И Кристиан выслушивает его приговор. Он должен простоять целый день по стойке "смирно" во дворе, у стены, не прислоняясь к ней спиной и не ища иной опоры. В этой позе, с опущенными руками, он будет неподвижно стоять под жгучим солнцем, которое скоро начнет плавить дворовый асфальт.
Любое движение будет караться ударами, обморок повлечет за собой "высшую меру".
Говорят, человечность некоторых людей рождается от воспоминаний о перенесенных муках, от неожиданного сходства, роднящего врага и его жертву. Эти два фактора и спасли Кристиана от расстрела. Но нужно признать, что подобного рода "человечность" должна иметь свои границы.
Таким образом, четверых пленников, пытавшихся бежать, расставили лицом к стене, с интервалом в несколько метров. Все утро солнце медленно поднималось в небо, пока не достигло зенита. Солнце печет невыносимо, у пленников затекли ноги, руки стали свинцово-тяжелыми, шея мучительно ноет.
О чем думает охранник, вышагивающий за их спинами?
После полудня Кристиан шатается и тут же получает жестокий удар кулаком в затылок, посылающий его лицом в стену. Он падает с разбитой челюстью, но тотчас поднимается, опасаясь "высшей меры".
Что происходит в ущербной душе этого солдата, который бдительно следит за ним и наслаждается видом страданий своей несчастной жертвы?
Слабость сменяется чем-то вроде столбняка; напряженные мускулы застывают так, что невозможно двинуть и пальцем. Это адская мука, все тело схвачено жуткими судорогами.
Интересно, какой вкус у воды, которую пьет лейтенант, наблюдая за страданиями своих пленников?
Меня и доныне мучит по ночам этот вопрос, когда в памяти всплывают истерзанные лица, сожженные солнцем тела.
С наступлением темноты палачи приводят их в синагогу. Мы принимаем их с почестями, каких удостаиваются победители гонок, но я сомневаюсь, что они осознали это, перед тем как рухнуть на солому.
24 июля
Акции Сопротивления, проводимые в городе и его окрестностях, все сильнее пугают немцев. Теперь их поведение иногда граничит с истерикой, и они избивают нас без всякого повода, просто так, если не понравилось выражение чьего-то лица, если кто-то попался под руку в неподходящем месте или в неподходящий момент. Однажды в полдень нас собирают под галереей. Часовой, стоявший на посту снаружи, заявил, что слышал звуки напильника внутри синагоги. Если тот, кто припрятал этот инструмент для побега, не сознается в течение десяти минут, будут расстреляны десять заключенных. Рядом с лейтенантом установлен пулемет, черный зрачок дула обращен в нашу сторону. Пока тянутся первые секунды, человек у пулемета, готового выплюнуть свой смертельный огонь, забавляется тем, что водит дулом туда-сюда, целясь по очереди в пленников. Время проходит, узники молчат. Солдаты в бешенстве начинают орать и избивать всех подряд, запугивая людей; десять минут уже истекли. Комендант хватает первого попавшегося человека, приставляет ему револьвер к виску, взводит курок и во все горло выкрикивает ультиматум.
И тут один из заключенных делает шаг вперед. В его дрожащей протянутой руке маленькая пилка для ногтей. Этим инструментом невозможно даже поцарапать стену синагоги. Ею можно всего лишь заточить край деревянной ложки, чтобы резать хлеб, когда нам его дают. Этот нехитрый, старый как мир прием известен в тюрьмах с тех пор, как туда сажают людей.
Заключенные цепенеют от страха. Комендант может подумать, что над ним смеются. Но "виновного" ставят к стенке, и пулеметная очередь тут же сносит ему полголовы.
Мы проводим ночь стоя, в слепящем свете прожектора, под прицелом того же пулемета, нацеленного на нас этим мерзавцем, который продолжает развлекаться, то вставляя, то вынимая обойму, чтобы прогнать дремоту.
7 августа
С тех пор, как нас заперли в синагоге, прошло уже двадцать восемь дней. Клод, Шарль, Жак, Франсуа, Марк и я держимся вместе возле алтаря.
Жак снова вернулся к своей привычке рассказывать нам всякие истории, чтобы убить время и прогнать наши страхи.
– Неужели вы с братом на самом деле никогда раньше не были в синагоге? - спрашивает Марк.
Клод опускает голову, как будто чувствует себя виноватым. Я отвечаю вместо него:
– Да, правда, мы здесь впервые.
– Странно… с такой еврейской фамилией, как у вас… Только не думай, что это упрек, - торопливо поправляется Марк. - Просто я подумал…
– Нет, ты ошибся, у нас в доме не было верующих. Да ведь и Дюпоны с Дюранами тоже не все ходят на воскресную мессу.
– И вы ничего не устраивали дома, даже по большим праздникам? - спрашивает Шарль.
– Ну, если уж тебе так хочется знать, по пятницам наш отец отмечал "шаббат".
– Вон как! И что же он делал? - с интересом спрашивает Франсуа.
– Да ничего особенного, всё как в другие вечера, только читал молитву на иврите, а потом мы пили вино из одного стакана.
– Из общего стакана? - спрашивает Франсуа.
– Да, из общего.
Клод улыбается; я вижу, что его забавляют мои слова. Он подталкивает меня локтем.
– Давай-ка расскажи им ту знаменитую историю - в конце концов, она случилась так давно…
– Что за история? - спрашивает Жак.
– Да ничего особенного!
Но наши товарищи, соскучившись по рассказам после месяца гнетущей тоски, хором просят: расскажи!
– Ну ладно, слушайте: каждую пятницу, перед тем как сесть за стол, папа читал нам молитву на иврите. В нашей семье только он один и знал ее смысл, больше никто из нас не понимал этот язык. Так мы отмечали "шаббат" много лет подряд. Однажды наша старшая сестра объявила, что встретила человека, за которого хочет выйти замуж. Родители обрадовались этой новости и настояли, чтобы она пригласила своего жениха к ужину, - надо же было с ним познакомиться. Тогда Алиса предложила: пускай придет в следующую пятницу, на "шаббат", и мы отметим его все вместе.
Ко всеобщему удивлению, папа отнесся к этой идее без особого энтузиазма. Он стал доказывать, что это сугубо семейный праздник и что их гостю лучше прийти в любой другой вечер.
Напрасно мама уверяла его, что, если молодой человек завоевал сердце их дочери, значит, он уже почти член семьи, - отец никак не соглашался. Он твердил, что для первого знакомства куда больше подходят и понедельник, и вторник, и среда с четвергом. Мы же все присоединились к маминому мнению, настаивая на вечере пятницы, когда на столе и трапеза обильнее, и скатерть праздничная. Отец, со стоном воздев руки к небу, вопросил, почему его семья так ополчилась на него. Ему вообще нравилось изображать из себя жертву.
Он добавил, что это очень странно: в то время как он радушно, не задавая никаких вопросов (что доказывает необъятную широту его взглядов), открывает гостям двери своего дома во все дни недели, кроме одного, его семейство непременно желает принять этого незнакомца (который, между прочим, намерен отнять у него дочь!) именно в тот единственный вечер, который главу семейства не устраивает.
Мама, которая также отличалась врожденным упрямством, пожелала узнать, отчего выбор пятничного вечера представляется ее мужу такой неразрешимой проблемой.
– Не скажу! - ответил он, расписавшись таким образом в своем поражении.
Мой отец никогда ни в чем не отказывал своей жене. Ибо он любил ее больше всех на свете, кажется, даже больше собственных детей, и стоило ей высказать хоть какое-нибудь желание, как он спешил его исполнить. Короче, всю следующую неделю мой отец не раскрывал рта. И чем ближе к пятнице, тем сильнее мы чувствовали, как он нервничал.
Накануне долгожданного ужина папа отводит свою старшую дочь в сторонку и шепотом спрашивает, еврей ли ее суженый. Алиса отвечает:
– Ну конечно! - на что мой отец опять со стоном воздевает руки к небу и бормочет: - Так я и знал!
Нетрудно представить себе, в какое изумление повергло сестру явное недовольство отца; она тут же спросила его, почему это ему так не нравится.
– Да нет, все в порядке, дорогая, - ответил он и подозрительно добавил: - А ты что подумала?
Наша сестра Алиса унаследовала характер матери, поэтому, когда отец попытался улизнуть от нее в столовую, она схватила его за руку и повернула лицом к себе.
– Извини, папа, но меня крайне удивляет твоя неприязнь! Я бы еще поняла ее, если бы мой жених не был евреем, но в данном случае!…
Однако папа заявил, что она делает из мухи слона, и поклялся, что ему совершенно безразличны происхождение, вера и цвет кожи ее избранника при условии, что он человек благородный и сможет сделать ее счастливой, как сам он сделал счастливой ее мать. Алиса не очень-то ему поверила, но тут папе все же удалось от нее вырваться и "сменить пластинку".
Наконец наступает вечер пятницы; никогда еще мы не видели нашего отца в таком волнении. Мама все время подшучивала над ним, напоминая, как он устраивал вселенский плач при малейшем недомогании, при малейшей ревматической боли, заявляя, что умрет прежде, чем выдаст замуж свою дочь… но вот теперь Алиса влюблена, а он пребывает в добром здравии, значит, есть все основания ликовать и нет никаких поводов для уныния. На эти подначки папа с апломбом отвечал, что даже не понимает, о чем она говорит.
Наконец наступает вечер пятницы; никогда еще мы не видели нашего отца в таком волнении. Мама все время подшучивала над ним, напоминая, как он устраивал вселенский плач при малейшем недомогании, при малейшей ревматической боли, заявляя, что умрет прежде, чем выдаст замуж свою дочь… но вот теперь Алиса влюблена, а он пребывает в добром здравии, значит, есть все основания ликовать и нет никаких поводов для уныния. На эти подначки папа с апломбом отвечал, что даже не понимает, о чем она говорит.
И вот Алиса и Жорж (так зовут жениха нашей сестры) ровно в семь вечера звонят в дверь, и мой отец нервно вздрагивает, а мама, подняв глаза к небу, идет открывать.
Жорж - красивый парень, одетый с ненавязчивой элегантностью; его легко принять за англичанина. Алиса и он идеально подходят друг другу, их брак кажется вполне естественным. Жоржа сразу принимают в доме как родного. Даже мой отец как будто начинает приходить в себя, пока все пьют аперитив.
Мама объявляет, что ужин готов. Все рассаживаются вокруг стола, благоговейно ожидая момента, когда отец прочтет субботнюю молитву. Мы видим, как он набирает воздуха в грудь… и тут следует глубокий выдох. Вторая попытка - и снова выдох. Третья - и вдруг отец обращается к Жоржу:
– Почему бы нам сегодня не попросить нашего гостя прочесть молитву вместо меня? Я уже вижу, что все мы полюбили его, и отец должен вовремя отступить, чтобы не мешать счастью своих детей, коль скоро наступил такой момент.
– Что ты несешь? - удивленно спрашивает мама. - Какой такой момент? Кто тебя просит отступать? Вот уже двадцать лет, как ты считаешь своим долгом читать по пятницам молитву, ты один здесь понимаешь ее смысл, больше никто из нас не говорит на иврите. Неужели ты хочешь сказать, что стесняешься друга своей дочери?
– И вовсе я не стесняюсь, - уверяет наш отец, нервно комкая лацкан своего пиджака.
Жорж молчит, но мы все приметили, что он слегка побледнел, услышав папино предложение занять его место. Воспрянул он только тогда, когда мама встала на его защиту.
– Ну, ладно, хорошо, - говорит отец. - Тогда, может быть, Жорж хотя бы прочтет ее вместе со мной?
И папа начинает читать молитву, а Жорж встает и повторяет ее за ним слово в слово.
По окончании молитвы они оба садятся, и дальше ужин проходит весело, все смеются от чистого сердца.
После ужина мама просит Жоржа помочь ей отнести посуду в кухню - хороший предлог, чтобы познакомиться поближе.
Алиса ободряет жениха заговорщицкой улыбкой, означающей, что все идет прекрасно. Жорж собирает тарелки со стола и идет следом за мамой. Войдя в кухню, мама забирает у него посуду и приглашает сесть.
– Ну-ка, признавайтесь, Жорж, вы ведь вовсе не еврей?
Жорж краснеет и смущенно кашляет.
– Ну… только отчасти, со стороны отца… или кого-то из его братьев; а мама у нас была протестанткой.
– Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени?
– Она умерла в прошлом году.
– Я очень сожалею, - шепчет мама с искренним сочувствием.
– А что, это создаст какие-то проблемы, если…
– Если ты не еврей? Да нет, конечно же нет, - со смехом отвечает мама. - Ни мой муж, ни я не придаем никакого значения различиям в вере. Как раз напротив, мы всегда считали, что это самое интересное различие, источник многих радостей. Главное, чтобы люди, которые хотят прожить вдвоем весь свой век, твердо знали, что им не будет скучно вместе. Нет ничего хуже скуки в семейной жизни - она-то и убивает любовь. Пока Алисе будет весело с тобой, пока она будет тосковать по тебе, едва ты уйдешь из дома на работу, пока она будет делиться с тобой самыми сокровенными мыслями и разделять твои, пока ты сможешь поверять ей свои мечты, даже неосуществимые, я уверена, что единственной чуждой вещью для вашей пары будет мирская злоба и зависть, и твое происхождение здесь совершенно ни при чем.
С этими словами мама обнимает Жоржа, как родного сына.
– А теперь иди к Алисе, - говорит она, растрогавшись почти до слез. - Ей наверняка не нравится, что ее мать захватила ее жениха в плен. Ой, если она узнает, что я назвала тебя женихом, она меня убьет!
Жорж идет в столовую, но вдруг задерживается на пороге кухни и спрашивает у мамы, каким образом она догадалась, что он не еврей.
– Да уж чего проще! - с улыбкой восклицает мама. - Вот уже двадцать лет, как мой муж читает по пятничным вечерам молитву на языке, который сам же и придумал. В ней нет ни одного еврейского слова! Но он очень дорожит этим еженедельным ритуалом, ведь в такой момент ему почтительно внимает вся семья. Это ведь старинная традиция, и он старается ее блюсти, хоть и не знает языка. Но даже если произносимые им слова лишены всякого смысла, я твердо убеждена, что это молитва о любви и сочинил он ее для нас. И когда я услышала, как ты повторяешь за ним, почти слово в слово, эту абракадабру, я сразу все поняла. Но пусть это останется между нами. Мой муж убежден, что никто из домочадцев не подозревает об этой его маленькой сделке с Богом, но я люблю его так давно, что у нас с Богом нет друг от друга секретов.
Едва Жорж возвращается в столовую, как наш отец отводит его в сторонку.
– Ну, спасибо за то, что было перед ужином, - бормочет папа.
– А что было? - спрашивает Жорж.
– Да то, что ты меня не выдал. Это очень благородно с твоей стороны. Думаю, ты меня осуждаешь. Поверь, мне очень не хочется продлевать эту ложь, но ведь уже двадцать лет прошло… как же я теперь им признаюсь? Да, я не говорю на иврите - что правда то правда. Но праздновать шаббат означает для меня поддерживать традицию, а традиция - дело важное, ты согласен?
– Месье, я не еврей, - признается Жорж. - Перед ужином я просто-напросто повторял ваши слова, ничего в них не понимая, так что это мне нужно благодарить вас за то, что вы меня не выдали.
– О, боже! - восклицает отец, всплеснув руками.
Мужчины с минуту молча глядят друг на друга, потом отец кладет руку Жоржу на плечо и говорит:
– Слушай, у меня есть предложение: пусть это дельце останется строго между нами. Я продолжаю творить субботнюю молитву, а ты продолжаешь быть евреем, идет?
– Конечно, я согласен! - отвечает Жорж.
– Прекрасно, прекрасно, прекрасно, - твердит папа, возвращаясь в столовую. - Вот что, зайди-ка в ближайший четверг вечерком ко мне в мастерскую, мы с тобой отрепетируем как следует эту субботнюю молитву, поскольку теперь нам придется читать ее вдвоем.
После ужина Алиса провожает Жоржа до выхода и, оказавшись с ним в подъезде, где их никто не видит, обнимает жениха.
– Ну, слава богу, все прошло замечательно, я перед тобой преклоняюсь, - ты здорово вышел из положения. Не знаю, как тебе это удалось, но папа ничего не заметил, даже не заподозрил, что ты не еврей.
– Да, я думаю, что мы все прекрасно вышли из положения, - с улыбкой сказал Жорж, уходя.
Так что это чистая правда: нам с Клодом так и не представился случай побывать в синагоге до того, как нас заперли здесь.
Сегодня вечером солдаты выкрикнули новый приказ: собрать миски для еды и пожитки, у кого они еще были, и построиться в центральном коридоре синагоги. Тех, кто копался, подгоняли ударами сапог и прикладов. Мы понятия не имели, куда нас отправляют, но успокаивало лишь одно: когда они являлись за пленными, чтобы расстрелять их, этим людям, уходившим навсегда, не разрешалось брать с собой вещи.
Ближе к вечеру женщины, содержавшиеся в форте, были доставлены в синагогу и размещены в отдельном зале. В два часа ночи двери синагоги открылись, и мы снова прошагали колонной по пустому безмолвному городу, тем же маршрутом, каким и пришли сюда.
И снова нас затолкали в поезд. К нам присоединились узники форта и все бойцы Сопротивления, арестованные за последние недели.
Теперь в голове поезда идут два вагона с женщинами. Состав направляется в сторону Тулузы, и некоторые думают, что мы едем домой. Но у Шустера свои планы. Он твердо решил, что конечным пунктом нашего путешествия должен стать Дахау, и ничто его не остановит - ни наступающие союзные армии, ни бомбардировки городов, через руины которых мы проезжаем, ни старания партизан затормозить движение поезда.
Вальтеру все-таки удалось сбежать в районе Монтобана. Он заметил, что на одном из болтов, которыми привинчивались прутья решетки на окошке, нет гайки. Из последних сил он взялся этот болт расшатывать и выкручивать, смачивая жалкими остатками слюны, а когда во рту совсем пересыхало, то кровью, сочившейся из ободранных рук. После долгих мучений головка болта наконец повернулась, и у Вальтера появилась надежда на успех.
К тому моменту, как он добился своей цели, его пальцы распухли настолько, что он даже не может ими пошевелить. Ему остается только отодвинуть решетку на окошке, достаточно широком, чтобы пролезть в него. Трое заключенных глядят на него, забившись в темный угол вагона. Лино, Пипо и Жан - самые молодые члены нашей 35-й бригады. Один из них плачет, он больше не в силах терпеть эту пытку, он сейчас сойдет с ума. Нужно сказать, что жара и вправду никогда еще не была такой кошмарной. Мы задыхаемся; кажется, наш вагон содрогается от жуткого мерного хрипа пленников. Жан умоляет Вальтера помочь им бежать, Вальтер колеблется, но как оставить эту мольбу без ответа, как не помочь тем, кто стал ему роднее братьев? Он обнимает их за плечи своими изуродованными руками и шепотом рассказывает о том, что сделал. Нужно дождаться ночи, тогда они спрыгнут наружу из окна, сначала он, потом остальные. Они тихонько повторяют план побега. Крепко держась за край оконца, протиснуться в него целиком, спрыгнуть и бежать прочь. Если немцы начнут стрелять, то тут каждый за себя; если все сойдет гладко, то дождаться, когда исчезнет из вида красный огонек хвостового вагона и собраться вместе, поднявшись на насыпь.