– Королькова Лариса Анатольевна.
– Кто? – отшатнулась врач. – Почему вы о ней спросили?
Я удивилась столь бурной реакции, а Пацюк, моментально взяв себя в руки, попыталась принять равнодушный вид.
– Лариса Королькова умерла.
— Это точно?
Главврач воззрилась на меня с удивлением:
– Не поняла ваш вопрос.
– Ну, она и в самом деле скончалась?
– Конечно, есть заключение о смерти, – серьезно ответила Пацюк. – В нашей системе строжайшая отчетность.
– Отчего она ушла на тот свет?
Елена Николаевна замялась, потом вдруг спросила:
– А Валентина Алексеевна не говорила?
– Нет.
– Королькова покончила с собой.
– В вашей клинике подобное возможно? Пацюк осторожно поправила прядь волос, выбившуюся из гладкой прически.
– Всего лишь второй случай за все время моей работы, – неохотно призналась она. – Очень неприятная история. Я поэтому очень нервно отреагировала на имя Ларисы. Если честно, считаю себя виноватой в произошедшем, до сих пор успокоиться не могу.
– Каким образом Королькова свела счеты с жизнью? Можно взглянуть на ее историю болезни?
Пацюк вытащила сигарету.
– Наш контингент специфический, больные люди не отвечают за свои поступки. В палатах, как говорится, всякой твари по паре. Я медик и обязана лечить человека, но не просто бездумно давать таблетки, а попытаться понять, что послужило причиной беды. И еще мне предписывается относиться ровно ко всем, врач не может иметь любимчиков. Но в действительности получается иначе. Вот в девятой палате содержится Федорова Нина. Она убила четверых своих детей, мал мала меньше. Попросту придушила подушкой. По какой причине? Лишь из благих побуждений. Нина объясняет свое поведение проще некуда – она поняла: человек не всегда остается молодым, тело стареет и умирает. Федоровой от этой мысли стало плохо, и баба решила удавить малышей, чтобы те не узнали старости. «Вот я помру, – рыдала Нина в кабинете у следователя, – и че с ребятками будет? Станут дряхлыми – кому нужны? Пойдут побираться с протянутой рукой. Лучше я их сама похороню, честь по чести, красиво, с блинами на поминках».
– Она сумасшедшая! – вырвалось у меня. Елена Николаевна потыкала окурком в пепельницу.
– Ясное дело, Федорову нельзя назвать адекватной. Только мне трудно с ней общаться. Еще хуже обстоит дело с Тамарой Потемкиной. У той имелась сестра, Наташа. У девушек умерла мать, на похороны собралась вся семья, и Тамара впервые увидела парня, сына одной из своих дальних родственниц, он приехал специально из другого города, чтобы поучаствовать в скорбной церемонии. Тамара моментально влюбилась в юношу, а через месяц она убила Наташу. Как думаете, почему? Сразу сообщу: преступление связано с ее стихийно возникшим чувством.
– Девушка приревновала сестру?
– Ваш ответ – это слова нормального человека, – спокойно продолжала Пацюк, – рассуждения Тамары иные. Наташу она отравила, чтобы в семье снова случились похороны, тогда девушка вновь увидит свою любовь, парень непременно приедет для участия в погребальной церемонии.
– Ужасно, – поежилась я. Пацюк снова вытащила курево.
– У нас в каждой палате по ужасу сидит, кто тихий, кто буйный. Попадаются и симулянты, порой очень талантливые.
– Вернемся к Корольковой, – решительно заявила я. – Дайте взглянуть на историю ее болезни.
Елена Николаевна зябко передернула плечами.
– Сразу не могу, надо заказать из архива, ждать неделю, да и ничего особо интересного там нет. Лариса отравила мужа. Ситуация проста, словно таблетка аспирина. Обеспеченный, зрелый мужчина, вдовец, встречает совсем молоденькую девушку и теряет голову. Ларисе страстно хотелось вырваться из нищеты… Она почти ничего не говорила мне о своем детстве, только что воспитывалась в бедной семье, особых подробностей о Корольковой я не знаю. Она весьма неохотно вспоминала прошлое – похоже, ни в школьном возрасте, ни в юности с ней ничего хорошего не происходило. И тут Сергей. Ну и наплевать, что у мужчины младшая дочь – ровесница Ларисы. Корольков оказался заботлив, внимателен и, на взгляд молоденькой жены, очень щедр. Девушка впервые почувствовала себя счастливой.
– Зачем же она убила супруга? Елена Николаевна нахмурилась:
– Королькова вину отрицала, уверяла, что и в мыслях не держала убийство, яд не подливала. Кстати, где она раздобыла отраву, так и не узнали. Лариса упорно твердила: «Я Сергея жизни не лишала». Но ее вина была доказана следствием, а на судью очень нехорошее впечатление произвело поведение обвиняемой. Лариса не признала ничего, путалась в показаниях, а потом вообще сказала: «Делайте что хотите» – и замолчала, даже последнее слово не произнесла. Понятно, почему ей вломили по полной. Оказавшись в бараке, Королькова не примкнула ни к одной группировке. В тюрьме и колонии трудно выжить одиночке – заключенные, как правило, сбиваются в «семьи»: в стае легче прокормиться, передачи делятся на всех, и тот, кто не получает «грев», не обделен ни чаем, ни печеньем, ни маслом. А еще, будучи членом сообщества, всегда можно рассчитывать на защиту. Только Лариса существовала сама по себе, действовала, словно автомат: построение-столовая-работа-столовая-построение-отбой. Она не ходила смотреть телевизор, не читала книг, не участвовала в художественной самодеятельности. Зэчки сначала пытались привязываться к странной товарке, один раз ее решили побить, но тихая Лара неожиданно легко справилась с бабами, а потом равнодушно сказала: «Вы ко мне не лезьте, я в институте занималась самбо – могу и шею сломать». Это были чуть ли не единственные слова, которые Королькова произнесла в бараке. На зоне уважают физическую силу и психическую стойкость. Вечером Настя Панкина, королева барака, вдруг вежливо сказала: «Лариса Анатольевна, идите к нам чайку попить, с конфетами». – «Спасибо, – не менее приветливо ответила Королькова, – не хочется». Больше Ларису к столу не приглашали, но и не трогали, признали ее право на автономное существование. А примерно через год после осуждения женщина попыталась покончить с собой. Все та же Настя пошла ночью в туалет и обнаружила там Королькову, перерезавшую себе вены. Панкина подняла шум, Ларису отвезли в больницу. Потом она оказалась в нашей клинике.
Елена Николаевна на минуту замолчала, а затем закончила рассказ:
– Она мучилась совестью, хотела наказать себя за убийство Сергея и попытку уничтожить одну из его дочерей. На суде-то отпиралась – наверное, по наивности полагала: если не признается, ее и оправдают. Но вышло иначе. Ну а на зоне она слегка остыла и сообразила: все, теперь следует нести наказание. Вот и навалилась тоска, да и совесть терзать начала.
– Полагаете, женщина, хладнокровно травившая супруга в течение долгого времени, может испытывать душевный дискомфорт? – с легким сомнением осведомилась я.
Елена Николаевна кивнула:
— Вне всяких сомнений, она терзалась. А мы не поняли Королькову, недоглядели, упустили ее.
– Следовательно, Лариса погибла, – разочарованно протянула я.
– Стопроцентно, – заверила Елена Николаевна.
– Ну что ж, – мрачно сказала я, – тогда прощайте.
– Спасибо за телевизор, – закивала Пацюк.
– Мне было приятно помочь обездоленным людям, – ответила я и пошла во двор к своему автомобилю.
Но не успела открыть машину, как на крыльцо выскочила женщина, одетая в темно-синий сатиновый халат, и заорала:
– Эй, москвичка, погодьте! Не хотите пообедать? Елена Николаевна велела вас накормить.
– Спасибо, но мне пора домой.
– Не уезжайте! Может, не побрезгуете? У нас хорошо готовят: просто, но вкусно, – зачастила бабенка, подбежав ко мне.
– Огромное спасибо, но совсем не проголодалась, – стала я отбиваться от слишком активного гостеприимства.
Но не тут-то было. Баба приблизилась вплотную и, выпучив глаза, прозрачно-голубые, смахивающие на полусъеденные леденцы от кашля, тихо поинтересовалась:
– Телик вы купили? – Да.
– Дорогой небось.
– Недешевый.
– И не жаль столько денег выбрасывать?
– Я не швыряла купюры в канаву, не рвала их и не жгла, – непонятно зачем стала оправдываться я, – приобрела несчастным больным людям…
– Вы, похоже, без головы совсем, – перебила меня тетка. – Телик в общей гостиной не поставят.
– Куда же его денут?
Бабешка вытерла нос кулаком:
– А чайник новый где? У нашей бухгалтерши на даче. Между прочим, его тоже подарили. И че? Ушел на сторону.
– Елена Николаевна не похожа на воровку.
– Ее тут все дурят, – отмахнулась баба. – А вы, значит, богатая?
– Обеспеченная, – обтекаемо ответила я.
– И можете денег дать? Мне стало противно.
– Извините, попрошайкам следует клянчить милостыню на паперти.
– Кто это нищенка? – оскорбилась тетка. – Ниче у вас не просила! Просто поинтересовалась!
– Кто это нищенка? – оскорбилась тетка. – Ниче у вас не просила! Просто поинтересовалась!
– Извините, – смутилась я.
– Хочу заработать. Кстати, меня Раей зовут, санитаркой в трех местах пашу, а на телик никак не соберу, – заныла баба. – Хоть тресни, не хватает, на унитаз рубли уходят, в смысле – на пропитание. Слышала ваш разговор с главной врачихой и подумала: может, заплатите?
– Мы с Пацюк были одни в комнате!
– Ха! Окно открыто, под ним лавочка стоит. А Елене Николаевне и в голову не придет, что надо бы створки запахнуть. И у стен уши есть! В общем, давайте договариваться, – заговорщицки шептала Раиса. – Вы ведь хотели о Ларке Корольковой разузнать? Так вот, знаю все-все! Страшное дело! Жуткое! Ваше! Заплатите за рассказ?
– Непременно, – тоже понизив голос, ответила я. – Где говорить будем?
Раиса нервно оглянулась:
– Уж не тут! Знаете че… Ступайте в столовую, сделайте вид, будто я вас уговорила, чаю попейте с булкой. А потом езжайте ко мне домой, улица Первомайская, одиннадцать. Ладно? Но особливо не торопитесь, часика через два подкатывайте – меня со смены раньше не отпустят.
Я кивнула и спросила:
– Где столовая?
– А в корпусе, – суетливо пояснила Раиса. – Эй, погодьте. Вы того, на машине ко мне не рулите, она у вас сильно приметная, у местных таких нет. Оставьте ее на Октябрьской улице, у гостиницы, номерок там оформите. Дорого, конечно, но вам по карману. Дадут ключик – ступайте в комнату, включите радио погромче, а сами через черный ход топайте на Октябрьскую, с нее до Первомайской два шага. Никто ничего и не заметит. Машина у входа, в номере музыка поет – отдыхает человек.
– Вы просто супершпион! – восхитилась я.
– Зинки боюсь, – вздохнула Раиса. – Она хоть и уволилась, на пенсию ушла, да небось с Еленой Николаевной перезванивается. И семена ее ядовитые тут изредка появляются, но… Ладно, потом объясню.
Я хотела поинтересоваться, кто такая Зинка и отчего Раиса съеживается при одном упоминании имени женщины, но тут из самого дальнего окна первого этажа высунулась тощая особа в белом колпаке и незамедлительно заорала:
– Райка, хорош бухтеть! Все уши человеку забила! Эй, женщина, идите обедать!
Я кивнула и отправилась на зов.
Столовая оказалась не по-больничному уютной, на столах неожиданно лежали скатерти, летний ветерок колыхал накрахмаленные занавески, и пахло тут не щами из протухшей кислой капусты, а свежей выпечкой.
– Уж извиняйте, что грубо окликнула, – захлопотала повариха, неся мне тарелку с булками. – Райка у нас страшная болтушка, так мозг загрузит, что потом навсегда соображать перестанешь. Несет невесть чего! Последнее время про инопланетян толкует: дескать, они с нами, притворяются нормальными людьми, а в сущности, с других планет.
Раньше про привидения бубнила, ходила и под нос ворчала: «Мертвые возвращаются. Ох и отомстят они! Всем!»
Под неумолчную болтовню приветливой тетки я слопала потрясающе воздушную выпечку и выпила хорошо заваренный чай.
– Может, супчику? – радушно предложила повариха. – Да вы не стесняйтесь, никого не объедите.
– Очень вкусно, – совершенно честно похвалила я стряпню, – только суп уже не влезет.
– Да ладно вам! – беззлобно фыркнула баба. – Вон у нас Сергеев живет, целый день в себя хавку укладывает и, че интересно, тощим остается, ну вроде меня, килька в обмороке. Только, думается, это лучше, чем жирами трясти…
Через полтора часа я получила номер в гостинице с гордым названием «Царская», включила погромче телевизор и, убедившись, что не привлекаю к себе чужого внимания, выскользнула через черный ход наружу.
Заблудиться в Добротееве оказалось невозможно, чья-то хозяйственная рука установила в городе таблички с надписями: «Монастырь – 2 км», «Первомайская, Музей быта – 300 м», «Обрыв Катерины – 3 км».
Похоже, местечко жило за счет экскурсантов. Пока я брела до нужной магистрали, мне попалось штук пять автобусов, в окнах которых виднелись аккуратно причесанные старушки и жилистые дедушки. Очевидно, немецкие пенсионеры, большие любители зарубежных поездок, включили Добротеево в план своих путешествий.
Первомайская улица шла резкими зигзагами, я вписалась в очередной поворот и ахнула. Перед глазами открылась довольно широкая река, через нее был перекинут мост, по которому бойко катил очередной автобус, набитый иностранцами. Но не вид мирной водной глади заставил застыть от воеyторга – на противоположной стороне на высоком холме стояла церковь, золотые купола плыли в голубом небе, белые стены ярко выделялись на фоне сочно-зеленой листвы. Не успела я рассмотреть здание, как в воздухе послышалось торжественное «бам», потом, спустя мгновение, зачастили мелкие колокола. Стая вспугнутых птиц подхватилась с крестов и полетела в сторону леса. Красота пейзажа завораживала, стало понятно, отчего в Добротеево тянутся косяками туристы.
– Во, – рявкнул кто-то за спиной хриплым голосом, – встала дурой, людям не пройти. Че уставилась?
– Очень красиво, – невольно ответила я, – благостно.
– Тьфу, прямо! – ответил невидимый собеседник. – Понаприехали тут, из-за вас в магазинах ниче не купить, цены взлетели. А почему бы их не поднять, коли вы, богатые, булки по тридцать целковых берете? Чтоб ей сгореть, энтой церкви, может, тогда б лучше стало…
Голос начал удаляться; я, слегка повернув голову, увидела скрюченную фигуру, одетую, несмотря на теплый день, в рваную куртку и коротко обрезанные валенки. Восторг, царивший в душе, мигом испарился невесть куда. Я вздрогнула и пошла искать одиннадцатый дом.
Раиса обитала в маленькой развалюшке, стоявшей на отшибе. Мне пришлось довольно долго плутать по Первомайской, прежде чем обнаружилось нужное здание. Очевидно, в местной администрации сидели большие чудаки, которые номера домам присваивали наобум, поэтому за избушкой под номером «3» виднелся сарайчик с табличкой «8». Я не хотела спрашивать дорогу, да и не у кого было: Первомайская казалась вымершей, по пыльной дороге бродили лишь грязные куры, и мирно щипали траву тощие козы. Если центр Добротеева походил на город и сверкал чистотой – около гостиницы асфальт, похоже, вымыли с шампунем, – то Первомайская смотрелась умирающим селом. Зря, наверное, считается, что лишь в Москве и Питере существует классовое расслоение жителей на феерически богатых и нищих. В Добротееве тоже не наблюдалось социального равенства – одни обитали в многоквартирных башнях со всеми удобствами, другие ютились в сараюшках и сажали овощи, чтобы сэкономить хоть копейку. Но даже на фоне обшарпанных домишек избенка Раисы выделялась не в лучшую сторону.
Глава 20
– Ну че, договариваемся? – деловито осведомилась хозяйка, втаскивая меня в большую комнату, в которой царил чудовищный беспорядок. – Видишь, как хорошо живу? Небось тебе, богатой, такое даже и не снилось. Осмотрись и поужасайся!
Я молча обозрела комнату. Да, сейчас я обитаю в Ложкине, в большом, просторном доме, и особо не задумываюсь о цене, приобретая продукты. Но бывали в моей жизни разные времена, в том числе и такие, когда приходилось покупать картошку не килограммами, а по счету: две на суп, три на пюре и одна про запас. Только никогда я не жила в такой грязи, хоть и не считаю себя идеальной хозяйкой и, если уж быть совсем честной, терпеть не могу заниматься наведением порядка.
Стирка всегда вызывала у меня малоприятные эмоции, к тому же у нас в ванной долгое время стояла так называемая машина-полуавтомат – здоровенный агрегат, куда следовало самостоятельно заливать воду, потом выливать ее, а на режиме отжима машина начинала скакать по полу, словно норовистый ишак, и мне приходилось садиться на нее, чтобы утихомирить бешеный механизм. Стирала машина плохо, но потом Оксанка посоветовала класть в барабан два теннисных мяча, и белье стало выглядеть чище. Однако борьба со вздорной машиной еще ерунда, намного хуже было гладить вещи при помощи советского утюга, имевшего лишь два температурных режима: горячо и холодно, ясное дело, ни о каком отпаривании речи не шло.
А пылесос? У меня имелось некое торпедообразное чудище, которое с невероятным ревом всасывало через шланг комки грязи, а потом выплевывало ее в дисперсном виде через отверстие, расположенное в антифасадной части, мешок для сбора отходов, как правило, оставался после уборки полупустым. Я была абсолютно уверена: мой пылесос – живое существо, он сначала ест пыль, а потом… ну, что происходит через некоторое время со слопанной пищей? Вот-вот.
Еще в доме имелся холодильник, в морозильнике которого с пугающей регулярностью нарастала «шуба», и тогда начинался процесс под названием «мытье рефрижератора». Все продукты вываливались в таз и закрывались сверху ватным одеялом, или «укладка» ставилась в ванну, налитую холодной водой. Желая сократить время на разморозку, хозяйки изощрялись кто как мог. Одни пользовались феном, другие пытались воздействовать на «сугробы» пылесосом, третьи запихивали в отсек вентилятор, четвертые ставили в него миску с кипятком. Один мой приятель тыкал в «айсберг»-паяльником, а Ленка Ремизова клала в «ледник» электрогрелку (правда, один раз подругу так шибануло током, что она перестала выпендриваться). Вот только острым ножом сковыривать лед было нельзя. Я один раз проткнула какую-то трубочку и лишилась холодильника – из него вытекла некая, необходимая для функционирования жидкость (или что там в него закачано).