Действительно, она давно уже плюнула на свою косу и ямочки, ухаживала за мужем и за матерью, следила за детьми, преданно бегала для хозяина своей жизни на базар, никуда не успевала, но приходила всюду каким-то чудом вовремя, так старалась жить по порядку – и естественным образом ночами просиживала на кухне за книгами, уложив всю семью, или прирабатывала теми же ночами на той же кухне, или готовилась к занятиям. Придя с работы, она рассказывала байки о своих студентах и иногда готовила ведро котлет и ведро каши, и к ней приходили ее ученики, приносили цветы, робко галдели, съедали абсолютно всё и тешили свою преподавательницу пением несуразных коллективных песен. Но это бывало, если господин уезжал в командировки, только так.
Когда родились дети, мальчик и девочка, то и тут первая ее мысль была о муже: его проводить с завтраком на работу, его встретить горячим обедом с работы, выслушать все, что он хочет рассказать. Был только один перерыв, когда начала умирать и в течение трех лет умирала ее мать, тут было все брошено и кое-как шло, неизвестно как, и отец семьи завтракал один тем, что ему было поставлено, и обедал тоже один, сам себе накладывал и уходил в свою комнату туча-тучей, но все же гроб нес первым, в ногах покойной, и был неотличим в своей непритворной тоске от остальных. После похорон мамашина комната стояла пустая, закрытая, не было сил, да и хозяйка тихо сопротивлялась, спала в большой комнате с детьми, вернее, сидела все так же на кухне, сон от нее ушел.
У мужа тоже, одновременно, это был тяжелый период, его любовь стала капризничать и требовать полной, независимой семейной жизни, отказывалась с ним ходить под ключ в пустую квартиру к знакомым, как он уже наловчился ее водить в обеденный перерыв, и даже пошла дальше: кокетничала с соседними комнатами и в буфете, и мужички, почуяв, что она «ослабла на передок», по выражению коллег, проторили в ее комнату тропу, и телефон звонил, и кто-то заезжал за дамой на машине и т. д. Наш муж принял муки ада, любовь и долг прогрызали его насквозь, он занял твердую и неуступчивую позицию в адрес своей подруги, хотя и иногда облегченно плакал у нее на плече, если удавалось. Что было делать! Жена при всем своем отчаянии все-таки заметила, что муж как-то подсох, что глаза его нехорошо остановились и он весь как бы улетает. Жена очнулась, быстро сделала ремонтик в материной комнате и поселилась там с детьми, а большая комната снова стала местом встреч, бесед и малых праздников, и муж выходил к гостям как отец чудных детей и глава дома (а не бездомная брошенная собака) и любимый, почитаемый в виде божества муж (а не третий с конца претендент на собачьей свадьбе). Теперь завтрак подавался ему прежде всех, было даже вдруг сшито несколько новых платьев из штапеля, по воскресеньям жена стала уводить детей в долгие походы, то в парк, то в цирк, то в планетарий. А в комнате мужа все висели над столом пухлые босые ножки под юбкой и на каблуках: он не сдавался.
Наконец грянул гром, и тот муж блондинки, наш муж, как его звала между собой незаконная парочка, совсем разошелся, разбушевался, погнался за блондинкой с топором, та заперлась в ванной до вечера, а вечером как-то ушмыгнула из дому, звонила нашему герою из автомата, он срочно убежал к ней, вернулся чуть ли не под утро, утром его опять снял с постели страшный, как все известия на рассвете, звонок: того мужа его родная мать обнаружила в петле на двери. Разумеется, следующий месяц бедная новая вдова провела в какой-то сердобольной семье друзей, к себе ее наш герой пригласить все-таки не решился, да и там, в той дружеской семье, хозяйка как-то собралась с силами и проводила вон из дому к другим людям печальную блондинку, слишком хорошенькую в своей траурной бледности, что было невыносимо наблюдать со стороны, тем более что хозяин дома начал испытывать к блондинке платонические чувства дружбы и сострадания, что гораздо более опасно, чем простая человеческая грязь, попихались-разошлись.
Не скоро, но все успокоилось, блондинка получила отдельную квартиру, кому-то пришлось по душе разоренное жилье старухи свекрови, ее уговорили поменяться со страшного места куда-то рядом с племянницей, блондинка получила подальше и похуже, но свое, и тут наш муж, наш герой, должен был решить окончательно, да или нет, и приняться за ремонт, мебель, проводку, утепление окон и т. д. в новейшей квартире своей избранницы. Вместо этого он с удвоенной энергией стал устраиваться в собственном доме, поклеил со своими ребятами обои в большой комнате, опять принялся за зарядку, обливание и бег, стал усиленно заниматься детьми и муштровать уже их, поскольку потомство незаметно подросло и стало мешать, вот в чем дело. С блондинкой он остался в роли советника и посетителя, она все устроила сама, это заняло ее, она советовалась, показывала какие-то чертежи, и уже был на стороне кто-то, кто возил ей на машине метлахскую плитку для ванной и кухонную мебель. Блондинка кое-что смекнула и не упускала из виду никого, имея перед собой перспективу одиночества.
Картинка по-прежнему висела над столом, уже установился тот день, когда муж посещал блондинку, – он, кстати, теперь перешел в другой институт, где дали больший оклад, да и отношения в предыдущем месте работы сильно осложнились, так как блондинку нужно было двигать вверх, и она получала повышение, но не получила из-за гнева масс. Он же в знак протеста ушел и обещал ее со временем перетащить к себе, а жена ничего не поняла и облегченно сияла, и в доме был праздник, и пеклись пироги, что наконец-то муж ушел от Той, но картинка все висела.
Он ушел и хорошо устроился на новом месте работы, детки росли, спортивные, подтянутые, вымуштрованные, как это бывает, когда в семье прочно устоялся культ отца, усиливаемый обожанием и подчинением добровольно сдавшейся матери. Слово отца было закон, и они так и шли сомкнутым строем: папа впереди, дети плечом к плечу, а сзади незаметная клуша мать, руководящая семьей дистанционно. Радостно было смотреть на них, а фотография ножек тем не менее присутствовала.
Мать семейства дождалась, когда мальчик, младший, поступил в институт, и тут сдалась полностью, как и ее мать однажды. Стоя на кухне, она завалилась на глазах у всех вечером, завалилась, захрипела и хрипела трое суток, увезенная в больницу. Семья, дисциплинированная и трудовая, перегруппировалась, было установлено дежурство плюс подключились старые друзья и родня, бывшие и все еще преданные ученики, и из полной могилы, из смерти и забытья муж вытащил свою жену. Когда ее привезли домой, она уже была маленькой старушкой, шевелила только правой рукой немного, говорила что-то невнятное, и часто-частенько ее глаза источали слезы. Она как будто извинялась всем своим видом за это положение, извинялась за всю прошлую жизнь, что не могла создать своему божеству ничего и в конце вляпалась в эту историю с параличом и втянула его. С течением времени домашние привыкли к этой тяжелой лямке, хотя иногда раздражались и покрикивали друг на друга: всё же все эти подкладные судна, ежедневные обтирания, пролежни и невольные мысли о том, сколько же лет это может протянуться, такое животное или растительное существование, – эти мысли мучили. А отец как бы успокоился вдруг, его душа словно бы устоялась, все движения его вокруг жены были плавными, терпеливыми, голос мягкий. Дети еще покрикивали друг на друга и на мать, у них была своя неопределенность, они лишились матери, то есть фундамента и подпорки, и стали неоперившимися, еще слабыми родителями для своей мамы, они чувствовали, что здесь что-то не то, нет перспективы, вернее, она есть, но ужасная. Дети обвиняли друг друга, выводили на чистую воду, о горе, при матери! Но рвение их не угасало, больная у них лежала чистая, свежая, ей под ушко клали радиоприемник и иногда читали ей вслух, но все-таки она часто плакала, совершенно невпопад, и что-то пыталась сказать одними гласными, без языка.
В ночь, когда она умерла и ее увезли, муж свалился и заснул и вдруг услышал, что она тут, прилегла головой к нему на подушку и сказала: «Я люблю тебя», и он спал дальше счастливым сном и был спокоен и горд на похоронах, хотя сильно исхудал, и был честен и тверд и на поминках, уже дома, при полном собрании людей, сказал всем, что она ему сказала «я люблю тебя». И все замерли, потому что знали, что это чистая правда, – а картинки уже не было. Картинка исчезла из его жизни, все то испарилось, стало как бы неинтересным в тот момент, и он неожиданно, тут же за столом, стал показывать всем маленькие, бледные семейные фотографии жены и детей – все эти походы, в которых он не участвовал, все их развлечения, бедные, но счастливые, по паркам и планетариям, которые она устраивала детям, все ее попытки построить жизнь на том малом, что еще ей оставалось, на том островке, где она прикрывала собой детей и где надо всем возвышалась в пространстве, все заслоняя, проклятая картинка из журнала, – но ведь оно ушло, все кончилось хорошо, и фразу «я люблю тебя» она все-таки успела ему сказать – без слов, уже мертвая, но успела.
Осталась там
Ну и возникает законный вопрос: что это за информация, и информация ли это, когда умерший являет нам себя внезапно в обычных обстоятельствах – то ли одной щекой в толпе, то ли как вышедший из автобуса навстречу, и человек не знает, что и подумать, теряется, замирает, бежит следом, чтобы удостовериться, что нет, не то, видение растаяло.
Что это за информация, когда буквально час в час умерший (умершая) обнаруживается на картине в музее, когда мимо идет равнодушный поток посетителей, и из них лишь один (одна) останавливается, как пронзившись током, и смотрит во все глаза на то лицо, которое, освещенное нездешним сиянием, навеки запечатлено в картине – написанной, кстати сказать, за полтора века до того? И мысль пронизывает, не случилось ли чего с ней, с этой девушкой на картине, с тем существом? Господи, да что же это? Неужели да?
Да, в тот ровно момент в другом городе, в другом даже государстве, при всей разнице часовых поясов, она ушла. Это выяснилось позже.
Еще не зная ничего, посетитель разматывает перед своим внутренним взором – в один миг, кстати – всю жизнь той, что светится молодостью и красотой на полотне Репина: девушка в лодке. В том отсеке мозга посетителя, где гнездится ее реальная история, вся целиком, (а эта информация хранится в объеме мгновения, полностью и сразу от начала до конца) – там возникает тянущая печаль, стон больной совести, как всегда после смерти безвинного, несчастного создания.
Невольно разматывается та жизнь.
Сознание еще борется с предчувствием, не может быть. Но встает, выходит из тьмы, перешагивает границу живой человек, и, как обычно, при внутреннем взгляде на эту фигуру мигом высвечивается весь клубок вокруг нее, вихрь линий и событий, мгновенные картинки, звук голоса, истории, пятна, подробности, слова, свет солнца, походка, густые кудри, опущенные на лоб, красивые глаза, широкие кисти рук и широкие ступни в босоножках, вечное сомнение в себе, подозрение, что не нужна никому.
Притом – смешные рассказы о жизни в родной редакции, о персонажах, начальстве и друзьях. Такая сага из года в год (когда летом они все, в том числе и человек, стоящий перед картиной в Русском музее, когда они все встречаются у моря, у них отпуск, то наступает счастье общения, бесконечные беседы, что да как), а у Рены белая старинная шаль, по плечам рассыпаны темные кудри, из босоножек рвется наружу широкая стопа всеми пальцами, широкие кисти рук придерживают шаль на плечах, красавица: но строгая, муж на своей ответственной работе в родном городе, Рена с сыном на пляже, сыну шесть лет, он уже интересуется девочками, прячется с ними под мостиком, Рена, спохватившись, бежит туда, спустя две минуты выводит парочку, трусики, оп-па, напялены шиворот навыворот. Дела…
Рена притом стесняется своих крестьянских рук и ног, своего обширного, как у Моны Лизы, лба, на который специально спускает поэтому лавину кудрей. Доказать ей, что она красива, невозможно.
Мужа она презирает, хотя дорожит своим супружеством, такое противоречие.
Ждет ножа в спину. Все время ждет ножа в спину. Уже он был, такой случай.
Муж старше ее на десять лет, порядочный до щепетильности, сын учительницы из Питера. А она знает, что муж ей изменяет, пока она тут.
В общем, катастрофа началась, когда однажды полночи, как опытный сыщик, осенью, под проливным дождем на машине она расследовала, куда уехал муж и с кем.
Там, куда он должен был поехать, о чем и предупредил жену, его не было вообще, в том маленьком городишке с единственной гостиницей.
Она вернулась к нему на службу, прошла сквозь дежурного, как нож сквозь масло, перерыла все.
И нашла: выброшенная бумажка лежала в корзине под его письменным столом, бумажка с телефоном, а телефон-то оказался гостиничный, а гостиница располагалась за сто км от города в природоохранной зоне, на озерах.
Как Рена проникла к нему на работу – да очень просто, дежурному на входе сказала, что муж позвонил и попросил найти забытый блокнот и продиктовать ему адрес, что он не знает куда едет – дежурный даже не был в курсе, что начальник в ближней командировке.
Но его женку вахтер знал. И какое ему было дело до того, что́ именно ищет жена в кабинете мужа. Косвенным, кривым взглядом, в котором промелькнула как бы вспышка, этот понимающий человек проводил жену начальника, но сильно насторожился. Было видно, что подумал, а не проверяют ли его самого!
В каморке на рабочем месте у него кто-то явно находился. Распутство, разврат повсеместны!
Итак, нашла бумажку под столом, позвонила с мужнина телефона, будьте так добры, я попала это гостиница? А, дом рыбака. Так! Можно ваш адресок?
Обнаружила (пользуясь своим редакционным удостоверением и попросив книгу записей в этом доме рыбака у сонной дежурной, якобы ищет автора, чтобы отдать ему гонорар) – итак, обнаружила фамилию мужа и свою фамилию. «Они там с супругой», зевнув, объяснила администраторша.
– Ой, как хорошо, – воскликнула Рена и пошла бить морду жене своего мужа.
Муж, порядочный человек, бывший офицер, заслонял свою испуганную любовницу, держал Рену за ее широкие крестьянские запястья.
– Человек в гости, в гости пришел, ты что! Сумасшедшая! Сотрудник музея тут!
– Голый в гости? В халате в гости? Без трусов!
Она порывалась распахнуть этот преступный халат. Но как-то все утряслось, муж ее отвез домой и остался с ней, не вернулся к сотруднику музея.
Через год снова здорово, еще похлеще случай, который все и пресек, все семейное существование.
Затем это был уже отброс, отщепенка, волочащая свое жалкое существование где-то там, куда никто не звонит – но она сама звонит в Москву: мне надо приехать к врачам на консультацию, ложусь в клинику, можно я у вас остановлюсь?
Хорошо, ей отвечают, да, давай, конечно. А у нее уже полнейшая несовместимость с людьми, вид странный, речь заторможенная, вес такой, что страшно смотреть. Приблизительно скелет.
Приезжай.
Встретили на вокзале. Все вроде бы как полагается, одета аккуратно, сапоги на каблуках, джинсы, курточка. Жалкий, несчастный облик. Едет в такси и уже заранее стесняется, ужимается до горошины, до зернышка.
Разумеется, хозяева откликаются тем же.
Давно замечено, что окружающие отражают, зеркально повторяют все чувства того, кто стоит напротив. На тревогу отвечают беспокойством, на стесненность сами ужимаются с досадой, как первобытные питекантропы, на чрезмерную деликатность реагируют какой-то неловкостью, резкими движениями, преувеличенными хлопотами.
Так и тут. В доме, куда прибыло нежеланное существо, отвергнутое, жалкое, воцаряется неудобство, дискомфорт.
Наконец побегали, помогли, устроили ее в сумасшедший дом, за этим она и приехала.
Надо навещать, она звонит и просит то и то, расческу и зубную пасту. Везут.
Хорошо бы было вообще ее взять в дом, окружить заботой, отогреть, но она же сидит на антидепрессантах. Так сказал лечащий врач, до которого дозвонились. Сказал с досадой: она уже принимает их горстями, бессистемно. Она от этого заторможена. Она не может без таблеток. И в этом все дело. Она наркоманка.
Да, отвечают ему, ни одной ночи не спала, мы ей кололи снотворное и глюкозу, а она после того дожидается, когда все лягут, выходит на кухню, варит себе кофе. После снотворного! Мы и боялись, не прыгнет ли в окно.
Всё так, объясняет врач.
Получается, что данный приезд – не попытка получить какую-то помощь, а просьба выписать более сильные наркотики, эти уже не действуют.
Если отнять у нее эти таблетки, посадить на цепь, кормить, поить, но не давать наркотики, будет бешеная боль, дикая ломка, страдания неизмеримой силы, вой.
Так сказала знакомая знакомых, еще одна психиатр, теперь уже со стороны, ей звонили.
И сами при том подумали, ну хорошо, она очнется, поглядит вокруг, все вспомнит, взвоет теперь уже от этого. Вспомнит, что ей изменил муж с ее подругой (сколько лет теплых отношений, младший подкидыш, все праздники вместе, а она работает с мужем, его подчиненная) – и вдруг жена случайно встречает их двоих, мужа и свою подругу, они идут обнявшись с работы, не могли расстаться перед прощанием на всю ночь, они целуются неудержимо, как голуби – она их встретила и проводила до метро тайно, а через два дня ужасных страданий, бессонницы и бескормицы позвонила той младшей подруге и спросила, что происходит, «я вас видела, вы шли обнявшись».
Та ответила: «Рена, очнись, мы много лет живем с твоим мужем». Засмеялась, подождала и аккуратно положила трубку, потому что собеседница не ответила, окаменела.
Баба преувеличила, разумеется. Муж раньше ее еле терпел, жаловался, что она спит подряд со всеми, что жены приходят жаловаться и с просьбой убрать. Это только после той, прошлогодней истории, он сошел с круга. Обнаружил, видимо, что она податлива и готова на все, от чего и подружилась с женой своего начальства, о, тонкая система!
Рена завыла.