Анна искоса бросила взгляд на мальчика. Тот совершенно невозмутимо ковырял небольшой палкой землю, не уходя, не вставая с корточек.
– Что ты хочешь от меня? – спросила Анна. – Что ты ко мне привязался?
Мальчик взглянул на нее, хотел что-то сказать, не нашелся. Поскреб висок, который уже успел чем-то измазать, очень по-взрослому вздохнул и сказал:
– Я понял.
Неловко встал, отряхнул землю с коленок и побежал прочь.
Анна пробормотала:
– Ничего ты не понял. А если понял, и хорошо. Пойду сегодня попрошу о переводе…
– Сестра, ты с кем разговариваешь?
Анна не слышала, как сзади к ней подошла мать Елена.
– Что-то так ожесточенно бормочешь… Ты хорошо себя чувствуешь?
Анна взглянула на ту снизу вверх и встала, пошатнувшись.
– Нет. Нехорошо. – Анна потерла лоб. Не первый раз уже у нее кружится голова, когда она резко встает.
– Приболела?
– Да, приболела. Душой и телом, матушка.
– А с телом что? – Игуменья спрашивала это серьезно, но Анна чувствовала ее легкое недоверие.
– Не знаю. Давление.
– К врачу хочешь съездить? Машина будет в город через два дня. К мать Агафье сходи пока, давление померь.
– Нет, – покачала головой Анна. – Просто… климат здешний мне не подходит. Хочу просить о переводе.
– Куда ж ты хочешь перевестись? – ничуть как будто не удивившись, спросила игуменья. – На Север? Или наоборот, где потеплее?
Анна пожала плечами.
– Подальше куда-нибудь. Я сразу хотела подальше. На Дальний Восток, например.
– Хорошо, – кивнула настоятельница. – Я подумаю. Ты конкретно какую-нибудь обитель уже себе присмотрела, сестра?
– Да, – соврала Анна, решив незамедлительно пойти в библиотеку, где был компьютер, и поискать себе монастырь.
Она представляла себе это место, совершенно не похожее на их обитель. Пусть там не будет так красиво – здесь даже слишком красиво. Ей это не нужно. Красота раздражает. Ведь наверняка не все монастыри строились в таких живописных местах.
Когда-то они любили путешествовать с Антоном по России, где только не были. И, заходя в монастыри, у нее и мысли не было, что она когда-то окажется по ту сторону монастырской стены. Но трагедия делит жизнь пополам – до и после. После – все по-другому. И туда, где она не знала столько о жизни, возврата нет.
Да, здесь тяжело. Да, ей не нравится окружение, она не может поддерживать разговоры монашек и послушниц, когда они во всем, как древние люди, ссылаются на Бога, даже погода, дождь, засуха, раньше распустившиеся в этом году тюльпаны или засохшие за зиму две прекрасные яблони, сортовые, которые цвели той весной нежно-розовыми соцветиями, – все находится в ведении Бога, потому что он для них – везде и во все вникает.
Хотя для Анны Бог тоже – везде. Иногда она просто физически чувствует присутствие огромной, неизъяснимой силы, наполняющей пространство, и тогда становится страшно. Тогда понятно, что такое Вездесущий. Кто-то это тоже понял, почувствовал так, как она. И назвал, много сотен, а то и тысяч лет назад, – Богом.
Анна, в отличие от большинства живущих в монастыре, историю знает на самом деле хорошо, а не по церковным сказаниям, подробно растолковывающим каждую фразу Нового Завета, по дню, а если есть возможность, и по часу пересказывающим события нескольких месяцев первого века нашей эры. Анна много читала, вникала, размышляла, искала и что-то для себя поняла, а что не поняла – почувствовала. Ведь есть вещи, которые можно постичь интуитивно, для которых не существует слов в человеческом языке, или же они слишком приблизительны, не выражают сути.
Ей здесь тяжело физически. Поначалу Анна находила в этом если не удовольствие, но, можно сказать, радовалась – неожиданные заботы занимали все мысли. Вставать в пять утра, спать по шесть часов всегда, никогда не высыпаясь, ни одного дня – это невыносимо, на это затрачивается очень много сил. Читать по пять-шесть часов молитвы – устаешь, особенно если делаешь это искренне. Таскать ведра с картошкой, удобрением, водой – в те концы сада, куда не доходит шланг, работать на кухне, перемывать кучу посуды, убираться, мыться в холодном душе еле теплой водой, серым мылом, вытираться полотенцами, больше похожими на ветошь, – это все тяжело не в первый день, а неделями и месяцами. Понемногу Анна привыкла, но совсем не обращать внимания на бытовые тяготы, как многие монахини, у нее пока не получается. Пока…
– Кстати, звонил твой… брат. – Настоятельница смотрела на нее непроницаемыми темными глазами, и невозможно было понять, о чем она на самом деле думает.
– Хорошо, – кивнула Анна.
– Ты не хочешь узнать, здоров ли он?
– Раз звонил, значит, здоров, – проговорила Анна, отворачиваясь от цепкого взгляда настоятельницы.
– Не скажи… – покачала головой мать Елена. – Раз звонил, значит, жив…
Анна помедлила. Потом все-таки спросила:
– Что-то случилось? Что-то не так?
– Смирять тебе нужно свою брань, сестра. И не пытаться разобраться в Божьих помыслах. Нам это не под силу. Только ожесточишься от непонимания.
Анна опустила голову. Знает ли настоятельница, что у нее есть дочь? Сказал ли ей об этом отец Василий, духовник их монастыря, которому она все-таки рассказала об этом, написала в письме – так у них заведено, они каются в письмах, кто-то просит совета во всем, кто-то описывает свои страхи, сомнения, мнимые и настоящие прегрешения. Анна решила, что если не сказать ему «как на духу», но вообще нет смысла ни в чем, если уж с духовником лукавить… Своей «духовной матери», Агафье, которую ей назначили для «духовного окормления» и подготовки к постригу, она вообще ничего говорить не может, личное никак не преодолевается. Ей по-человечески неприятна мать Агафья, и язык не поворачивается говорить с ней искренне, как с духовной сущностью, а не с человеком. Сказал ли настоятельнице о Нике отец Иннокентий, который помог ей попасть сюда? Знает ли кто еще в монастыре ее тайну? Есть дочь или была дочь, как правильно сказать… Кому сказать? Богу? Он и так все знает. Людям? А им не надо ничего знать. А для нее самой – как? Никак! Анна, чувствуя, что от невозможности договориться с самой собой у нее начинает тяжело биться кровь в затылке, словно еще больше нагоняя мрачные, давящие мысли, негромко проговорила:
– Я пойду, матушка? Воды попью, работы много.
– Господь с тобой, иди, сестра, благословляю, иди, работай, – кивнула без улыбки игуменья и первая ушла.
Анна сама избрала этот путь, и ей так лучше, да, лучше. Анна сделала все в саду очень быстро и, помыв саднящие от сорняков руки, направилась в библиотеку. Уже войдя в полутемную, пахнущую сыростью и старыми книгами комнату, по стенам которой были прибиты простые деревянные стеллажи, она услышала с улицы крики. Крики? У них? Анна недоверчиво посмотрела в небольшое оконце, ничего не увидела. Да, для нее в эти дни – искус за искусом. Ну что ж, если верить официальной теологии, преодоление искушений только укрепляет ее веру, которой ей так не хватает. Не хватает – глубины, истинности всеохватной, нерассуждающей веры…
Анна включила старенький компьютер – кто-то отдал монастырю в дар. В кабинете у настоятельницы компьютер был вполне современный, а в библиотеке даже монитор – серый, квадратный, с блеклым мерцающим экраном.
Может… зайти в свою почту? Анна в нерешительности стала набирать пароль. Потом резко все стерла. Что это? Зачем ей это? Зачем ей тысячи писем, которые наверняка пришли за эти два года – ведь кто-то не знает, что она здесь, кто-то наивно полагает, что она будет, как раньше, выслушивать истории чужой жизни, рассказы о корыстных начальниках, заброшенных музеях, плохо отапливаемых школах…
Анна выключила компьютер, посидела, стараясь собраться с мыслями. Чтобы искать другую обитель, надо выйти из ворот ее монастыря. Не ногами выйти, а мыслями. Смотреть, читать, листать, вглядываться в картинки, размышлять… Нет, нет…
Уже не первый раз за сегодняшний день ей становилось как-то зябко, тревожно, нехорошо. Против ее воли вспоминались то Никино лицо, то смеющиеся глаза Антона, и, главное, она никак, просто никак не могла сосредоточиться и подумать об Артеме. Анна быстро достала висящий на груди вместе с крестиком крохотный медальон и хотела открыть его, чтобы посмотреть на сына. Медальон никак не открывался. Анна зажала его в руке, прислонила к щеке. Плохо, очень плохо, все очень плохо. И так – плохо, и так – плохо. Да, она понимает, она бросила дочь. Но она ничего с этим поделать не может. И мужа бросила. Ну и что? Не ее же это вина, нет, не ее. Так решил Бог. Ведь именно он все решает, вообще все? По крайней мере, так здесь говорят все вокруг. И ее это устраивает. Если решает все Бог, то она не виновата.
А ей это важно? Значит, стало важно. Анна с силой помотала головой. Да что происходит?
Она вышла из душного помещения библиотеки на улицу и увидела, как у дальней стены, где находились центральные ворота, снуют монахини. Оттуда и доносились громкие голоса.
Она вышла из душного помещения библиотеки на улицу и увидела, как у дальней стены, где находились центральные ворота, снуют монахини. Оттуда и доносились громкие голоса.
Анна помедлила, но все же пошла к воротам.
Ее обогнала Стеша, шагавшая по дорожке так быстро, что полы ее черного платья развевались, как от сильного ветра.
– Слышала новости, сестра? – Стеша говорила озабоченно, в ее глазах Анна помимо своей воли уловила что-то веселое и озорное.
Анна молча помотала головой.
– Пойдем, сама все увидишь.
– А что случилось?
– Женщина эта, которая приехала в приют…
– Разве у нас уже открылся приют? – перебила ее Анна.
– Вот с их приездом как раз и открылся, – улыбнулась Стеша, быстро оглядываясь. – Да вот какие чудеса… Татьяна, кажется, она… В лавку зашла, несколько бутылок кагора взяла там да и убежала.
– Как убежала? – ахнула Анна.
– Да еще и разбила случайно окно…
– Как можно было разбить случайно окно, на котором решетки с улицы?
– А она изнутри как-то… То ли упала на него, то ли попала чем-то… Или с дверью как-то перепутала… Не знаю, я же не видела. Вот убытки какие, да и срам. – Стеша стала смеяться, но сама себя остановила и быстро, размашисто перекрестилась.
– Да уж, сраму-то не оберешься… – покачала головой Анна. – Вот я и говорю – зачем это все? А… – Она даже остановилась. – А что с мальчиком этим?
Стеша пожала плечами.
– Господь милостив. Вернет мать.
Анна махнула рукой. Вот от этого она никак не приживется в монастыре. Оттого что во всех случаях ничего ни думать, ни решать не надо. Потому что все решает Господь. А кто ее привел сюда? Она сама. Так она думает. А кто привел сюда Стешу? А эту несчастную Татьяну, опухшую от пьянства? А кто привел мальчика, чтобы раздражать Анну? Огромный всевидящий и всеслышащий мозг, огромное око, невидимое, но которое видит все? Может, и так… Не мозг – мировая душа? Объяснял же Бог – не ищи меня, в том смысле, что не пытайся даже понять, кто я, не поймешь… Зачем тогда создал такими, пытающимися докопаться, понять, связать одно с одним, почему просто не поём – не вьём гнезда и не поём в них? Хотя мы ведь не знаем, о чем поют птицы…
– А если не вернется она? Мальчик-то здесь не может оставаться.
– Вряд ли оставят, – согласилась Стеша. – В детский дом отправят, наверняка.
Когда Анна со Стешей подошли к лавке, туда уже пришла и настоятельница. Она негромко переговаривалась с двумя пожилыми монахинями.
Анна решительно подошла к ним.
– Матушка, можно мне высказать свое мнение?
– Высказывай, сестра, – кивнула та, явно не очень довольная.
– Мне кажется, что нам совершенно не нужен приют. Я имею в виду монастырю.
– Помнишь, как Господь сказал несчастной, которая прикоснулась к нему, чтобы исцелиться? – прищурилась настоятельница.
Анна вздохнула.
– Нет.
– Он сказал: «Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя». Тебе нужно перечитывать Евангелие, сестра. Там содержатся все ответы на все вопросы.
– Если бы… – пробормотала Анна.
– Найди и прочитай это место, сестра. Удивишься, в каком контексте эти слова. Самом что ни на есть современном. Недуг той женщины был очень стыдный. И об этом написано в Евангелии. А Господь исцеляет всех, кто верит.
– Но это же неправда, матушка! – жалея о том, что она не может сдержать себя, ответила Анна. – Если бы это было так… Зачем все эти сказки? Не понимаю. Я верю без сказок. Мне они мешают.
Две другие монахини, стоящие рядом, даже отступили от Анны на шаг.
– Сестра, вере надо учиться, – терпеливо, как с больной, заговорила с ней настоятельница. – Мы уже говорили с тобой об этом. Ведь тебя сюда никто не тянул. Позвал тебя Господь, и ты пришла к нему. А придя, все бунтуешь и бунтуешь. Против Господа, против всех. Брат твой недавно спрашивал, когда у тебя будет постриг.
– Что вы ответили? – быстро спросила Анна.
– Что не скоро, – усмехнулась настоятельница. – Помогла бы ты пока мальчику, ведь у тебя у самой был сын, ты знаешь, что это такое.
Анна просто задохнулась от ее слов. Приложила руки к горячо затикавшим вискам, посмотрела на абсолютно уверенную в своей правоте, власти над ней настоятельнице. Да как она может, как она смеет? Кем она себя вообразила? Потому что здесь как будто царство в миниатюре и настоятельница – царица крохотного государства? И от этого она может говорить Анне все, что ей в голову взбредет?
– Не хватай воздух ртом, не хватай! – посоветовала ей настоятельница. – Твоим послушанием теперь будет заботиться о мальчике. Куда ж мы его денем? Не в полицию ведь отвозить его. Мать, может, одумается.
– Я не буду этого делать, – твердо ответила Анна и попыталась уйти.
– Сестра, – остановила ее настоятельница, негромко, но твердо. – Ты не можешь отказаться от послушания. Ты знаешь законы монастыря.
Анна остановилась, не оборачиваясь. Понятно. Или сейчас она откажется, и тогда ей придется возвращаться домой, то есть… То есть в мир, откуда она ушла навсегда. Ее дом теперь – здесь. Или ей придется согласиться.
– Хорошо. – Анна ответила, не поднимая головы.
– Иди с Богом! – кивнула ей настоятельница.
Одно большое вранье. Везде и во всем. Не для этого она шла в монастырь. Но как ей быть? Если сейчас поссориться с настоятельницей, то в другой монастырь ее возьмут с большой неохотой, а то и вовсе не возьмут – с Антоном она по-прежнему не разведена, Ника еще несовершеннолетняя, и здесь была ссора. Но почему, почему она должна служить Богу, верить в Бога так, как хотят другие люди, такие же смертные, как она?
Анна увидела вдали мальчика, он подсовывал палочку котам, которые грелись на солнце и совершенно не хотели с ним играть. Свернула с дорожки, прошла несколько шагов, потом остановилась, секунду подумала и решительно направилась к мальчику.
– Как тебя зовут? – с ходу спросила она.
– Виталик, – ответил мальчик, ничуть не удивившись вопросу. – А ты не знала, что ли? Все знают…
– Сколько тебе лет?
Мальчик подумал.
– Девять. А! Нет! Восемь.
– В смысле? Ты не знаешь, сколько тебе лет?
Анна внимательнее пригляделась к ребенку. Она была уверена, что ему около семи лет, точно еще не ходит в школу, маленький, это не спутаешь.
– Подумай хорошенько и скажи, сколько тебе лет.
– У меня раньше день рождения был, когда много пуха был… Так, летел… Дядя Гена говорил мне: «Отпрыгни от меня, долбаный пух!»
– Так, все, замолчи! – Анна повысила голос. – Здесь нельзя такие слова говорить.
– Почему?
– Потому. Так и что – день рождения?
– А в этом году не было дня рождения.
Анна всплеснула руками.
– Что за ерунда? Как это не было дня рождения?
– Не было, – подтвердил мальчик. – Зуб даю!
Понятно, почему он так хорошо говорит. Потому что ему только на вид семь лет, он плохо растет, плохо ест… Анна почувствовала, как против ее воли ей жалко мальчика. Да черт побери, совершенно это все некстати, ненужно, лишнее…
– Ты в школу ходишь?
– Раньше ходил, а потом надо было бутылки собирать, банки…
– Какие банки? – ужаснулась Анна. – Что ты говоришь?
– Берешь, смотришь, если банка нормальная, ну, там, не покоцанная… – начал было объяснять мальчик.
– Так, всё! Ты читать умеешь? В первый класс ходил?
– И в первый, и во второй… сначала…
– Я поняла. Хорошо, пошли.
– Куда? – с опаской спросил Виталик.
– Куда надо. Меньше болтай.
Анна кивнула ему и пошла, не оглядываясь, в сторону библиотеки. Послушание так послушание. Ее этим не испугаешь. Ей это не нужно, тяжело, ее хотят проверить на прочность. Да пожалуйста, ради бога. Она все сделает, что нужно.
У самых дверей длинного здания, в котором была и трапезная, и библиотека, и административные комнаты, Анна обернулась. Виталик опять присел к котам и стал преспокойно подсовывать им палочки.
Она постояла, глядя издалека на мальчика, надеясь, что он поднимет голову. Виталик и правда заметил, что Анна на него смотрит, и даже приветливо помахал ей рукой. Ничего себе! Ведь битый ребенок, знает, что нельзя так сопротивляться… Хотя… Наверняка он знает и другое о мире – чувствует, понимает, с кем как себя вести. Вот сейчас он непонятно как, но понял, что Анна его ни кипятком не обольет, ни выпорет, ни об стенку не кинет.
Анна развернулась и быстро подошла к Виталику. Ни слова не говоря, она встряхнула его за шкирку, удивляясь, насколько легким оказался мальчик.
– Я сказала – пошли. Значит, пошли. Тебе ясно?
– Ясно, – пожал плечами Виталик. Поначалу он замер, но, поняв, что больше ничего ему не будет, заговорил сразу независимо и смело.
Анна вспомнила старый педагогический прием, которым когда-то удивила ее свекровь, мать Антона. Наблюдая, как Анна воспитывает Нику, объясняя, увещевая – девочка никак не хотела идти домой с площадки, свекровь ей посоветовала: «Найди что-то страшное вне себя, не имеющее к тебе отношения, буку, которая заберет Нику, если она сейчас не пойдет домой. Что ты? Элементарных вещей не знаешь». Анна тогда не послушала свекровь, но знала, что, оставаясь с Никой, та всегда пугала ее каким-то Федоской, которого долго боялась маленькая Ника и, заболев как-то, с высокой температурой даже бредила, плакала, повторяла в страхе: «Федоска… Федоска… Нет, нет…»