хорошо и в нашем мире. И восторжествует гармония величия всех стихий, основанная на мудрости человеческой.
Сказка пятницы. Четыре света стороны
Мир наш светел и велик. Мир прекрасен. Мир красив и добр. Куда ни пойти в нашем мире, а всюду найдешь красоту великую, всюду увидишь что-то такое, что непременно порадует глаз и запомнится надолго, а то и на всю жизнь. И всегда, сколько ни брожу я по миру, всегда нахожу что-то такое, отчего радуюсь так, как способен радоваться только ребенок. Да я и есть ребенок, потому что каждый странник несет в себе частичку детства. Иду я на Запад, на Север, на Восток, на Юг, и всюду нахожу что-то важное, что-то интересное, что-то доброе, красивое и светлое.
Вот иду я на Запад из города. Сначала, сразу за городской заставой, всё сады и сады. Как же приятно сквозь это царство деревьев проходить. А на дворе май, светит ласковое весеннее солнышко, листочки трепещут нежно на хрупких веточках. Как же прелестен утренний сад в мае. Трава еще юна, покрыта она капельками росы. И больше всего люблю я майским утром, идя на Запад, разуться и предаться наслаждению слияния с росистым садом. И нет ничего для меня более радостного, чем, проснувшись поутру рано-рано, пройти к Западной городской заставе, выйти из города и очутиться в саду, майском саду. С трепетом каждый год жду я наступления третьего месяца весны, наступления мая, жду, чтобы пойти в сад, в один из многочисленных садов, что лежат по пути на Запад. Есть там сад вишневый, есть сад, засаженный сплошь сливами, есть и сад яблочный. Но я больше всего люблю из всех садов за Западной заставой сад рябиновый. Нигде больше нет такого рябинового сада. Вы видели, как цветет рябина в мае? Ради этого цветения я и иду каждый год в рябиновый сад, предаваясь радости приобщения к прекрасным этим цветкам, что так скоро станут сначала зелененькими, а потом оранжевыми и даже алыми ягодками. И такая роса в том рябиновом саду, какой больше нигде и никогда не найдете. Ах, как там прекрасно! И как хорошо жить! Но утро потихоньку сдает свои позиции, уступая место белому дню. А раз так, то и мне надо двигаться дальше, дальше на Запад. Дорога пролегает через поля и приводит меня к большой и медленной реке. Река эта и есть конечная цель моего путешествия на Запад. Я сажусь на берегу и долго, бесконечно смотрю на то, как река неспешно несет свои воды. И сижу так до того, часа, когда солнце приблизится к горизонту, станет прелестно оранжевым и в конце концов горизонтом этим будет проглочено. Нет лучшего времени для меня, чем время заката — заката над медленной рекой, что плавно несет воды свои к Западу от города. Солнце заходит, я возвращаюсь в город.
Однако не только к Западу хожу я из города. Едва ли не больше люблю я идти в сторону Востока. Если сразу за западной городской заставой меня ждут сады — яблочный, вишневый, сливовый, рябиновый — и большая медленная река, за течением которой я так люблю наблюдать майским ясным вечером, в час заката, то за заставой восточной ждет меня желтая кирпичная дорога, в конце которой непременно будет место, очень мною любимое — это березовая роща, а в ней — озеро. Озеро небольшое, но идеально круглой формы. Где только я ни бродил, но никогда прежде не видел такого правильного круга, заполненного такой чистой, такой прозрачной, такой светлой водой. К Востоку обыкновенно хожу я в июле, то есть в ту пору, когда в наших краях воцаряется жара, когда на лугах, что расположились и справа, и слева от желтой кирпичной дороги, сплошь идет покос, а запах повсюду такой, что хочется его запомнить, сохранить и холодными зимними вечерами вспоминать, как нечто радостное и светлое. Как прекрасно идти, вдыхая аромат только какой-нибудь час назад скошенного луга и зная при этом, что впереди ждет тебя самое лучшее в мире озеро, расположенное на Восток от города. Между тем, даже в очень жаркий июльский день вода в круглом озере сохраняет морозный холод благодаря ключам. Ключи здесь повсюду — и на подходе к озеру, и в самом озере. Но разве холодная вода способна остановить человека, пожелавшего в жаркий день предаться наслаждению в озерных струях? Конечно же, нет! И вот я сбрасываю с себя одежды и медленно начинаю входить в воду. Знаю, что многие предпочитают в холодную воду входить быстро, стремительно: миг — и ты уже поглощен волнами чистейшего этого озера. Признаться, нигде прежде не доводилось мне видеть такой чистой воды, для себя я даже назвал эту воду чистейшей прелести чистейшим образцом. Нет, не могу себе позволить вбегать в эту морозную радость быстро, мне нужно неспешное соприкосновение с водой, с этими струями, с этими ключами. Ноги так и чувствуют, как мягкий песок прикасается к ним, как обволакивает их родниковый холод. И в эти минуты нет счастливее меня человека на всем свете, нет никого, кто испытывает столь же великое счастье, которое испытываю я, находясь в березовой роще, что расположилась к Востоку от города. Захожу все глубже и глубже, все больше погружаюсь в эту ключевую водицу. Все тело мое уже пронизывают короткие стрелки родникового мороза. Как же хорошо! И вот уже я плыву. И я счастлив! Плыть легко, вода не сопротивляется мне, держит меня и ведет к другому берегу. Озеро это очень маленькое, переплыть его ничего не стоит. И я выхожу из воды на противоположном берегу, немного обсыхаю, пока июльское солнце еще в зените. А затем снова плыву — плыву обратно, чтобы вновь выйти на желтую кирпичную дорогу и по ней уже вернуться в город со стороны Восточной его заставы.
Когда же наступает сентябрь, то больше всего люблю я прогуливаться на Юг от города. Ведь именно там располагаются прекрасные холмы и столь же прекрасные овраги. Холмы покрыты небольшими деревьями — молодыми, но уже очень сильными дубами и кленами. Я иду по городу в сторону Южной заставы, а до нее от моего дома идти дальше, чем до какой бы то ни было другой заставы. Но когда в наши края приходит золотая осень, то нет для меня большего счастья, чем вот так вот просто идти по городу, а потом и за городом — по узкой тропке, по бокам которой растут невысокие кусты шиповника. Они, несмотря на осень, еще зеленые, но плоды шиповника на кустах уже алеют так, как могут алеть только осенью. Да, лето в наших краях коротко, а осень золотая проходит так стремительно, что просто не успеваешь оглянуться. С годами понял я, что золотая осень проходит так быстро, потому что я слишком долго признаю ее приход, пока же признаю, она и кончается. И ничего тут не поделаешь, ничего. Так думал я, но затем решил для себя, что именно в эту короткую пору осени золотой буду отныне дорожить не только каждым днем, но и каждым часом, каждым мигом этой благословенной поры. Поэтому уже несколько лет, как только наступает золотая осень, в первый же день ее я выхожу из дома и иду на Юг, прохожу заставу, прохожу тропинку с шиповником и, наконец, поднимаюсь на самый высокий из тех холмов, что расположились к Югу от города. Какой же прекрасный вид открывается отсюда! Как все великолепно! Как хорошо жить! Леса, что раскинулись вокруг моих холмов, как и завещано было поэтом, оделись в багрец и золото. А что может быть прелестнее осеннего сочетания солнечного с алым? Глаз радуется, радуюсь я. И какой же чистейший тут воздух! Как же легко тут дышится! А какое небо в эту пору! Совершенно бесконечное в своей прозрачности. На небе ни облачка. Хотя нет — вот одно совсем маленькое куда-то медленно плывет. Обычно облака похожи на что-нибудь, это же совсем ни на что не похоже, а похоже только на облако. Но в этом его прелесть и его красота. На это облако могу смотреть бесконечно, однако мне еще надо перед возвращением в город сделать здесь одну вещь. Я побывал на самом верху, побывал на вершине холма, самого высокого здесь. Теперь сверху мне нужно спуститься вниз, побывать на самом дне самого глубокого оврага. Просто так местность эта, что расположилась к Югу от города, устроена: холмы тут перемежаются оврагами. И совсем не трудно спуститься по крутому спуску с холма, чтобы попасть в овраг, непременно в самый глубокий. Здесь ранней осенью тихо и очень сухо, ведь дождей не было очень давно уже. Когда же будут дожди, то овраг очень быстро заполнит вода и тогда уже там особо не погуляешь. Но пока, золотой осенью так прелестно гулять по оврагу, смахивая с лица налипшую ажурную паутинку, так хорошо. И так тихо. Но что это? Что за звуки доносятся сверху, с самого неба? Я с замиранием сердца останавливаюсь посреди оврага и смотрю вверх. Это же клин журавлей летит еще дальше от города — летит к Югу. Их курлыканье такое печальное, так грустно сразу делается на душе, но грусть эта светлая, прекрасная, добрая. Доводилось ли вам видеть со дна глубокого оврага клин журавлей? Если нет, то могу сказать, что вы очень многое потеряли. А потому золотой осенью старайтесь хотя бы иногда спускаться в овраг и оттуда смотреть на небеса — вдруг пролетит журавлиный клин.
Вы уже поняли, что раз уж весной я хожу к Западу от города, раз летом — к Востоку, а осенью — к Югу, то по зиме я хожу на Север. Что же, самая пора идти на Север именно зимою. И в городе холодно, а за городом с северной стороны еще холоднее. Но мне холод не страшен. По заснеженным городским улицам иду я к Северной заставе, прохожу ее, некоторое время иду по белой дороге, которая летом такая же желтая кирпичная, как и дорога на Восток от города, но когда все вокруг засыпано снегом, то под ним не видно желтого кирпича. А вскоре дорога уходит резко вправо, мне же надо идти только прямо, прямо на Север. И я иду, только иду уже на лыжах — ведь главное, когда идешь на Север, не забывать с собой лыжи. Я никогда не забываю и потому, вероятно, всегда дохожу до своей цели. Цель же моя в зимнем путешествии — это лес. Знаю я лес этот и летом, когда все в нем зелено, знаю его и по осени, то есть в ту пору, когда лес одевается в красные и в желтые одежды, и весной лес хорошо знаю, ведь там только зарождается жизнь новая, жизнь прекрасная, жизнь добрая. Однако только зимой этот лес на Севере от города по-настоящему прекрасен. Те деревья, что летом и осенью утопали в листьях, теперь стоят голыми, местами делая лес прозрачным настолько, что можно увидеть далеко за лесом горизонт с низко посаженным над ним зимним солнцем. Но зато как заметны, как ярки в зимнее это время деревья хвойные — ели и сосны. В зеленой массе лета эти красавицы теряются, но как только приходит зима, сразу же в полную силу заявляют они о себе. И стоят среди снегов подлинными хозяевами леса. Весь короткий зимний день, до самой темноты брожу я по лесу, читаю следы зверюшек, прислушиваюсь к редким по зиме птичкам. И мне хорошо, мне радостно. Я счастлив!
Когда же спрашивают меня мои товарищи, в какую сторону — в Южную, в Северную, в Западную или в Восточную — больше всего люблю я гулять, то этот вопрос обычно не вводит меня в смущение, отвечаю я на него легко. Да вы ведь и сами поняли уже — я люблю гулять всюду, люблю гулять на все четыре стороны. Мне хорошо везде, потому что я люблю жизнь.
Сказка субботы. Сватовство
Жил себе на свете юноша, или, как еще называют представителей этого благословенного возраста и мужского пола, молодой человек. Причем само это обозначение — молодой — оно обозначало не столько возраст, сколько то, что был этот человек, этот юноша просто-напросто еще не женат. Именно — еще. Потому что в очень скором будущем этот молодой человек мечтал, оставшись молодым по возрасту, перестать быть таковым по своему семейному положению, а проще говоря, мечтал жениться. И не просто так мечтал, а мечтал взять в жены ту девушку, которую, полюбив однажды с первого взгляда, вот уже больше года продолжал всем сердцем любить. И день ото дня любовь юноши к этой девушке делалась все больше и больше, и ничего нельзя было любви этой противопоставить. Да, кто любил, тот, конечно же, без всякого труда поймет, что происходило в душе молодого человека весь этот год с небольшим. Настал час, когда юноша понял, что он должен о своих чувствах поведать той, которой эти чувства посвящены, той, без которой юноша теперь свою жизнь не мыслит, той, ради которой готов юноша на все… Ну, или почти на все. И вот однажды юноша купил букет прекрасных розовых роз общим числом девяносто девять (юноша бы купил и больше, но только в цветочной лавке таких розовых роз, как те, что решил купить юноша, было ровно столько — не больше и не меньше) и с этим прекрасным букетом, благоухающим, будто сад в разгар теплого лета, направился в сторону невысокого дома в три окна и с сиреневыми ставнями. В доме этом от самого рождения проживала та, ради которой… Ну, понятно, кто там проживал, раз юноша именно туда пошел с букетом. Но не только… В том же самом доме жили еще и родители девушки. Маму своей будущей (юноша старался отбросить витавшие возле его головы мысли о неудаче) жены молодой человек знал так давно, что даже и не помнил, откуда он ее знал. Это была очень хорошая и добрая женщина с очень мягким и сердечным характером, всем она желала только счастья, и, вероятно, поэтому была счастлива сама — счастлива в своей семье, счастлива среди подруг, просто так счастлива. Отец же… Нет, только не подумайте, пожалуйста, что отец девушки был каким-то там страшным тираном или деспотом — нет и нет. Был он человеком честным, порядочным, умным. Хорошим был человеком. Однако, как считали многие, очень уж строгим. И по отношению к жене, и по отношению к дочери, и по отношению к другим людям. Но в первую голову — по отношению к самому себе. Так, пожалуй что, и должно быть: если уж решил ты быть строг, то будь строгим сначала к себе, а уж потом будь строгим ко всем прочим, если тебе так этого хочется. Впрочем, строгость отца девушки вовсе не была этаким своего рода самодурством, которым, чего уж скрывать, грешат многие пожилые люди. Отец девушки старался всегда и во всем быть справедливым. И, надо сказать, ему это удавалось. И не случайно во всей округе отец девушки слыл самым честным судьей, решение которого, коли уж принималось, никогда и ни кем не оспаривалось. Обо всем этом знал юноша, когда нес букет из девяноста девяти розовых роз к дому с сиреневыми ставнями.