– Вот там, видишь? – показала Анна мальчику. – Полуразрушенный дом.
– А? Чего? – переспросил Виталик с самым что ни на есть глупым видом.
– Я говорю: вон тот страшный дом, видишь? – резко продолжила Анна. – С черной крышей, выломанным окном, где доской забита дверь, видишь?
Виталик кивнул.
– Вот там живет… – Анна секунду подумала, – Федоска. Понятно тебе? Страшный, у него один глаз вытек, зубов нет, но во рту живет ящерица, ядовитая, у нее такая чешуя острая, как бритва…
Анна говорила негромко, спокойно и очень зловеще. С каждым ее словом глаза мальчика округлялись все больше.
– Ящерица может ползти, как змея, и бросаться, как летучая мышь. И впиваться тебе в горло. Если ты не будешь меня слушаться. Понял?
– Да, – еле слышно сказал Виталик и два раза медленно кивнул.
– А сам Федоска питается только человечиной.
– Человечиной? – с ужасом переспросил Виталик. – А почему его не поймают?
– Пойди поймай! – усмехнулась Анна. – Потому что он всех разорвал и съел, кто его хотел поймать! И еще он невидимый, когда ему нужно. Он там уже сто семнадцать лет живет.
Виталик опять кивнул.
– Обычно приводят в монастырь плохих детей и прямо туда, к Федоске. И все. Больше никто из той двери не выходит.
– И заколачивают дверь вот так, да? – спросил Виталик.
– Да, заколачивают. Конечно. А если дети очень громко стонут, пока он их ест, то… – Анна подумала. – Колокол громко звонит, чтобы не было слышно криков и стонов.
– Я вчера слышал колокол… – прошептал Виталик.
– Ну вот. Как раз двоих отвели, до тебя привезли. Тебя тоже хотели туда отвести, но пожалели.
– Я буду нормально себя вести… – проговорил мальчик, сам кивая каждому своему слову. – Очень хорошо.
– Вот и договорились. Будем сейчас молитвы читать учиться.
– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое… – быстро-быстро заговорил Виталик.
– Ты знаешь «Отче наш»? – поразилась Анна.
– Я с мамкой в церкву хожу. Мамка любит церкву.
– Понятное дело, – усмехнулась Анна. – Оттого вы здесь и оказались. Как всё… непросто… Ладно. Мы читать будем с тобой по книжке, другие молитвы. Стой здесь. Никуда не ходи. – Анна кивнула в сторону заколоченной двери. – Ты помнишь, да?
– Да. – Виталик прилежно сел на ступеньку крыльца.
Анна быстро сходила в библиотеку и принесла сборник житий святых.
– Пошли в беседку.
В небольшой, увитой жимолостью беседке было темновато и остро пахло жимолостью, запах раздражающе мирской, полный, волнующий. Анна лишь вздохнула.
– Читай, – показала она мальчику на абзац.
– К… о… ко… – начал мальчик, водя пальцем и показывая на отдельные буквы. – Это «р»! И еще вот «р». А вот эту букву я не знаю. Нет. Такую букву мы не проходили…
– Ты читать не умеешь?
– Умею.
– Читай тогда.
– Я… Я просто не все буквы умею. «А» умею, еще «к», и «о», и «р» на нее похожа, только с палочкой… – стал оправдываться Виталик.
– Ясно, – остановила его Анна. – Хорошо. Давай учиться читать. – Анна отвернулась от мальчика на несколько мгновений, выдохнула.
Это все невыносимо. Это не нужно Анне. Это мучительно. Ей не нужен неграмотный сын убогой, никчемной пьяницы. Ей не жалко эту пьяницу. Настоятельница над Анной просто издевается. Анне деваться некуда. Мальчик ей неприятен. Ее Артем не дожил до восьми лет, а этот Виталик – дожил. И совершенно напрасно. Ее Артем был талантливый, веселый, полный жизни, смеха, энергии, он научился читать за три дня, сам, без чьей-либо помощи. Он великолепно рисовал, родился, умея рисовать, он катался на лыжах, как не катаются взрослые, у него была чудесная улыбка, он считал легко, как дышал, как будто математика была заложена у него в голове, как инстинкт, у него был великолепный слух, музыка – это тоже математика, мальчику был открыт весь мир, он был нужен миру, и жизнь была нужна ему, никто так не любил жизнь, как Артем, он радовался, просыпаясь, каждому дню, всегда улыбался, всегда, у него как будто не было шкалы в другую сторону, не было никаких негативных эмоций, так бывает, но очень редко, он был ангелом, светлым солнечным ангелом… Но ангелы долго на земле не живут… Господи, зачем… зачем… Не понимаю твоего замысла, плохой замысел, объясни, если можешь, почему так, зачем так могло случиться…
Мысли пошли по давно заведенному кругу. По нему несешься, несешься без остановки, круги все сужаются и сужаются, а в центре – бетонная стена. И ты уже знаешь об этой стене, ты знаешь, что будешь думать, думать, плакать или просто мучительно, с сухими глазами – это еще хуже – склоняться и склоняться от невыносимой боли, а потом со всего размаха врежешься в эту стену. Тупик. И больше ничего нет. Нет объяснения. Нет выхода. Нет возврата в прошлое. Ничего поделать нельзя. И тот, кто все это замыслил – молчит. Или его нет. Вот два варианта, выбирай любой.
Анна, чувствуя, как у нее накатываются слезы, подступают к горлу, встала. Она давно уже не плакала. Слез не было совсем, никогда, ни днем, ни ночью. Откуда сейчас слезы?
Она оставила Виталика в беседке с книгой и быстро пошла в свою келью. Днем в келье проводить время не положено, но она пришла, легла на свою кровать и дала волю слезам. Иногда нужно выплакать твердый, мучительный комок, который застрял в груди, мешает дышать, жить, больно корябает с утра до вечера и с ночи до утра, и во сне тоже. Анна плакала долго, пока голова не заболела, полностью не заложило нос и даже уши стали пощелкивать. Только легче от слез не стало, комок никуда не делся, только затвердел как будто бы.
Что же так над ней издеваются? Ведь она пришла сюда залечивать свои раны. Здесь же благое место, здесь же все должны быть милосердны, ведь они учат милосердию, говорят о нем, только понимают его как-то по-своему… по-человечески ловко перекручивая Евангелие. Когда надо, выбирают жестокие слова, когда надо – всепрощающие, когда не хватает Евангелия, ищут в Ветхом Завете, где вообще неразбериха из тьмы веков – кто это сказал, когда, кто потом переделал по своему разумению, по своей собственной вере…
В дверь без стука вошла мать Агафья, благочинная, которая могла в силу своей должности входить в кельи для проверки дисциплины и соблюдения устава.
– Не положено, сестра, лежать на кровати днем, – сказала та, вставая рядом с ней. Крупная, плотная, с тяжелой фигурой, широкими плечами, монахиня нависла над Анной.
– Здесь же не тюрьма, – проговорила Анна, не глядя на нее. – Я бы в скит ушла лучше.
– Уйди, – спокойно ответила пожилая монахиня. – Но от себя все равно не уйдешь. Ты же не к Богу хочешь ближе быть, а от всех спрятаться.
– Да, и что? – подняла Анна исплаканное лицо.
– Тебе нужно смириться и жить дальше. Здесь жить или вернуться в мир, если ты здесь не приживаешься.
– Нет! – Анна села на кровати, вытирая лицо полотенцем, висевшим на металлическом бортике кровати. – Нет. А… Вы думаете, я смогу попасть в скит? Разве у нас разрешают?
– На земле есть места, где живут отшельники, сестра, – вздохнула Агафья. – Мужчины. Женщине одной сложно. Но ты можешь попытаться. Узнай, поговори с матушкой. Если Богу это угодно, место найдется. Хотя стремление твое к безмолвствию не считай внушением от Бога. Своеволие это твое.
Анна покачала головой. Да, наверно, она никогда не заговорит на их языке.
– А сейчас умойся, помолись. И продолжай работу. Когда будешь занята делом, то меньше будет мысленной путаницы.
– Да, – кивнула Анна. – Конечно.
– И покаяться ты должна, поговорить со своим духовником. Напиши отцу Василию. Скоро он и приехать должен. Подготовься к исповеди.
– Да.
Благочинная цепко взглянула на Анну, но ничего не сказала.
– Тебе назначили и духовную мать. Обратись к ней со своими сомнениями.
– Да. – Анна посмотрела на мать Агафью. Так легко говорит о себе в третьем лице…
– Тебе любви не хватает, сестра, – так же спокойно продолжила та.
– В смысле? – подняла на нее глаза Анна.
– Любви к Господу нашему.
– Ясно.
– Ты себя только любишь, больше никого. Сердце твое закрыто для Бога.
Монахиня помолчала. Видя, что Анна тоже молчит, продолжила:
– Ты находишься под влиянием страстей, которые тебя опьяняют. Ты не можешь ничего воспринять поэтому. Глухая. У нас здесь у всех одна душа, одно помышление, мы любим друг друга сестринской во Христе любовью. А ты? Кого любишь ты? Себя и свои страдания? Если не имеешь любви к ближним, смиряйся. Вся жизнь монаха – это благодарение Господу. На любое обстоятельство нашей жизни мы смотрим как на дар Божий…
Анна отвернулась. Бесполезно продолжать спор. Это другой язык. Снова за нее взялись, так было в первые недели в монастыре. Потом как-то стало поспокойнее, не вызывала на беседы мать Елена, не привязывались с благолепными речами и мягкими укоризнами старицы. Сейчас она сама спровоцировала своим поведением. А зачем ей было навязывать этого мальчишку?
Анна отвернулась. Бесполезно продолжать спор. Это другой язык. Снова за нее взялись, так было в первые недели в монастыре. Потом как-то стало поспокойнее, не вызывала на беседы мать Елена, не привязывались с благолепными речами и мягкими укоризнами старицы. Сейчас она сама спровоцировала своим поведением. А зачем ей было навязывать этого мальчишку?
– Хорошо, – послушно кивнула Анна, пряча глаза.
Агафья покачала головой.
– Лукавишь, сестра. Не хочешь меня послушать.
«Почему я должна тебя слушать?» – как же хотелось сказать Анне. Но она лишь вздохнула и перекрестилась.
– Господь с тобой, скажу мать Елене, что глуха ты ко всем увещеваниями. Не хочешь жить с нами во Христе. – Агафья резко вышла из комнаты, уверенными, широкими шагами.
Анна подошла к глубокому каменному подоконнику, на котором стояла коробка, а в ней были ее вещи. Достала из коробки, со дна, маленькую клетчатую рубашечку с воротничком, короткими рукавами, Артем носил ее той весной. Рубашка долго хранила запах сына, но этой зимой были сильные морозы, на окне было холодно, и запах почти улетучился. Анна прижалась лицом к рубашке, задохнулась от вновь подступивших слез. Да что с ней такое! Как же ее разбередили, как нахлынули все воспоминания, потому что люди грубо разорвали ее кокон, который она плела, плела вокруг себя эти два года, прячась, прячась от людей, от света, от тепла, и ей было там уже почти хорошо, по крайней мере, ровно и одинаково каждый день, а это значит – почти спокойно. Анна посидела с рубашкой, приложив ее к лицу, потом аккуратно сложила, подсунула под вещи обратно. Подошла к зеркальцу, зачерпнула из ведра воды, умылась над тазиком. Какое странное у нее лицо. Неужели это она? Она себя помнит другой. Или не помнит вообще.
Анна туго-туго подпоясалась черным широким ремнем, плотно завязала черные грубые ботинки выше щиколотки, в которых не бывает ни жарко, ни холодно, закрепила платок. «Господи, помоги, сделай так, чтобы никто ко мне больше не лез!» – несколько раз повторила Анна, не очень уверенная, что тот, к кому она обращается, слышит такие слова. Ведь вполне может быть, что он слышит только то, что хочет слышать? На своей какой-то волне? Молитвы о других, молитвы о душах усопших, молитвы о здравии – своем ли, чужом… Но не о своем ли здравии Анна молит, когда просит, чтобы ее оставили в покое? Ее одиночество и есть ее покой.
Она вышла на яркий солнечный свет и прищурилась, закрываясь рукой. Жалко, очки темные не разрешают носить. Зрение у нее прекрасное, а так бы можно было попросить заказать очки с темными линзами. А просто черные, «пляжные», не разрешают. Раньше она не любила темные очки, ее никогда не раздражал солнечный свет, она не понимала, как люди в прекрасные, яркие, долгожданные, редкие солнечные дни закрываются от света. Но теперь она бы с удовольствием надела очки с черными или коричневыми стеклами. Чтобы солнце не светило, не дергало, не бередило, не звало…
– Привет! – щурясь от яркого солнца, на нее смотрел Виталик и безо всякой определенной цели сильно взмахивал прутиком.
– Палку опусти, – сказала Анна. – Ты буквы выучил?
– Нет, – весело ответил мальчик.
Анна, понимая, что говорит что-то совсем не то – как, откуда он мог выучить буквы за тот час или два, что она провела в своей келье, настойчиво повторила:
– Я же сказала тебе выучить буквы. Все, пеняй теперь на себя. Сам виноват. Пошли! – Она взяла его руку и потащила в сторону страшной заколоченной двери.
– Нет! – закричал что есть силы Виталик. – Нет! Отпусти меня! Не-е-ет!
Шедшие по соседней дорожке две монахини остановились, и одна из них окликнула Анну:
– Что происходит, сестра?
Анна отпустила руку Виталика.
– Ничего, – махнула она сестрам. – Все хорошо!
Сестры переглянулись и пошли дальше.
– Он ночью сам тебя заберет. – Анна пожала плечами. – Так что мне незачем тебя к нему вести.
– А ты меня не спрячешь? – наивно спросил мальчик.
– Я? Я?! Тебя? С какой стати?
– А где мне спрятаться? У меня здесь больше никого нет…
Анна внутренне вздрогнула. Что он говорит? Зачем он так говорит?
– Книга где твоя, которую я тебе дала?
– Там… – Виталик показал рукой на беседку.
– Принеси ее.
Она не может, не в силах заниматься с этим мальчиком. Настоятельница хочет, чтобы у нее разорвалось сердце? Она считает, что так будет лучше Анне и что этого хочет Бог, до которого мать Елене гораздо ближе, чем самой Анне. Ладно. Пусть так. Может, это не самый плохой выход. И правда, пусть разорвется сердце. Может быть, именно для этого ноги ее привели в этот монастырь, и несчастную никчемную мать ребенка – тоже. Для того чтобы Анне навязали этого мальчика, так непохожего на ее Артема и в то же время чем-то его неуловимо напоминающего, но не так, чтобы почувствовать к нему симпатию. Нет, наоборот – чтобы возненавидеть его.
Виталик пришел с книжкой, на ходу сорвав огромную желтую розу и уколов руку. Теперь он нюхал розу, одновременно облизывая сочащуюся кровью царапину.
– Не надо рвать цветы, – сквозь зубы сказала Анна.
– На! Хочешь? Мамка любит цветы.
– Интересная у тебя мамка, – процедила Анна.
– Мамка хорошая. Она придет! Ей просто надо выпить, а здесь ей не дают.
– Я в курсе, – кивнула Анна. – Давай ждать, когда придет твоя мамка.
– Ей неделю надо, чтобы напиться! – серьезно объяснил мальчик. – У нее такая норма. Так организм просит.
– Господи, – выдохнула Анна. – Да что же это такое!
Виталик вопросительно взглянул на нее.
– Тебе плохо, да?
Очень тонкий мальчик, чувствительный, как собака.
– Нет, мальчик, мне хорошо. Садись, будем учить буквы. А то нам с тобой супа не нальют.
– Суп я уже ел сегодня! – засмеялся Виталик. – Обед же был!
– Да, значит, не положат вечером каши. Садись. – Анна отобрала у него книгу. – Вот это – «б». Запомнил?
– Бе-е-е-е… – задорно проблеял мальчик.
– Это «б», – закусив губу, проговорила Анна. – Повтори.
– Бэ! – безразлично повторил мальчик. – А кто там живет? – Он показал на зашторенные окошки на втором этаже длинного здания.
Анна повела плечами и ничего не ответила.
– А это вот «г». Смотри, куда я показываю! Знаешь слова на «г»?
– Говняшка, – без запинки ответил Виталик.
Анна слегка хлопнула его по затылку. Виталик тут же выпрямился.
– Пока ты здесь, в монастыре, такие слова не говори.
– А как мне узнать, какие слова можно говорить, а какие нельзя? – искренне недоумевая, спросил Виталик.
Анна достала из кармана большой платок.
– Пойди вот туда, видишь, колонка с водой, намочи платок и вытри лицо. Ты как ел обед? Лицом, что ли? У тебя на лице еда. И руки помой. Нельзя церковные книги грязными руками брать.
Интересно разговаривать с мирянами с позиции человека, который находится внутри церкви, а они – снаружи. И значит, ты сам гораздо ближе к Богу. Да, это так ощущается. Теперь Анна знает, что чувствуют старицы и опытные монахини в разговоре с ней. Что-то вроде того, что ощущает сейчас она. Свою святость. Невыносимую греховность собеседника, нечистоту его. Свою близость к Богу. Свое призвание – защищать этот мир и одновременно открывать его другим, которые его не видят. Вот он – рядом, но они проходят мимо. В этом есть такая тайна, что-то такое удивительное и невероятно притягательное…
Виталик вернулся, подскакивая и показывая ей чистые руки, крутя ими перед собой.
– Садись, – кивнула Анна без улыбки.
Виталик сел. Положил руки на колени. Посидел и неожиданно прислонился к Анне головой. Анна вздрогнула и потихоньку отодвинулась. Мальчик снова придвинулся. Потом спросил:
– А у тебя есть дети?
Анна промолчала.
– А поесть что-нибудь есть?
– Нет. У монахинь нет своей еды. Жди до вечера.
– А я видел, там, в лавке, продаются булочки с изюмом…
– Иди, купи, – прищурилась Анна и отсела подальше от мальчика.
– У меня нет бабла…
– Денег, – поправила его Анна.
– Денег! – радостно подхватил Виталик.
– И у меня нет денег, мальчик.
– Ты забыла, что меня зовут Виталик? – хитро улыбаясь, спросил тот.
– Нет, мальчик, я знаю, что тебя зовут Виталик.
Мальчик подумал.
– Здесь нельзя никого по именам называть?
Анна усмехнулась. Соображает. Научила уже жизнь соображать, выплывать, приспосабливаться.
– А ты знаешь, как меня зовут? – вместо ответа спросила она.
– Анна. Отчества не знаю.
– Здесь никого не называют по отчеству.
Анна не стала спрашивать, откуда он знает ее имя. Знает. Не пропадет. И здесь он понял, к кому подойти, кто ближе всех к тому миру, куда сейчас убежала его разнесчастная мамка, которая любит водку, церкву и цветы. Пока он трогательный, а через три года пойдет воровать. Или даже раньше, как выйдет. Нечего будет мамке пить – отправит его воровать. Так что те горячие волны жалости, которым Анна с трудом противится, которые непонятно как, непонятно откуда, мучительно, ненужно заполняют ее сердце, – они ни к чему.