Два года назад я была просто студенткой, не способной принять ни одно самостоятельное решение. Теперь я прокладывала новые пути по небу, ставила рекорды, покоряя высоты, которых никогда не смогла бы достичь без него. Как, черт возьми, могут жить простые смертные? Набирая высоту, или падая в воздушную яму, или покачивая крыльями самолета, я не чувствовала ничего, кроме жалости к девушкам, с которыми ходила в школу и университет. Они осели на земле, чтобы вести скучную обыденную жизнь, и вышли замуж за скучных обыкновенных мужчин.
Но по-настоящему узнать собственного мужа, а не знаменитого летчика мне было суждено на земле, в кемпинге под мексиканским небом. Он рассказывал мне о том, как мальчишкой проводил много времени на лоне природы в одиночестве на берегах Миссисипи в Миннесоте. Его отец, Си Эй Линдберг, никогда не ходил вместе с ним, поскольку к тому времени был уже конгрессменом и проводил большую часть времени в Вашингтоне. Хотя Чарльз редко говорил о своем отце, у меня создалось впечатление, что между ними имелось какое-то непонимание, возможно, даже разрыв в отношениях. О своей матери он говорил гораздо более охотно.
– Она меня воспитала, – признался Чарльз в один душный вечер под крики попугаев макао, бесшумной беготни крошечных ящериц в подлеске – окружении весьма экзотическом, – вернее, меня воспитали мать и дядя. Отец был не очень… ответственным в этом отношении. А мои сводные сестры… в общем, не стоит об этом говорить. Это одна из причин, почему я женился на тебе.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты из прекрасной семьи с хорошей наследственностью без всяких изъянов. У нас будут замечательные дети.
– Чарльз! Ты смотришь на меня, как на племенную кобылу! Как будто это была единственная причина, по которой ты на мне женился! – Я рассмеялась, подняв голову, чтобы посмотреть на него.
Он улыбнулся мне, ущипнул за кончик моего большого носа и сказал:
– Ты не ценишь собственных достоинств.
– О! – Я оттолкнула его руку, хотя всегда любила его поддразнивания, лишь подчеркивающие нашу удивительную близость здесь, так далеко от остального мира. Без нашей авиации мы никогда бы не смогли найти путь обратно к цивилизации, но пока мне этого не хотелось. – Что значит никаких изъянов? А может, у меня есть страшная двоюродная бабушка, которую мы прячем на чердаке?
– Неужели? – Его улыбка увяла. Он смотрел на меня изучающим взглядом, который я иногда у него замечала. Тогда я чувствовала себя, как бабочка, приколотая булавкой к гербарию.
– Нет, конечно, нет! – На одно короткое мгновение я вспомнила о Дуайте – несмотря на протесты отца, мама организовала для моего брата возможность покинуть Амхерст на некоторое время после еще одного «трудного периода», во время которого его снова стали мучить галлюцинации. Она отправила его в санаторий в Массачусетсе и велела отцу перестать посылать ему письма с указаниями немедленно взяться за ум.
Чарльзу было известно лишь то, что мой брат взял академический отпуск, и я решила, что он не должен знать больше, во всяком случае, пока. Раньше у меня никогда не было секретов от мужа, я даже не совсем понимала, почему решила теперь поступить так; поэтому чувствовала себя неловко, когда он обнимал меня.
Но Чарльз не замечал этого; его мысли был заняты собственным отцом.
– Знаешь, ведь он дал мне денег, чтобы я поступил в летную школу. И я восхищался им, ведь он очень смело вел себя во время войны. Он был против нашего вмешательства в войну, поэтому потерял место в конгрессе. Но нет смысла дальше обсуждать его. Ты знаешь все, что тебе нужно знать. Он умер за несколько лет до моего перелета через Атлантику.
– Он так и не узнал, чего ты достиг?
– Для меня это не имело значения – главное, что мама жива и знает обо всем. Я ведь сказал, что она единственная, кто меня воспитал.
Эванджелина Лодж Линдберг была холодной, отстраненной женщиной с такими же необыкновенными голубыми глазами, как у ее сына. Во время нашей свадьбы она сидела рядом со своим братом с каменным выражением лица. Не то чтобы она не одобряла меня или наш брак – просто у нее была собственная жизнь, отличная от жизни ее сына. Она всегда казалась такой далекой, постоянно отклоняя мои приглашения вежливыми, но безразличными письмами. Хотя Чарльз однажды сказал мне, что она очень волновалась, когда он совершал перелет через Атлантику, даже обругала фотографа, который попросил ее послать воздушный поцелуй в камеру для своего сына.
– Мы, Линдберги, так не поступаем, – сказала она бедняге, к большому удовольствию Чарльза.
Мое сердце изнывало от сочувствия к мужу, желая дать ему все, чем он был обделен до встречи со мной: любовь, заботу, теплоту и верность семейного круга. Хотя он упорно твердил, что одобрение его отца ничего не значило, я видела его сгорбленные плечи, как будто на них навалилась тяжесть, и не могла не вспомнить Дуайта. Конечно, сыновья всегда нуждаются в одобрении своих отцов. Гораздо больше, чем дочери.
Мы сидели, глядя на огонь. Небо было усыпано яркими звездами, которые теперь, когда я доказала свою власть над ними, опять вернулись ко мне в качестве объектов восхищения и удивления. Я могла наслаждаться их красотой, а они – наблюдать за мужчиной и женщиной, прилетевшими сюда вместе как муж и жена.
И это был величайший подарок, который мне когда-либо преподнесла авиация. Нет, не чувство свободы, а вот это чувство: постоянства, единения и гармонии с собой и миром, ощущение себя достойной и необходимой единственному человеку в мире, который раньше не нуждался ни в ком. До встречи со мной.
По его настоянию я даже прочитала наизусть несколько своих стихотворений. Хотя я уже находилась так далеко от своей прошлой жизни, что не могла найти ее на карте даже с помощью секстанта, собственные стихи легко всплыли в моей памяти. Я была уверена, что не смогу их вспомнить. Но для своего любимого мужа и неподражаемого любовника я смогла это сделать. И глядя в лицо Чарльза – лоб слегка нахмурен, в глазах нежность и внимание, – я слышала свои стихи, как будто в первый раз, и верила, что в них что-то есть, возможно, талант, который стоило развивать.
Чарльз долго молчал после того, как я закончила, потом медленно кивнул.
– Иногда, – проговорил он, и голос его дрогнул от удивления, – я не могу вспомнить, какой была моя жизнь до того, как я тебя встретил.
Я была переполнена этими словами – неожиданным подарком. Мой муж редко говорил о своих чувствах или даже о своем настроении; я научилась ориентироваться, полагаясь на собственный инстинкт, так же как научилась вести самолет. Его молчание могло быть ледяным, когда он хотел обособиться от меня; легко было определить по складке у рта, упрямой ямочке на подбородке. Но все чаще и чаще я чувствовала, что его молчание становится одобрительным. Как будто он стоял у открытых ворот и ждал, когда я войду и присоединюсь к нему.
– Я тоже такого не припомню, – уверила я его, дотрагиваясь до ямочки на подбородке, которую я так любила.
Он нежно поцеловал мой палец, потом прижал к себе, так, что я видела только его глаза и слышала только его сердце. Мне хотелось, чтобы это путешествие не кончалось никогда. Тогда я бы пела ему песни и читала свои стихи, как Цирцея[21]; и мы облетели бы остальную часть света, недосягаемые, как два Икара.
Но нам пришлось вернуться назад – спуститься с облаков на землю. Стоя в гостиной Гуггенхаймов, мы опять были обычными мужем и женой, пусть и на необычном по пышности приеме; смелые исследователи в мире людей, больше не одинокие. Звон бокалов, грудной смех светских львиц, идиотские вопросы тех, кто никогда не путешествовал иначе, чем в первом классе роскошного лайнера – все говорило о том, что мы вернулись обратно. Какой лживый, разочаровывающий мир!
Великая летчица – убедившись, что все в комнате слышали, как она обсуждает моторы с моим мужем, – наконец вспомнила о моем присутствии. Почти такая же высокая, как Чарльз, она улыбнулась, нагнувшись ко мне с покровительственным видом.
– Очень милый наряд, – сказала она, бросив на меня небрежный взгляд.
– Благодарю вас.
– Скажите, Энн, вы когда-нибудь читали «Собственную комнату»?
Я открыла рот, потом громко рассмеялась. Она серьезно? По беспокойному взгляду Амелии Эрхарт[22]я поняла, что серьезно.
– Простите? – спросила я вежливо.
– Последний роман Вирджинии Вулф. Обязательно прочтите. Это написано для людей вроде вас.
– Людей вроде меня? Что вы имеете в виду?
– О, Энн! Вы такая милая крошка! – Амелия рассмеялась своим громким лошадиным смехом. Стоявший рядом со мной Чарльз оцепенел. Он не любил Амелию; много раз он говорил, что я гораздо лучший пилот, чем она, хотя никогда не критиковал ее публично. Теперь он смотрел на меня, думая, смогу ли я пройти это последнее испытание.
Я колебалась. Можно управлять самолетом, избегая столкновения с горами, ориентироваться по звездам, но как мне прилюдно защитить себя? В этой комнате, полной народу, я выпрямилась и достойно встретила взгляд Великой летчицы. Она с пренебрежением смотрела на мое цветастое платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках, и тут меня осенило. Я не выглядела как летчица! Мой образ соответствовал статусу супруги авиатора. Его чересчур разодетая жена. И этим все сказано.
Я колебалась. Можно управлять самолетом, избегая столкновения с горами, ориентироваться по звездам, но как мне прилюдно защитить себя? В этой комнате, полной народу, я выпрямилась и достойно встретила взгляд Великой летчицы. Она с пренебрежением смотрела на мое цветастое платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках, и тут меня осенило. Я не выглядела как летчица! Мой образ соответствовал статусу супруги авиатора. Его чересчур разодетая жена. И этим все сказано.
Мне стало дурно. Что-то предательски пульсировало в желудке; что-то переворачивалось в нем, напоминая мне самым простым способом, что я, в конце концов, земное существо.
Так что с вполне естественной радостью – и, должна признать, с некоторым превосходством – я, глядя снизу вверх, улыбнулась Великой летчице.
– Благодарю за совет, Амелия. Люблю почитать что-нибудь новенькое. Не думала, что вы так эрудированы.
Кэрол Гуггенхайм подавила смех, а Чарльз отвернулся, но я успела уловить улыбку на его лице.
– Чарльз, можно тебя на минуту? – Я отвернулась от Амелии, взяла мужа за руку и твердой походкой направилась с ним в отгороженную часть комнаты, подальше от блеска растерянной улыбки Великой летчицы. Я слышала, что она сказала за моей спиной что-то, встреченное взрывом смеха, но мне было все равно.
– Тебе надо было более резко поставить ее на место, Энн, – начал Чарльз, – ты ведь летаешь лучше, чем она.
– Зачем? Она просто глупа. И мне плевать, что она думает обо мне. На свете есть более важные вещи, – ответила я легкомысленно, почти дерзко.
А потом я положила руку на плечо своего мужа и приподнялась на цыпочки, чтобы прошептать ему кое-что на ухо. Вечер в нашу честь продолжал шуметь где-то вдалеке, а я в это время сообщала Чарльзу, что вскоре ему предстоит пройти испытание большее, нежели заслужить звания выдающегося летчика или знаменитого авиатора.
Ему предстояло стать отцом.
Глава шестая
Май 1930-го
На тротуарах Нижнего Ист-Сайда царил хаос. Вокруг было так шумно, душно и грязно, что я на мгновение дрогнула. Тошнота поднималась вверх, и я подумала: что будет, если я упаду в обморок прямо посреди Хаустон-стрит и об этом напечатают в газетах. Какова будет реакция Чарльза?
А я-то думала, что у меня уже прошла эта утренняя тошнота! Сделав несколько глубоких вдохов, я поняла, что просто еще не привыкла к Нью-Йорку. Моя предыдущая жизнь сильно отличалась от этой, там я спокойно ходила по тротуарам. Там постоянные гудки клаксонов, плач детей, непрекращающийся гул разговоров, вездесущие звуки бура дорожных рабочих – все это было просто шумовым фоном. Таким же, каким теперь был для меня рев двигателя самолета.
Я не привыкла к такой толкотне, как здесь. Всегда находилась вдали от толп народа – в воздухе с Чарльзом или в приятном семейном окружении в особняке моих родителей; под защитой шоферов и горничных или полицейского сопровождения на публичных мероприятиях. Я раньше никогда близко не сталкивалась с таким количеством народа. В последний раз мы были в публичном месте сто лет назад – ходили с Чарльзом в театр смотреть «Июньскую луну» Джорджа Кауфмана. На мне был парик с челкой и очки; он приклеил фальшивые усы и тоже надел очки. Мы выглядели так глупо, что хохотали как дети, играющие в переодевания; подавляя смех, мы по отдельности вошли в театр и сели через ряд друг от друга под прикрытием своей измененной внешности. Но нас очень быстро разоблачили, и пришлось прервать представление, поскольку в театре началось что-то невообразимое. В сопровождении полиции добравшись до нашей машины, я чувствовала себя такой разбитой, так переживала за актеров, что больше мы не решались появляться в публичных местах.
Короче, я совсем забыла, что такое находиться одной в толпе и какую фобию можно при этом испытывать.
Но даже для человека, привыкшего к большому городу, прогулка пешком по Нижнему Ист-Сайду была рискованным предприятием. Другие районы, например Манхэттен, настойчиво стремились к будущему: почти завершенная громада Крайслер-билдинг уверенно рвалась вверх, так же как и старающееся затмить соседа Эмпайр-стейт-билдинг – здесь же все казалось застывшим в прошлом веке. Матери иммигрантов носили черные платья ниже колена и покрывали голову платками; чахлые дети играли деревянными игрушками, если вообще их имели; лошади по-прежнему тянули товарные фургоны. Прошлогодний крах на фондовой бирже уже повлиял на остальные части города – имелись сведения об очередях за хлебом севернее Вашингтон-сквер, – но здесь этого совсем не ощущалось. Почему Элизабет и Конни думали, что смогут найти здесь студентов для своей новой прогрессивной школы, было для меня загадкой. Хотя я не могла не восхищаться их стремлением к благотворительности.
Я повернула за угол на Аллен-стрит и, пройдя несколько кварталов, добралась до Деланси. Чарльз не знал, что я отправилась в город одна; он бы никогда этого не разрешил. Он даже запретил мне ездить в город на поезде, поэтому я сказала ему, что поеду на машине. Но после того как мы добрались до Хаустон-стрит, я попросила Генри, шофера, высадить меня.
– Остальную часть дороги мне хочется пройти пешком, – объяснила я, снимая пальто, потому что майское солнце стало припекать неожиданно сильно.
Генри подъехал к тротуару и осторожно припарковался. Он был единственным, кто водил наш «Роллс-Ройс», но обращался с ним так осторожно, как будто получил его во временное пользование и совершенно не притязал на шоферское место. Его подбородок, увенчанный бакенбардами, был тяжелым и неподатливым, и сам он напоминал персонаж из комиксов. Папа требовал от персонала, чтобы они все были гладко выбриты, однако по какой-то причине Генри являлся исключением.
– Мисс Энн, – начал Генри с фамильярностью старого дядюшки, к чему я давно привыкла, – мистеру Чарльзу это не понравится. И вашим родителям тоже. Мне было сказано, чтобы я доставил вас прямо к агентству. Вы должны быть там, а не в этой части города.
– Да, но мне надо пройтись и подышать воздухом, поэтому я прошу тебя высадить меня здесь.
– Но в вашем положении, мисс Энн, я не думаю…
– В моем положении врачи рекомендуют побольше гулять.
– Но вы же знаете, что вас могут узнать. Вы знаете, как мистер Чарльз…
– Да, Генри, я все понимаю. Но я так давно не гуляла вот так, в одиночку. Это будет приключением и нашей тайной. Обещаю, что не скажу ни единой душе! А если возникнут трудности, я придумаю, что сказать Чарльзу. Никто не станет винить вас.
– Ах, мисс Энн. – Генри сокрушенно покачал головой, потом вздохнул.
Он не знал, как теперь со мной обращаться, на что я и рассчитывала. Никто не знал. Мама была единственным человеком в семье, который не смотрел на меня так, как будто каждую минуту я могу расколоться на множество кусочков. Все мужчины – включая Чарльза – внезапно стали бояться не только за меня, но и меня самое. И в то время, как я не чувствовала себя такой хрупкой – наоборот, теперь, приблизившись к восьмому месяцу, я ощущала себя более непобедимой, чем когда-либо раньше, – и научилась ловко пользоваться их боязнью противоречить мне.
– Генри, пожалуйста. Мне надо немного пройтись – это принесет пользу и мне, и ребенку. Понимаешь? Это нужно ребенку.
Генри снял очки – он недавно стал носить их, что причиняло ему большие неудобства, – и окинул меня отеческим взглядом. Потом снова надел очки, вздохнул, чтобы я смогла осознать всю глубину его неодобрения, вылез из машины и обошел ее, чтобы открыть передо мной дверь.
– Я буду ждать вас у офиса мисс Элизабет ровно через час.
– Спасибо, вы такой хороший!
Выйдя, я поспешила вперед по кишащей людьми улице, чувствуя себя студенткой, которой удалось удрать с лекции, пока мной не овладел приступ тошноты и не скрутила паническая атака. Я бы села на каменную тумбу, находившуюся поблизости, если бы не была уверена, что Генри едет сзади в своем «Роллс-Ройсе», пристально наблюдая за мной и не обращая внимания на крики и насмешки местных мальчишек, бегущих рядом с машиной, старающихся дотронуться до ее сверкающей поверхности своими чумазыми ручонками.
Я продолжала идти дальше, глядя прямо вперед на затылки идущих людей. Вскоре испуг отпустил, и я немного успокоилась. Чего я боюсь? Сколько штормов и бурь я преодолела в небе, никогда не страшась последствий.
И почему я всегда испытывала дикий ужас, прячась за каждым углом, когда мои ноги твердо стояли на земле?
Не поднимая глаз и не улыбаясь, чтобы не встретить чей-нибудь взгляд, я продвигалась вперед шаг за шагом. Те, кто видел мои фотографии, мог сразу же узнать меня по широкой, рвущейся наружу улыбке, которой я сама удивлялась. Никогда в жизни я не чувствовала в себе такого веселья и беззаботности, о которых говорила эта улыбка.
Кто-то толкнул меня, обгоняя, потом остановился и уставился прямо на меня. Это был мужчина, небритый, одетый в поношенное черное пальто. Я услышала, как он втянул ноздрями воздух. Он сделал шаг по направлению ко мне, и я напряглась, ожидая услышать привычное: «Скажите, вы так похожи на нее – вы не миссис Линдберг?»