Он распахнул глаза и снова зажмурился, не в силах выдержать бьющий в глаза свет.
— Прикройте шторы, — распорядился баритон. — Разве не понимаете, что он отвык от дневного света? Так лучше?
— Лучше…
— Кто вы такой?
«В очках… Разве Господь носит очки?..»
— Еремей… Еремей, Пантелеймонов сын… Охлопковы мы…
— Откуда вы, Еремей Пантелеймонович?
— Кирсановские мы… Не с самой Кирсановки, а рядом — с деревни Корявой…
* * *Еремей покачивался в седле, опустив голову, и думал, думал, думал…
«Неужто так может быть, чтобы совсем незнакомые люди вылечили, накормили, обогрели, одежонку новую справили, да еще и золото мое, потом и кровью заработанное, не отняли? Ни щепотки себе не взяли — все вернули, да еще двух провожатых с ружьями дали. А главное — конем ссудили. Ведь пешедралом-то я бы до дому месяц шел, а на коне — за неделю управился…»
Никак не укладывалось в темной крестьянской голове, что так можно: не ограбить, не обидеть мужика, а, наоборот, помочь. До сего дня такое с ним никогда не приключалось, и не слышал он о таком. Баяли, правда, что большевики хотят всех счастливыми сделать, землю дать, не притеснять… Да и тут получилось, как в сказках, — наоборот. Вместо благости одно лишь притеснение от большевиков Еремей увидел. Пару лет назад понаехали весной перед самым севом городские с винтовками да с кумачовым флагом на бричке и отобрали зерно у всей деревни. Вой стоял по всей Корявой — коли нечем сеять, убирать тоже будет нечего. А значит — опять хлебушек пополам с тертой корой, опять тающие, как воск, детишки, новые кресты на сельском погосте…
Так и позарастали тощенькие крестьянские наделы — кто к Колчаку ушел, да и сгинул вместе с ним, кто, как Еремей, охотничать подался… Да вот только охотой сыт не будешь: соболь да куница просто так в руки не даются. Пришлось уходить все дальше и дальше от дома, возвращаться все реже и реже. Вот Еремею-то счастье улыбнулось — набрел он на золотую речку, а каково другим землякам?
— Все, — остановил коня урядник Ляхов, старый знакомец, некогда подобравший бедолагу посреди тайги. — Дальше не велено нам. Прощевай, деревня!
Еремей неловко соскочил в палый, уже пожухший от ночных морозцев лист. Сквозь реденькую занавесь облетевших деревьев виднелась родная деревня. Ох как хотелось мужику соколом проехаться по единственной улице на лихом казачьем коне!
— Может, продадите конька, а, служивые? — безнадежно, в который раз, протянул он. — Я не поскуплюсь. Хошь, полную шапку золота отсыплю?
Казаки переглянулись и расхохотались.
— Иди-иди, мильёнщик! — Гришаня, племянник Ляхова, перехватил уздечку коня. — И мильён свой не забудь.
Охлопков вздохнул и принялся отвязывать от седла мешок с золотом. Не тот свой латаный-перелатаный, пальцем прорвать можно, а фабричный солдатский «сидор» добротной английской работы. Не пожалели для прохожего доброй вещицы странные «господа».
— В общем, слухай сюды, деревня, — нагнулся с седла урядник. — Топай сейчас домой, разузнай, как там что, и завтра в это время мы тебя ждем в том месте, где прошлую ночь ночевали. Нас не ищи. Просто сядь к кострищу и огонь затепли, будто греешься. И не дай бог кого с собой притащить — ни тебя тогда, ни его не пощадим. А про то, что господин полковник тебе говорил, — заруби на носу. Про место тайное — молчок. Ляпнешь кому — найдем и душу вынем.
Казак говорил вроде бы добродушно и не зло, но по глазам его читалось, что слова эти — не пустопорожняя болтовня. Такие в самом деле найдут и вынут. И кровь для них людская, как водица… Свят-свят-свят.
— Ну, покедова, деревня!..
Казаки тронули коней с места и исчезли в молчаливом осеннем лесу. Вот были — и нет их, словно почудилось.
Еремей перекрестился, суеверно сплюнул три раза через левое плечо, вздохнул, пристроил тяжелый мешок за спину и торопливо зашагал домой…
5
Разведчики, посланные проводить до дому незадачливого золотоискателя, возвратились, когда за «дефиле» уже лег первый снег.
Как и предсказывал Модест Георгиевич, в Новой России наступление зимы откладывалось на неопределенное время. Даже с теплолюбивых кленов красные и желтые листья только-только начали облетать, а более стойкая растительность все еще радовала глаз почти летними красками. Как и в покинутом мире, перелетные птицы тянулись на юг, причем утки порой опускались на безымянное озеро такими стаями, что оно чуть ли не полностью скрывалось под серыми и черными тушками. Для охотников, которых среди новопоселенцев оказалось множество, настала горячая пора — уток стреляли сотнями и коптили про запас, чтобы было с чем скоротать первую зиму. Урожай грибов тоже выдался отменный, и, пользуясь последними теплыми деньками, женщины отряда чистили, резали и развешивали их на длинных нитках для просушки. Вовсю трудилась и «рыболовная артель». Так что голодная зима отряду, кажется, не грозила. Угнетало отсутствие хлеба, но Привалов уверял в пригодности здешних почв к земледелию, поэтому оставалась надежда на хлеб в будущем году.
Увы, боевой дух «новороссов» заметно упал, когда разведчики доложили то, что им удалось разузнать в окрестностях Кирсановки. Слава богу, полковник велел не выносить «новости» из узкого круга офицеров, так что большинство поселенцев пребывало в счастливом неведении.
Большевики окончательно и бесповоротно взяли верх по всей территории России, и надежды на возвращение старого порядка не осталось. Последние отряды, подобные «армии» полковника Еланцева, либо погибли в неравных боях с превосходящими силами красных, либо сдались в плен, что было равносильно гибели, либо вынуждены были прорываться за кордон — в Китай. Оставалось что-то похожее на старую власть на Дальнем Востоке, где провозгласили независимую от остальной Советской России Дальневосточную Республику, но и там дни ее, кажется, были сочтены. Офицеры в очередной раз убедились в правоте Владимира Леонидовича, и немногочисленные «оппозиционеры» как-то незаметно перебрались в общий лагерь. Никто даже не поднимал больше вопрос о каких-то активных действиях против красных.
Где-то в середине декабря вестовой разбудил полковника в неурочный час. Зимнее солнце еще не собиралось подниматься из-за горизонта, и Еланцев долго не мог понять, почему его будят в пять утра.
— Владимир Леонидович, — зашептал старый служака на ухо командиру. — Алексей Кондратьевич прислал казака и просил вас без шума приехать к Воротам.
«Что там стряслось? — озабоченно думал Еланцев, одеваясь и застегивая портупею. — Неужели красные раскрыли наше местонахождение? Как некстати…»
Сопровождаемый своим «Санчо Пансой», полковник пересек не собирающийся еще пробуждаться поселок и направился к «дефиле», местность возле которого, после выпавшего все-таки хоть и с большим опозданием снега, выглядела, как и задумывалось, совершенно девственной. Если не считать узенькой тропки, вьющейся вокруг озера.
Есаул Коренных встретил командира перед Воротами, загадочно улыбаясь, и у Еланцева при его виде отлегло от сердца: все-таки, будь угроза реальной, есаул вряд ли выглядел бы таким спокойным.
— В чем дело, Алексей Кондратьевич? — спросил он после традиционного приветствия.
— Нашествие, Владимир Леонидович, — улыбнулся казак.
— Как?.. Что за нашествие?
— Пойдемте, поглядите сами, — указал есаул на зев «дефиле», едва различимый среди заснеженных скал.
Миновав узкий проход, дно которого давно было расчищено от камней и выровнено, а также прочную дверь, теперь разделяющую расселину на две половины, офицеры вышли к площадке перед входом, где теперь были установлены оба пулемета, обложенные мешками с песком, а вдоль стен тянулись полки с запасными лентами и ручными гранатами. Боеприпасов хватило бы, чтобы удержать здесь целый полк нападающих. Карабкаться под пулеметным огнем на скалы — не шутка. И без артиллерии взять неприступную твердыню вряд ли удалось бы.
— Взгляните, — протянул есаул полковнику полевой бинокль. — Да нет, не туда, а вниз.
Еланцев навел на резкость и охнул: внизу, на опушке леса, был разбит целый лагерь, наподобие цыганского табора. Пара десятков телег, распряженные лошади, коровы, несколько десятков овец, козы… Между разожженными прямо в снегу кострами бегали ребятишки, деловито сновали взрослые — мужчины и женщины, слышался разноголосый гвалт, стук топора, собачий лай, мычанье и блеянье.
— Это что еще за ноев ковчег? — нахмурился Владимир Леонидович, опуская бинокль.
— Не могу знать, — улыбнулся Коренных. — Но подозреваю, что сие безобразие — дело рук одного из наших знакомых.
— Что еще за знакомый?
— Ну и коротка же у вас память, Владимир Леонидович! Не помните?.. Кстати, похоже, вот он собственной персоной.
— Что еще за знакомый?
— Ну и коротка же у вас память, Владимир Леонидович! Не помните?.. Кстати, похоже, вот он собственной персоной.
Видимо, разглядев блеск линз бинокля (восходящее солнце било прямо в глаза наблюдателям), от «табора» отделилась одинокая фигурка и, задрав вверх обе руки, направилась к заметенной снегом тропке, ведущей к расселине. Не дойдя нескольких метров, фигурка рухнула на колени прямо в снег и заголосила, не опуская рук:
— Господин полковник! Владимир Леонидович! Ваше высокоблагородие! Не стреляйте ради бога! Христом-Богом прошу — не стреляйте! Это я, Еремей Охлопков!
— Черт возьми, вы правы, есаул! И что тут нужно этому Еремею? Да еще со столь многочисленной свитой. Киньте-ка ему веревку — пусть поднимется.
— Правильно, — ухмыльнулся один из пулеметчиков в казачьем башлыке поверх меховой шапки. — А то отморозит себе чего в снегу-то…
Вознесение блудного Еремея «на небеса» прошло без особенных осложнений, поскольку веса в мужичонке было едва ли четыре пуда. Едва освободившись от веревочной сбруи, Охлопков снова пал на колени, подполз к полковнику и принялся целовать полу его шинели.
— Не оставь благостью, батюшка! Спаси нас и сохрани!..
— Прекратите эту комедию, — брезгливо вырвал шинель из цепких рук полковник. — Встаньте на ноги и доложите связно, что там у вас стряслось. И без лирических отступлений, пожалуйста.
Увы, без «лирических отступлений» не обошлось. Но если отбросить многочисленные жалобы на горькую судьбу и мольбы, всхлипы и попытки снова пасть на колени перед «благодетелями», картина вырисовывалась следующая.
Пунктуально выполнив обещание, данное полковнику, и передав его посланцам все сведения, которые только мог добыть, золотоискатель вернулся в деревню, и та загуляла. Загуляла широко, по-русски, с гармонью и тройками под бубенцами…
Перво-наперво счастливчик с многочисленными братьями, сватьями, кумовьями и прочей родней (а в родне у него была, почитай, вся деревня) на нескольких телегах нагрянул в Кирсановку, до которой было, по сибирским меркам, рукой подать — всего каких-то шестьдесят верст. Там корявинцы подчистую скупили все съестное и спиртное, которое прижимистые кирсановские куркули в это не слишком-то сытое время согласились продать. Платил счастливчик, разумеется, золотым песком. Слава богу, кто-то надоумил гуляку не брать с собой весь «сидор», а ограничиться всего двумя фунтами драгоценного металла, которые ушли без остатка на закамуфлированный под «монопольку» самогон, закуску и подарки многочисленным сестрам, теткам, снохам, кумам и остальной родне женского пола, а то сталось бы с него брякнуть на чей-нибудь прилавок все полтора пуда лишь из одного русского удальства.
И грянул пир на весь мир.
Деревня сосредоточенно напивалась целых пять дней, а на шестой, как водится у нас сплошь и рядом, пришло горькое похмелье.
Нет, спиртного еще оставалось вдоволь и закуска не перевелась, танцоры еще не отбили ноги, а музыканты, правда, порвав пяток гармошек, все-таки оставались при инструментах. А уж что до частой гостьи в наших палестинах, госпожи Белой Горячки, так до нее было совсем далеко — пятидневный запой для нашего человека не более чем разминка. Дело было совсем в другом…
Похмелье явилось к селянам в виде местного отряда ЧОН[5] во главе с бескомпромиссным борцом с контрреволюцией во всех ее многочисленных и разнообразных проявлениях товарищем Янисом Пуркиньшем.
Нагрянув рано поутру, деловитые «чоновцы» под рев запертых в стойлах недоенных коровенок профессионально повязали непроспавшихся после вчерашнего (а также позавчерашнего и более раннего) корявцев… корявчан… словом, обитателей Корявой и принялись сортировать: кого под замок, в превращенный в импровизированную тюрьму пустующий склад давным-давно сгинувшего за границей лесопромышленника Тупеева, а кого — временно — под домашний арест по избам. В результате в «холодной» (в прямом смысле холодной, поскольку склад не отапливался принципиально) оказалось две трети мужского населения деревни, исключая мальцов до четырнадцати и стариков от семидесяти пяти лет.
А потом начались повальные обыски.
Бойцы товарища Пуркиньша взламывали полы в тех домах, где оные были, распарывали подушки и перины, протыкали штыками сено и соломенные крыши, перерывали навозные кучи и даже пытались раскапывать уже прихваченные морозом на полуметровую глубину огороды. За все годы Гражданской войны, когда деревня не раз переходила из рук в руки и красным, и белым, и разнообразным зеленым, сельчан не постигала подобная беда. Даже святые иконы и те не щадили безбожные ироды — расщепляли пополам в поисках скрытых тайников!
Но когда ничего не найдя и отчаявшись выпытать у сидельцев «холодной», где «контра» прячет золото, пламенный латыш пообещал расстреливать по одному арестованному «контрреволюционеру» в час, чаша русского долготерпения оказалась переполненной.
В ночь перед первым расстрелом (эта честь выпала, конечно же, невезучему Еремею Охлопкову) деревня взялась за топоры. И не только за топоры. Из тайников, до которых не смогли добраться ни царские жандармы, ни колчаковцы, ни красные, ни зеленые, были извлечены тщательно сберегаемые обрезы, «винтари», «берданки» и прочее оружие, среди которого изумленный эксперт, окажись он там невзначай, узнал бы даже кремневые фузеи петровских времен и совсем уж древние, фитильные еще, пищали. Эх, не знал урожденный рижанин русской поговорки: «Не буди лихо, пока оно тихо». Да и откуда ему, европейцу, пусть и не слишком западному, такое знать?
— Вот и заперли, значит, аспидов в сельсовете, двери кольями подперли, а окна досками зашили, — завершил свою горестную исповедь Еремей. — Хотели вообще подпалить сгоряча, да батюшка наш, отец Иннокентий не дал греха смертного совершить. Той же ночью собрали все, что смогли, и ушли всей деревней сюда… А под утро буран начался, так все замело, что следов наших и с собаками не сыскать. Сами чуть не заплутали в круговерти-то. Так что ты не беспокойся, благодетель наш, — не найдут аспиды сюда дороги.
Еремей замолчал и снова рухнул в ноги полковнику.
— Один я виноват, батюшка! — снова заголосил он. — Мне и ответ держать! Хошь — стреляй меня, хошь — вешай, только не оставь людишек без помощи!
Ответом ему был громовой хохот.
— Ну насмешил ты меня, Еремей, — вытер слезящиеся глаза Владимир Леонидович. — За что же мне тебя расстреливать? За то, что вы заперли в избе наших врагов?.. А люди нам нужны. Только одно условие: обратной дороги не будет. Всякий, кто сюда войдет, тут и останется. Согласны твои односельчане на такое условие?
— Согласны, батюшка!
— Ох, и хитрован ты, Еремей! — погрозил пальцем полковник. — Снова, поди, собираешься золотишко мыть? Учти, нам искатели удачи не нужны, а нужны честные труженики — землепашцы, кузнецы, плотники…
— Какая уж тут удача… — вздохнул мужик. — Поманила меня Жар-Птица и сгинула без следа…
— Ну, это еще бабушка надвое сказала — сгинула она у тебя или нет. Алексей Кондратьевич, распорядитесь начать переброску этого… — полковник помялся, подбирая верное слово, — ополчения на нашу сторону.
— Где размещать?
— Сперва разместим в поселке, а потом выделим им место на выбор — пусть строятся. Я думаю…
— Так что мне своим-то сказать? — вклинился Еремей в разговор офицеров, напряженно перебегая глазами с одного на другого.
— Ты еще здесь? Алексей Кондратьич, отправьте его вниз, пусть готовит сельчан к переброске.
— Ура-а-а! — завопил мужик, пулей выскочил наружу и, не дожидаясь, пока казаки распутают веревочную сбрую, прямо на собственной заднице, в облаке снежной пыли стремительно скатился по склону вниз.
— Жаль, что у нас нет фотографического аппарата, — покачал головой полковник при виде этого самоубийственного трюка, убедившись, что сорвиголова не только не свернул себе шею, но бодро выкарабкался из сугроба и поспешил к встретившему его всеобщим ликованием «табору». — Многие европейские и американские газеты выложили бы кругленькую сумму за документальное свидетельство сего мирового рекорда.
— Да, мы, русские, такие! — гордо подтвердил есаул, подкручивая ус…
* * *Полковник Еланцев был с головой погружен в работу, когда его оторвал от бумаг деликатный стук в дверь.
— Да-да, — с досадой отложил он карандаш. — Войдите!
Для досады имелись резонные основания, поскольку Владимир Леонидович был уверен, что это опять кто-то из интеллигентской братии — Модест Георгиевич с очередным открытием на ниве зоологии или ботаники, которые в последнее время сыпались, как из Рога Изобилия, его коллега Гаврилович или главная сестра милосердия Ольга Сергеевна Браиловская по какой-либо нужде своего дамского кружка. Последнего визита полковник боялся больше всего, поскольку у всех дам давно уже были амуры с офицерами и, рано или поздно, этим отношениям следовало придавать официальный статус. Как при этом обойтись без священнослужителя Еланцев себе не представлял совершенно. Не в конторской же книге, по примеру большевиков, записывать новобрачных!