— Я тут, Федька, водки калиновой принес… холодной… Хочешь водки?
— Хочу.
— Ну вот, морэ, совсем хороший стал!.. водки хочешь… Хаса, пьяса, екх екхэскэ плэскираса!..[19] Свечу зажечь?
— Не надо.
Озноб после дурного сна уходил со скрипом, остаточной дрожью гуляя вдоль хребта. Слышать ромскую речь Друца, не понимая смысла, было жутко. Пустота за спиной, где раньше крыльями (паутиной?!) стояли ОНИ, скалилась по-волчьи: ничего, Федька! обойдется! неделя, две — а там крестничками обзаведетесь, все, как у людей…
В руке было намертво зажато… что?! Карта, некогда белая. Да и сейчас она мало-помалу опять становилась чистой. Но еще можно было разглядеть крестовые знаки по углам, и — лицо. Странное лицо, вроде бы знакомое, свое, привычное, но из глубины проступали, чтобы снова исчезнуть, провалиться сами в себя: Деметра из Балаклавы, носатая гречанка-крестница, какой-то старик в пудреном парике…
И, сквозь всех, оставшись в самом последнем, в Федьке Сохаче, неуловимым налетом, плесенью — Дух Закона.
"Ну, дурак! вот дурак! Говорил же: меня в вас побольше прочих будет!.. ой, дурак!.."
И вот: снова карта чистей чистого. Ушел Дух, исчез Федька, сгинули Видоки Крестовые.
Лишь сон про дочерей остался.
В памяти.
Эй, Федор-безмастный! — бывают ли у «видоков» просто сны? Чего молчишь?! Или ты не "видок"?!
А кто?
— Ну, Федька, принимай чарку… За тебя пью. За Акулину нашу. Выросли вы, скоро здороваться перестанете!.. шучу, шучу… Ну?
— Спасибо, Друц. Я с тобой да с Княгиней здороваться перестану, только когда язык мне клещами вырвут. И то — в пояс поклонюсь, пока спина цела. Спину сломают — головой кивну, если голова на плечах останется. С того света рукой помашу.
— Ай, красиво говоришь, морэ! ай, завидки берут! Выпили?
— Выпили, Друц.
— Бери хлебушка. Я там рыться не стал, ржаного прихватил, полкаравая… хватит нам. На ночь много жрать, говорят, для брюха вредно.
— Говорят. Да что ж ты крошишь-роняешь?.. давай, я сам…
— Роняю, Федька. Грех хлеб ронять, а я вот грешу. Прихватило меня… будто на каторге, по приговору. Или если бы финт на себя завернул. В пояснице хрустит, пальцы квелые, ломкие!.. ладно, пройдет. Знать бы, с чего… устал, наверное…
— Пройдет. А я, Друц, сон видел. Страшный. Вещий. Или не вещий — какая разница? Все равно страшный.
— Тебе сейчас вещих снов видеть не положено. Говорил же: неделя, две… Возьмешь крестника, в полную силу развернешься…
Месяц за окном вдруг скатился кубарем. Ударил рогами под самое сердце: что, паря?! сон в руку? вещий?! Сказано тебе: неделю, две — никаких тебе финтов! без крестника! А ты: сон…
Пустой сон, значит.
И карта твоя белая — белая и есть.
Кыш, лица! прочь!
И только дребезжит на самой окраине сознания невысказанный, непроизнесенный вслух вопрос: "Друц, отчего тебя ломает? тебя, крестного, мага в Законе?!"
Нет! не может быть! не может…
Все мы — одна паутина; и все равно — быть не может!
— Еще по одной, Федька?
— Наливай. Попустило тебя?
— Ф-фу… да вроде отпускает, полегоньку. Годы мои, годы, жернова на шее…
— Скажи мне, Друц… или лучше не надо. Молчи!
— Что тебе сказать, морэ?
— Твой крестный…
— Грэнгиро Дад? Лошадиный Отец?!
— Да. Твой крестный — он лучше тебя был? сильнее? мудрее?!
— Молодой ты, Федька. Завидую. Глупости твоей завидую. Конечно, лучше. Он — Король, я — Валет. Учитель и должен лучше ученика быть, на то он учитель…
— Нет! нет! нет… Не должен! Нет!
— Не кричи, Федька! весь дом подымешь! Старуха Хорешан убьет нас с тобой…
— Пусть!.. не должен… Ну пойми ты, Друц, дурья твоя башка: если учитель всегда лучше ученика — это конец! смерть!
— Устал ты, морэ. Вот и блажишь что ни попадя. На-кось, запей водочкой… вот, вот, молодец!.. Нашел с кем споры спорить — со мной, косноязычным ромом! Завтра в город поедешь, зайдешь к отцу Георгию, он тебе и разъяснит на пальцах: Христос, Перво-Ответчик, лучше апостолов был, апостолы лучше епископов, те лучше паствы… паства и вовсе грешным грешна. Испокон веку так.
— Нет!
— Да. Я Рашкину крестную в глаза не видывал, а от людей слышал: Фира-Кокотка такое заворачивала, что нашей Княгине и не снилось. Хотя обе — Дамы… А все почему, Федька? А все потому, что учитель на то и учитель, чтобы лучше ученика быть. И не спорь со мной, морэ. Не спорь, пожалуйста. Продышись, заешь хлебушком, и нальем по-новой.
— Скажи, Друц… скажи мне!.. Ты тоже отказался?
— От чего отказался, Федька?
— Паутину? рвать?! Ты не юли, ты отвечай: отказался?!
— Какую паутину, Федька?
— Ту самую! Когда Дух Закона сказал тебе-молодому: не хочешь ли порвать паутину?!
— Не говорил он мне так, морэ. Путаешь ты что-то… Он мне иначе сказал.
— Как? что он тебе сказал?!
— Эх, морэ… Проверял он меня. Спросил с подковыркой: ай, Дуфунька, большой барин! от учителя своего откажешься ли? изгонишь его из себя?! Ефрема из Друца?!
— И что ты ответил?
— Хотел в рожу плюнуть. Не успел: вышвырнул он меня прочь. А жаль, что не успел… Может, если б плюнул — сейчас больше б понимал. Зачем он меня проверял? чего хотел?.. кто знает?!
— Никто не знает. Наливай, что ли?
За окном, со стороны пруда, дробно простучали копыта.
Утробно рявкнул от ворот дог Трисмегист — раз, другой — и вдруг сбился, залился радостным, щенячьим лаем.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХВ обманчиво-грустных, влажных глазах дога Трисмегиста, если он позволит чужому потрепать себя за шкуру на загривке, встав лицом к лицу… мордой к морде? лицом к морде? Короче:
…муха.
Зеленая, жирная. Жужжит весело; взлетит, сядет, по-новой взлететь собирается. Крылья у мухи слюдяные, лапки у мухи живыми ворсинками. Норов у мухи — страшней некуда. Вот на какого зверя охотиться надо, если ты настоящий герой.
Давно это было.
И стыдно вспоминать, и сладко. Вот ведь какая муха была…
* * *Часы удивленно качнули маятником.
Полночь.
Пора бить.
IV. АЛЕКСАНДРА-АКУЛИНА или СИЖУ ЗА РЕШЕТКОЙ…
…Решетка.
Почему — решетка? Острог?! Шалва Теймуразович, где ж твое слово княжеское, полковничье? где твоя "крыша"?! набекрень съехала, от ветра?!
Куда это я угодила, рыба-акулька, в какой-такой аквариум?..
А ведь я тут не одна! Вон, сопит кто-то рядом. Голову бы повернуть, поглядеть, кто? — да шея будто заржавела. И нога. Правая. Ох, невовремя! Так и подмывает через плечо взгляд бросить: почему за спиной пусто? почему зябко?! почему я не я, а воздушный шарик без ниточки?!
Да что ж за катавасия стряслась?!
Разозлилась — сама на себя, на шею свою ржавую, на всю жизнь-пережизнь дурацкую, с ее шариками, решетками, здравицами да проклятьями; разозлилась — и рывком села.
Хватит разлеживаться!
Шея ка-ак хрустнет, ногу иголками навылет пронзило, а хуже всего другое: голова вальсом закружилась, темно перед глазами, в животе ребеночек брыкаться начал — того и гляди, в обморок брякнусь. Ох, в моем-то интересном положении только дергаться: неровен час, рожу раньше срока…
Издалека, будто сквозь вату — голоса:
— Очнулась! Слава Богу!
— Лександра Филатовна! голубушка! как вы там?
— Выбирайтесь из клетки скорее, дамочка! А то тигра вона уже пасть раззявила!
— Сейчас, сейчас, я засов отодвину…
Это что за «тигра» пасть раззявила? Мальчик, полосатик мой — это ты, что ли, «тигра»? Ну будет, будет ворчать…
И вдруг разом обрушилось, как плотину прорвало: придурок из зевак взял и окурок к Мальчику в клетку кинул, аккурат на солому! Хорошо, я мимо шла; а то пока за водой бы бегали, или шланг тянули… Мальчик в угол забился, солома в клетке дымится, гарью воняет; только загореться я ей не дала, затоптала. Потом Мальчика успокаивать принялась — и тут на меня накатило!
Выход в Закон.
Сколько же я ТАМ пробыла?! Ведь это не в глазах у меня — это вокруг темнеет! Ну, Акулина, ну, Зверская Дамочка! Два часа, не меньше, у тигра в клетке провалялась!
— Мальчик, ты что? это же я! не признал? молодец, Мальчик, хороший тигр, маму охранял, никого не подпускал…
Слушает. Вроде, успокоился. Ну, сейчас: погладить на прощание, за ухом почесать — и пора честь знать. В гостях хорошо, а дома…
Только вдруг понимаю: нельзя мне сейчас к нему подходить! нельзя гладить, нельзя за ухом чесать. А в особенности: спиной поворачиваться нельзя. Нервничает Мальчик. И сам он тут ни при чем. Дело — во мне. Да когда это было такое, чтоб я Мальчика погладить не могла?! Да я ж ему вместо родной матери…
— Хороший, Мальчик… славный, добрый…
Слушает. И с места не двигается. Но смотрит все равно с недоверием. Ладно, пусть смотрит — вот уж прутья спиной ощутила, вот и дверца поддалась…
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХЕсли заглянуть в желтые тигриные глаза… Только заглядывайте осторожно, слышите?! Говорят, звери не выдерживают человеческого взгляда. А вы, вы выдержите взгляд тигра?.. вот ведь:
…янтарь.
Падаешь в эту драгоценную глубину, рушишься, летишь… прилетел. Берег таежной речки. Река лениво плещет, отсвечивая золотистыми бликами, прокаленный солнцем воздух томится хвойным ароматом; на узкой полоске выбеленного прибрежного песка — торопливые следы копыт. Косуля. Мама, я ненадолго!
Я ее только догоню — и вернусь.
Хорошо?
* * *Сильные руки подхватывают меня, ставят на землю, придерживают, чтоб не упала — а то ноги еще плохо слушаются. Позади лязгает засов. Все, выбралась! Нет, Мальчика я, конечно, не боюсь, и ничего бы он мне не сделал, но все-таки…
Перевожу дух, оборачиваюсь.
Рыжая щеточка усов, породистый нос на смуглом, в сумерках едва ли не черном, лице, а в глазах — тревога! У Шалвы Теймуразовича, жандармского полковника, у "Варвара"-облавника, в глазах — тревога?! Батюшки-светы, караул!
Сегодня, наверное, день такой: все, чего не может быть — случается. Вокруг люди суетятся: Поликарпыч с Агафонычем наперебой горланят и, забывшись, от души хлопают по спине и по плечам кряжистого городового, который с облегчением вытирает обшлагом рукава лоб, лоснящийся от пота; сбоку радостно щебечет новый товарищ управляющего: шлем пробковый на затылок сбился, из-под шлема волосы соломой торчат, пухлые губы слова выплевывают, торопятся. Смешной он, под британского колониста одевается: рубашка «хаки», шорты кургузые, шлем этот пробковый… пугало огородное! а вообще он парень хороший, не в пример старому, ворюге…
Смотрю на него, на губы его дергающиеся — а слов не слышу. Будто не здесь я, а далеко, на краю земли. В том краю, где рядом — только полковник Джандиери; и еще Княгиня.
— Александра! голубушка! жива?!
— Жива я, дядя Шалва, где наша не пропадала! — улыбаюсь через силу.
А сама чувствую: вру я. Где бы наша ни пропадала, здесь и пропасть недолго… Давит меня отовсюду. Тесно мне; душно. Голова до сих пор кружится, во рту кисло, будто медный ключ лизала; и оглянуться подмывает.
Я и оглянулась.
Не снаружи; ВНУТРИ.
Нет никого за спиной, ни Друца, ни Княгини! Пусто. Некому подмигнуть или пальцем погрозить, поддержать, помочь, или рыкнуть беззвучно.
Пустота.
Одно есть: словно взгляд чей-то к спине прилип. Нехороший взгляд, выжидающий. И не увидеть, кто смотрит. Как ни изворачивайся — все равно он сзади окажется.
Вместо тех, других; привычных.
— …Благодарю вас, господа, за помощь! Слава Богу, все закончилось благополучно. Еще раз благодарю. А теперь мы с женой и с отцом Георгием отвезем Александру Филатовну домой, вызовем врача. Так что не извольте беспокоиться. Желаю спокойной ночи.
Князь берет меня под руку, отец Георгий (и батюшка, оказывается, здесь!) — под другую. Сейчас мы поедем домой, домой… спасибо вам всем: и Поликарпычу с Агафонычем, и до смерти переволновавшемуся городовому, и новому товарищу управляющего, и Мальчику-сторожу! Ай!.. чуть не забыла!
Оборачиваюсь на ходу:
— Поликарпыч! Не забудь подстилку Мальчику сменить, хорошо?
— Бу сдел, Лександра Филатовна!..
Все-таки славные они люди…
* * *— …ты не бойся, девочка, не оглядывайся зря. Знаю я, каково тебе. Пусто вокруг, неуютно, знобит, и — словно крылья подрезали. Так?
— Так… а откуда вы?.. откуда?!
Вот же дура я! Дурой была, дурой и осталась! Княгиня ведь в свое время тоже в Закон выходила! Небось, это у всех одинаково.
А ты думала: одна ты разъединственная?!
— Знаю, Александра. Ты не бойся, это пройдет, это ненадолго — кругом-бегом неделя, может, две… Дальше полегчает. Крестника себе возьмешь. Шалва Теймуразович говорил: он заранее позаботился! Все хорошо будет, вот увидишь. Ты, главное, не волнуйся, не бойся ничего — нельзя тебе сейчас…
Дождалась: нерожуха-Рашель меня в мой стыд носом ткнула! А ведь права она: мне сейчас не по клеткам тигриным шастать — о ребенке думать надо, в моем-то положении! Дома сидеть, к лекциям готовиться, конспекты да книжки умные читать, пеленки-распашонки шить, мужа ждать… Ох, мало меня маманя в детстве драла, так ума и не вколотила! Вон, о подстилке для Мальчика — узелок на память завязала! зато о себе, да о ребеночке, что родиться должен, и не вспомнила!
Хороша будущая мать!
— А вот и экипаж, Александра. Осторожнее, ступенька… вот так, хорошо, тут и вам с Эльзой места хватит, и отцу Георгию, а себе я еще одну пролетку кликну. Отдыхайте, милочка. Сейчас на дачу поедем…
— Обо мне не беспокойтесь, ваша светлость. Как раз я-то могу и во второй пролетке поехать. А вы с дамами садитесь.
— Благодарю, отец Георгий. Но… может быть, тогда вам лучше вернуться домой? Большое спасибо за помощь…
— Нет, ваша светлость. Не сочтите назойливостью, или что я набиваюсь к вам в гости в столь неурочный час… Я хотел бы поехать с вами. У меня предчувствие; дай Бог, чтобы я ошибся — но вы знаете, НАШИ предчувствия редко обманывают.
— Хорошо. Эй, извозчик! садитесь, отец Георгий…
— Куда ехать-то, барин?
Это извозчик.
Густой, простуженный бас.
— Дорогу на Малыжино знаешь, любезный?
— На Малыжино?.. шутить изволите?! кто ж на ночь глядя туды поедет? Вы уж звиняйте…
— Плачу вдвое. За оба конца. Переночуешь у меня на даче, утром вернешься. Сверх того, тебе — ужин; лошади — овес.
Молчание.
Извозчик думать изволят.
— …Ну, ежели так… ежели вдвое… и ужин… ладно, тады — едем. Благодарствую, барин!..
Голоса уплывают, уплывают…
— Правильно, девочка! поспи, поспи, для тебя это сейчас — самое лучшее…
Самое для меня… лучшее… И не хотела бы — глаза сами слипаются. Усталость навалилась, будто целый день воду таскала!.. Вот только — почему на дачу? почему?! ночь ведь, скоро…
— Я сказал: садись во вторую пролетку, вместе с батюшкой! — прорывается издалека гневный приказ князя. — Обойдусь без кучера! сам! понял? — сам! Или тебе надо повторить, любезный?
Голос Джандиери затягивается льдом, вроде ноябрьской полыньи; лед вот-вот даст трещину, и из глубины вырвется на свободу черная тьма. Ох, и не поздоровится тогда кучеру…
Да что ж это сегодня с князем?!
— Слушаюсь! как угодно вашей…
На дачу едем! дача… доча… Боже мой! Дочка там у Шалвы Теймуразовича! Тамара! И Феденька мой — он, небось, тоже без памяти валялся! Вот почему отчаянная, невозможная для «Варвара» тревога плескалась в глазах и голосе Джандиери…
— Все будет хорошо, Александра. Спи.
Все будет… все будет… скоро приедем в имение… и все будет хорошо; стучат копыта, шурашат колеса по булыжнику — все бу-дет хо-ро-шо… хорошшшо…
* * *— …а вот, милочка, и ваш будущий ученик. Или, как у вас принято говорить, крестник. Прошу любить и жаловать: Александра Филатовна, Анатолий Евграфович.
— Счастлив знакомству с вами, Александра Филатовна!
А глаза-то, глаза-то у Анатолия свет Евграфовича! так и сияют: две луны полные в обрамлении звезд-конопушек! Рыжий-рыжий, конопатый… Ой, да я ведь и сама… Лиса Патрикеевна! Это что ж выходит? князь нарочно мне крестничка "в масть" подбирал?!
А руку целует с почтением, мне даже понравилось.
Сколько ж тебе лет, мил дружок Толенька? Пятнадцать? Шестнадцать?
— Ну, пожалуй, я вас оставлю. И распоряжусь, чтоб не беспокоили. Эти аппартаменты полностью в вашем распоряжении на любое потребное вам время. Честь имею!
Прямо сводник какой! — отчего-то подумалось.
А ведь верно подумалось! Погляжу я еще на тебя, рыжий, посмеюсь всласть, когда сны стыдные-срамные начнутся! Небось, красным ходить будешь, как рак вареный, а на меня и глядеть побоишься. Впрочем, тебе-то еще ладно, парень все-таки… а ну как Феденьке тоже парня в ученики подсунут? Друц однажды обмолвился: коим боком оно выворачивается.
И смех, и грех!
Ладно, пора делом заняться. А то Анатолий свет Евграфович совсем измаялся в ожидании — вон, уже румянец не зорькой рассветной, свеклой в щеки брызнул.
Заранее.
Ничего, успеешь еще, нарумянишься.
— Итак, Анатолий Евграфович? вам господин полковник успели изложить: в какую науку идете?
— Можно просто… Анатолий!..
А на вопрос не торопится отвечать. Губы жует. И наконец коротко, глядя в пол:
— Да.
— И вы, мой милый просто Анатолий… вы добровольно согласились? Ведь в нашем деле по принуждению нельзя. Только по собственному желанию ученика. И я хочу это услышать своими ушами.