– Что-то на нее нашло.
– Да все путем, – ответил я.
– Это она мстит тебе, – сообщил он. – Эх, старое не вернуть…
– Да, – ответил я. – Увы. Извини, я сейчас.
Он все еще доедал ложкой икру из вазочки, когда я вернулся из прихожей. Пистолет смотрел ему прямо в макушку, а когда Черкашенко вскинул голову, ствол оказался нацелен прямо в переносицу. Глаза его расширились, он вскрикнул:
– Бравлин!.. Что за шутки…
Это не шутки, хотел сказать я, но вместо этого просто нажал на курок. Профи, как я слышал, не закатывают длинных речей перед жертвой. То дело любителей да киногероев. Руку сильно тряхнуло, я едва удержал рукоять, что стремилась лягнуть меня в зубы. Пуля, что должна была продырявить череп между глаз, расколола голову намного выше. Оттуда выплеснулся багровый бурунчик, и тут же изнутри закупорило коричневой губкой. Я быстро перевел ствол на дверь в комнату. Странно, никто не выскочил, не закричал, и тут только я уловил, что оттуда доносится грохот ударников, объемный звук заполняет всю комнату.
В России есть монотипы, вспомнил я, стереотипы, а здесь вот уже долбисурроундтипы. Дверь распахнулась от толчка. Звук оглушил, Юджина осторожно подводила длинной щеточкой брови перед большим зеркалом на столе. Она заметила меня в самый последний момент, начала поворачивать голову. Выстрел болезненно тряхнул мои руки. На этот раз пуля попала в висок и прошла навылет.
Я тут же отступил, бегом пробежал в другую комнату, третью. В четвертой перед гардеробом стояла Мэри. Музыка здесь была едва слышной. Я вскинул пистолет, держа его обеими руками, начал приближаться. Когда между нами осталось три шага, она вздрогнула, спросила:
– Бравлин?
Медленно начала поворачиваться. Лицо ее было бледным, постаревшим, усталым и очень измученным. Я выстрелил в тот момент, когда она увидела меня. Пуля ударила в правую глазницу. Красивое тело содрогнулось, я отступил на шаг, но Мэри упала навзничь.
Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольный выстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках. Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины. Она уже сползла со стула, раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от одной ее потери человек уже мертв.
Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, только уронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрыла весь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.
Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь, снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать – привычное дело.
И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы «СК»… но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.
Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.
Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.
– Господи! – выдохнул он. – Как… Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним…
Я протянул ему пистолет.
– Возвращаю.
Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя – человек ко всему привыкает! – держу на спусковой скобе.
– Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?
– А что надо было?
– Да просто выбросить, – зашептал он яростно. – Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик… и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.
Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.
– Кто знает…
Он насторожился.
– А что случилось?
Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:
– В обойме недостает трех патронов.
Его глаза стали острыми.
– Вы стреляли?
– В новостях будет, – добавил я, – что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.
Он смотрел на меня остановившимися глазами.
– Но… жена и дочь?
– Вы можете считать, что уничтожены свидетели, – ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. – На самом же деле – виноватые. Грехи отцов… Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги… Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди… как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом…
– Не осуждаете?
– Понимаю, – поправился я. – Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.
– Да уж, – сказал Лютовой суховато. – По-русски. Чтоб мозги на стену.
– Да, – подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, – чтоб мозги на стену. Пусть знают, что даже жить на ворованные другим человеком деньги – чревато. Весьма, весьма.
В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.
Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.
Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это… совсем другое.
Разговор шел о курсе евро, потом перешел, ессно, на теракты, сперва на израильско-арабской границе, потом перекинулся на свои, московские. Причем, хотя в Москве жертв всегда больше, но как-то интереснее те, что под пальмами, с летающими попугаями, где верблюды и зебры, смуглокожие женщины, экзотика, мать ее…
– А боевики орудуют по-прежнему, – вздохнул Майданов. – К большому сожалению, власти снова арестовали не тех…
– Но не выпустили, – заметил Лютовой.
– Это дело времени, – возразил Майданов. – Улик нет, выпустят! А я бы их сажал пожизненно.
Лютовой удивился:
– За что?
– Все равно их взяли не случайно, – заявил Майданов. – Пусть не совершали теракты, но состояли же в организации?
– Состоять можно по-разному, – протянул Лютовой. – Кого-то влечет романтика, кого-то неверно понятые лозунги…
Майданов покачал головой:
– Не знаю, не знаю. В наше неспокойное время нужны строгие меры. Справедливые, но – строгие! А вы что скажете, Бравлин?
Я вздрогнул, возвращаясь из заоблачных высей на грешную землю. Оглядел их лица, смущенно развел руками:
– Боюсь, мое мнение будет… неожиданным.
Лютовой смотрел, только глаза блеснули остро, а Майданов даже ладони потер в предвкушении.
– Давайте! Все знаем ваши парадоксальные построения, что, увы, чаще всего сбываются…
– Преступники… – повторил я, – а что, давайте все-таки скажем правду о них, так называемых преступниках? Сперва сформулируем ее для себя, а потом… может быть!.. впервые в истории человечества обнародуем ее и для… всех. Итак, преступники – намного более ценная часть общества, чем законопослушные граждане. Законопослушные – всего лишь стадо, планктон, трава. А преступники – это те, у кого хватает ума, отваги и таланта переступать обыденное, выходить за привычные рамки, установленные обществом или природой. Это преступники создают как банды по рэкету, так и новые государства, новые теории права, атомарные теории или непривычные миру гелиоцентрические системы.
Майданов мягко упрекнул:
– Вы слишком широко толкуете… э-э… преступность.
– Но круто, – сказал Бабурин жадно. – Рулез!
– Потому, – продолжал я, – когда смельчак убивает овцу общества, то верхняя часть общества, состоящая из таких же преступников… или преступивших обычные рамки, не расценивает это как убийство равного, иначе последовала бы как минимум немедленная казнь, а всего лишь на время изолирует от общества, как порицание, что перегнул, что надо находить более мягкие способы решения таких проблем с этими тупыми овцами… Ведь если этих овец убивать безнаказанно, то воцарится хаос, а кто будет кормить, содержать и вообще выполнять волю верхних преступников?
Лютовой слушал заинтересованно, глаза мерцали.
– Преступники, – подытожил я, – это лучшая часть общества! Это ее двигатель, мотор, сердце прогресса. Законопослушный гражданин не решится ни на убийство гадкого соседа, что ходит к его жене, ни на заявление, что Земля вертится.
– Ого, – вырвалось у Майданова.
– Преступников нельзя уничтожать, – заявил я. – Где их уничтожают, там прогресс останавливается. Во всем: политике, науке, искусстве, массмедиа, технике. А сам прогресс общества становится возможен только за счет заимствования инноваций из других стран! Из тех, где преступникам открыта дорога к власти, к рычагам политики, науки, философии, военных доктрин, искусству.
Бабурин слушал обалдело, потом стукнул кулаком по столу:
– Ну ты гад… Ну ты ж все гришь верно!.. Но разве такое может быть верно, если оно должно быть неверно?
– Сейчас преступников, – продолжил я, – на время изолируют на территориях, где они повышают свою квалификацию, играют в волейбол или футбол, получают трехразовое питание, несравнимое со скудной баландой голодающих шахтеров или законопослушных овец Приморья. Там они неспешно могут подготовить новые операции, а выйдя на свободу, выкопать награбленные миллионы и провернуть дельце уже с учетом прошлой неудачи. На пользу себе, а значит, по современному мировоззрению, и обществу.
Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:
– Так, может, их и не сажать?
– Это истина, – закончил я, – но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество – на девяносто девять послушные овцы, а мы – волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы… каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?
– У овец? – скептически хмыкнул Лютовой. – По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.
– А при чем тут футбол? – спросил Бабурин. – Хотя футбол – это сила!
– К тому же, – добавил Лютовой насмешливо, – большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже… преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей… Стадо, понимаш, устойчиво!
Майданов спросил непонимающе:
– А каким боком это относится к боевикам?
– Боевики делают то, – сказал я, – о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями… будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!.. Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую сторону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь… Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками… Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан – наемным убийцей!.. Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы…
Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.
– Нет, – сказал он бесцветным голосом. – Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.
Майданов зябко передернул плечами.
– Никогда, – сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: – Никогда, милостивые государи…
Глава 15
Я шестой день ездил по этой улице, останавливался у магазинов, вечером взял мороженое, а ночью купил в газетном киоске сигарет и баночку пива. За это время изучил все ходы-выходы, потом два дня не появлялся, но вот сегодня припарковал машину в заранее намеченном месте, тихонько вышел, стараясь не привлекать внимания, прошел проходными дворами и затаился в густой тени.
Дважды мимо прошли загулявшие пары, наконец показалась огромная темная фигура. Сейчас он выглядел еще выше и толще. Я нащупал пистолет, вытащил, снял с предохранителя.
Мужик шел медленно, уверенно, в правой руке болтается что-то вроде сумки. Я выждал, когда он пересечет полосу света и окажется в тени. Это на тот случай, если кто не спит и в этот момент выйдет на балкон.
– Стой, – сказал я негромко.
Он вздрогнул от неожиданности, остановился, потом грязно выругался и сделал шаг вперед.
– Это снова ты, сопля?
Щелчок затвора, он застыл. Мои глаза к темноте уже привыкли, я видел, как он моргает, стараясь разглядеть меня в этой черноте.
– Что надо? – сказал он торопливо. – Это от кого, от Бастика?.. Так я все вернул, век воли не видать!
Я поднял пистолет обеими руками, ствол смотрит прямо в лоб этой мускулистой дряни. Сейчас бы сказать ему, кто я такой, посмотреть на его рожу, послушать, как будет молить о пощаде, понаслаждаться его унижением… но на этом обычно и горят любители, потому я молча нажал на спусковую скобу.
Выстрел в ночной тиши прогремел оглушающе. Тело вздрогнуло от пят до макушки, начало опускаться, будто подломились колени. Я моментально вытер рукоять заранее заготовленным платком, выронил оружие тут же и, держась в тени, побежал обратно.
Автомобиль неприметно затаился, умница, среди ему подобных, одинаковые такие серые холмики покатых спин. Я тихонько открыл дверцу, сердце колотится бешено, но со двора выкатил тихонько, без спешки, да и по улицам понесся с той осторожностью, с какой ездят только без водительских прав.
На этот раз меня дважды остановили, но я держался настолько раскованно и уверенно, избавившись от пистолета, что даже в багажник не заглянули, зыркнули для порядка в водительские права и махнули: езжай.
Через сорок минут я уже загнал «Форд» на второй этаж гаража, двери супермаркета приглашающе распахнуты, я купил хлеба и мяса, а в квартире еще с порога сказал громко:
– Свет!.. Комп!
Кто-то сказал что-то вроде: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет… но мое сердце стучит в самом деле громко и ровно, а пистолет действительно не дрогнул, хотя я, ах-ах, убил человека. Да и хрен с ним, с таким человеком. Их таких из шести миллиардов не меньше миллиардика наберется. Всех бы вот так, сразу бы чище на свете стало.
Когда строчки на экране поплыли перед глазами, я поднялся, захрустел суставами. Нет этого ни у Гегеля, ни у Лао Цзы, ни у великого Мао. Ни у кого нет даже зацепки, даже краешка, за что можно бы ухватиться, на что опереться, на кого сослаться! Никто никогда не сталкивался ни с чем подобным, что разрушает человечество сейчас. Все с нуля, с чистой страницы. Абсолютно новое, ни на что не похожее… даже не знаю, как это назвать: учение, вера, религия? Или все вместе взятое?
Да, пожалуй, это как раз – все вместе взятое. Учение, которого еще нет, вера, что не сформулирована, и религия, которая нужна бы… Все это начинает обретать контуры в неком странном здании, непривычном, непонятном и даже неприятном. Таким показался бы трем мушкетерам современный турбовинтовой лайнер на двести пассажирских мест. Или непонятная и неприятная Эйфелева башня, против строительства которой усиленно протестовали Эмиль Золя, Бальзак и еще какие-то видные деятели, вроде бы понимающие толк в искусстве…
– Перерыв, – сказал я себе вслух. Прислушался, даже голос не дрогнул, вот такой я человек, а еще мыслитель. – Перерыв, понял?
С большой веранды видно, что город совсем затих. От стола что-то загорлал Бабурин, сделал приглашающий жест Майданов. Я рассеянно кивнул, постоял, держась обеими руками за перила. Впереди в тусклой черноте от земли поднялась скибка луны, но озарила странно теплым нежным светом крыши домов, высветила марсианские чаши параболических антенн, странные сооружения на крыше.
В спину ощутимо несет нечистым теплом прогретого комфортного дома, зато в лицо веет дикой неуютной свежестью. Ночной город как на ладони, но за спиной мягкий электрический свет от трех больших матовых плафонов, мягко падает на белый концертный стол, на Майданова и Бабурина, что гоняют чаи. К ним, судя по полной чашке чая и нетронутому варенью, только что присоединился Лютовой…