III
Не хватает нескольких фотографий, которые следовало бы поместить рядом с фотографией вооруженного пневматическим ружьем бесстрашного Базанова-мальчика. Да и эта не вполне верно передает характер будущего профессора, научного светила. На самом деле страх хорошо был знаком ему. До двенадцати лет Базанов не мог оставаться один в пустой квартире или в темной комнате, мучительно боялся потерять родителей, а также быть изгнанным из школы за неуспеваемость. Учился средне и через силу. Он сам говорил: его способности, темперамент, умственные и физические силы были придавлены, приглушены, словно кто-то установил в нем ограничитель жизни, скорости и энергии, посадил в клетку, запер на замок. Он отчаянно зубрил, из последних сил тянул лямку, но приобретаемые знания не становились е г о знаниями. До базановского сознания доносился лишь слабый, отдаленный, беспорядочный шум, и мало что застревало в ячейках настороженно-возбужденной памяти, отторгающей все инородное. Титанические усилия не соответствовали скромным результатам. Вызванный к доске, он терялся, робел, выглядел нелепым и безнадежно смешным.
Он всегда жил на грани страха, что когда-нибудь не выдержит, сорвется, его выгонят, отправят работать на завод, и вся жизнь пройдет у отчаянно визжащего станка — точно такого, какой стоял в школьном подвале и назывался ДИП-200. На этом старом, списанном станке работали мальчики во время уроков труда.
В детстве он часто видел во сне маленького, суетливого человека с лисьим лицом, сидящего на причале и длинным шестом отталкивающего лодку, на которой он, Витя Базанов, пытался пристать к берегу. Стоило гребцу, смирившись с судьбой, дать течению унести лодку на достаточное расстояние, как человек превращался в безобидного дачника с удочкой. Но попытка вернуться всякий раз превращала мирного дачника в жестокого, безжалостного монстра.
Мальчик Базанов учился в восьмом или девятом классе (время, к которому относится фотография с духовым ружьем), когда человек на причале исчез из его снов, проворно изрубив перед тем свой шест маленьким, острым топориком. Так же вдруг, неожиданно для родителей, учителей и самого себя, Базанов стал одним из первых учеников. Он больше не любил Верочку. В душе все сгорело, и даже для печали не осталось места. Тем временем младший брат Володя, не ведая тревог и сомнений, успешно заканчивал третий класс.
Впрочем, успехи Виктора не были безусловными и всеобъемлющими. Он без труда, оригинально, по-своему решал сложные задачи, но застревал на самых простых вещах. С годами становилось все более очевидным, что п р о с т о е дается Базанову труднее, чем сложное. Это обстоятельство настораживало, сбивало с толку учителей.
В один из весенних дней бурного празднования докторской защиты мы, помнится, отправились с Виктором в магазин, оставив полон дом гостей.
— Алик, — сказал он по дороге, взяв меня за руку. — Это моя школа.
Стоя у школьной ограды, сильный, уверенный в себе, благополучный Базанов, видимо, только для того и напрягал память, чтобы вернуть робкое ощущение неустойчивого мальчишества, которое когда-то безраздельно владело им, всю остроту школьных запахов снега, асфальта, оттаивающей земли. У него был такой вид, будто он силился застегнуть на последнюю дырку тугой ремешок ранца. Потом снял очки и смиренно уставился неподвижным взглядом в стену школьного здания, точно надеясь, что в одно мгновение прояснится и сделается предельно контрастным мир близорукого человека.
Принялся вдруг рассказывать, как вместе с другими работал в этом школьном саду на уроках ботаники, таскал на носилках землю к стене, где между окнами первого этажа осколком кирпича было нацарапано слово «дурак». Возле д у р а к а землю просеивали через сетку, отделяли от камней и вновь разносили по участку.
Отвечавшая за полезные насаждения учительница ботаники была женой старого учителя физики Георгия Семеновича, или просто Жоры, который отправлял в сад нескольких учеников с каждого своего урока, точно посылал цветы молодой супруге, а сам высовывался из окна четвертого этажа, дабы лишний раз полюбоваться ею, побыть с нею вместе под предлогом проверки того, не намерены ли посланные им цветы увильнуть от работы.
Жора, — рассказывал Базанов, — мог провисеть в окне добрую треть урока, демонстрируя классу всегда развязанные тесемки белья из-под задравшейся брючины. Стоявшему в это время у доски так же трудно было удержаться от того, чтобы не начать строить рожи, как и заметить в о з в р а щ е н и е Жоры. Захлебывающийся от двойного комического эффекта класс возвещал несчастному его судьбу.
— Ну что? — хрипел Жора. — Садись, па́ра.
Жора слыл богом. Он легко ставил п а р ы одним, пятерки другим, то и другое третьим, тогда как годовые четверки почти гарантировали получение отличных оценок на институтских вступительных экзаменах по физике. О Жоре ходили легенды, — говорил Базанов и тут же признавался, что от школьных уроков физики в памяти остались лишь болтающиеся тесемки белья учителя и дружный смех класса. Бог был старым, неряшливым человеком, возможно, последним из богов, пожелавших жить на земле и подвизаться на учительском поприще. Учительницы химии Базанов не помнил. Даже имени.
— Вон, — сквозь прутья ограды тянул руку Базанов. — Там был д у р а к.
Потом начались странные институтские годы, в чем-то сходные с годами школьного прозябания. Он снова завидовал тем, кто на лету схватывал смысл и содержание лекций, для кого успех сдачи зачетов, коллоквиумов и экзаменов находился в прямой зависимости от добросовестности посещения занятий. Как он сам потом говорил, будто в горле у него застрял кусок, который невозможно было ни проглотить, ни выплюнуть. В одиночку, отчаянно боролся студент Базанов за жизнь, не веря, что кто-либо способен ему помочь.
Тем временем в группе, куда был зачислен Базанов, под руководством студента Январева и еще нескольких активистов стала налаживаться общественная жизнь. Одно из первых своих собраний студенты посвятили «проработке» Базанова, обнаружив в его поведении некое опасное сходство с поведением знакомых со школьной скамьи, скорее отрицательных, чем положительных, литературных героев. Печоринский индивидуализм, онегинское высокомерие и чайльдгарольдова печаль были осуждены в нем как несостоятельная в наши дни попытка «изобразить из себя гения». Именно такую формулировку сохранил протокол.
Следовательно, первыми, кто увидел Базанова н а с к в о з ь, оказались студенты, единодушно посоветовавшие товарищу пересмотреть неправильное, недостойное поведение. Вторым был институтский преподаватель, доцент кафедры физики, маленький, артистического склада человек по фамилии Пичугин. Глядя прямо в глаза приготовившемуся отвечать студенту, он заявил, что не станет экзаменовать его, дабы не тратить попусту время, а сразу поставит «отлично», поскольку студент Базанов, которого он, доцент Пичугин, видит насквозь, будто это не студент вовсе, но тонкое, прозрачное стеклышко, талантлив и трудолюбив, и этих двух качеств, по его, доцента Пичугина, мнению, вполне достаточно, чтобы молодой человек оправдал самые оптимистические прогнозы.
Под пристальным взглядом пророка студент Базанов решительно проглотил застрявший ком и почувствовал, как птица выпорхнула у него из груди. То сладкое, томительное мгновение вобрало в себя нечто жуткое, колдовское, необъяснимое.
Впрочем, упомянутого доцента Базанов встретил только на третьем курсе, а до того его безрадостные дни протекали в чертежных кабинетах, наполненных монотонным верещанием ламп мертвого света, в кисло пахнущих химических и наэлектризованных физических лабораториях. Каторга зачетов, экзаменов и коллоквиумов казалась ему пожизненной, безысходной. Его сознание было порабощено тысячью скучных значков, написанных и бесследно стертых с поцарапанных досок.
Встреча с Пичугиным совпала по времени с загадочным процессом, который сам Базанов однажды определил как «прорыв из небытия в бытие», — выражение, использованное в связи с удачными испытаниями очистительной установки, сконструированной Игорем Рыбочкиным. Он вдруг снова, как некогда в школе, вырвался вперед и быстро набрал высоту. Все трудности, горести, неподъемная тяжесть знаний вновь оказались преодолены. «Базанов-отличник», «Базанов-свой-парень» и, наконец, «Базанов-талант», — в таких не запротоколированных на этот раз формулировках выразилось общестуденческое признание его заслуг. Что касается наиболее активного общественника — студента Январева, то он во всех отчетных докладах непосредственно соотносил успехи, достигнутые студентом Базановым, с той большой разъяснительной и воспитательной работой, которую с самого начала проводил заботливый студенческий коллектив.
Впоследствии начальник отдела Январев выскажется даже в том духе, что не только «Базанов-свой-парень», но и Базанов-ученый был воспитан и взлелеян исключительно студенческим коллективом, возглавляемым на общественных началах лично им, студентом-общественником Январевым.
«Прорыв из небытия в бытие» сопровождался как бы изменением угла зрения студента Базанова, а также связанным с этим — изменением видимых пропорций всего окружающего. Так, некогда казавшаяся значительной фигура Январева оказалась вполне рядовой и даже мелковатой в сравнении с фигурами нескольких молчунов-акселератов, не только не принимавших участия в осуждении новоявленного «гения», но и теперь, в пору «прорыва», ни разу не высказавших суетливой готовности восторженно приветствовать нового лидера.
Если для Январева решимость Базанова начать войну с Френовским была лишь рецидивом старой студенческой болезни, борьбе с которой он отдал столько сил, то будущий профессор воспринимал, видимо, такие резкие перепады уровней в сообщающихся сосудах своей судьбы, внезапные переходы от состояния мира к состоянию войны, от счастья к несчастью как нечто неотвратимое, непредсказуемое, подобное вулканическим извержениям; неизменно обжигающим окружающих и его самого.
Почти через двадцать лет после окончания студентом Базановым достопамятных факультативных исследований в области термодинамики растворов, проводимых под руководством доцента Пичугина, профессор Базанов скажет нашему общему другу Ване Капустину, что его, Базанова, жизнь волею обстоятельств была подчинена как бы единому замыслу и что в означенном единстве, центральным моментом которого является, конечно, развитая им теория, заложена очень малая доля усилий для выбора того или иного направления действий. Короче, Базанову якобы было предопределено стать «отцом термодинамической химии», и он поступал в своей жизни так, а не иначе лишь в силу долгое время им самим не осознаваемого предназначения.
— Я тебя понимаю, Витя, — с самым серьезным видом говорил на это Капустин, а я про себя думал: господи, какие дети, какая все это чепуха.
Базанов никогда не утверждал, что исследования студенческой поры увлекали его; они были продиктованы скорее предусмотрительностью, чем еще не пробудившейся страстью к науке. Факультативные работы избавляли от необходимости сдавать коллоквиумы, а в конце года — делать курсовую по физической химии.
Базанов сидел себе с учебником на коленях в институтском сквере, а в это время лавочка поплыла, ноги студента оторвались от земли; он и не заметил, как пышная зелень земли сменилась скудной, мелкой растительностью, поросшими мхом камнями, в тепло лета ворвались струи горного воздуха, приятно охладив молодое, разгоряченное тело. Вдруг он обнаружил, что парит высоко в поднебесье. Под ним — люди, машины, земля, его маленькое прошлое, способное, кажется, уместиться на детской ладони. Воздух становился все более прохладным и наконец стал ледяным. Зуб на зуб не попадал. Он оказался совершенно не подготовлен к такому путешествию.
По окончании института Базанова оставили в аспирантуре. Профессор Музыкантов предложил ему тему, совсем не связанную с термодинамикой растворов. Начав работать в новой области, Базанов поспешил разыскать заросшую осокой протоку, по которой ему удалось перебраться в знакомые воды термодинамики. Необходимость поддерживать постоянную связь между двумя озерами — тем, куда пустил его плавать профессор, и тем, куда он пробрался сам, можно сказать, без спросу, придала в дальнейшем всей его деятельности необычный, авантюрный, странный характер, видимо, и в самом деле предопределивший появление «термодинамической химии».
Это была случайность, утверждали потом некоторые. Счастливая случайность, ничего больше. Базанову повезло. Обидно, что повезло именно ему, а не кому-нибудь более достойному. Он родился в рубашке. Впрочем, ни профессор, ни аспирант не могли предвидеть, к чему в конце концов приведет работа над темой, от которой никто не ждал выдающихся результатов. Потребовалось несколько лет, чтобы Базанов окончательно понял, куда занесла его «счастливая случайность». Остальные поняли это гораздо позже.
Сегодня фигура профессора Музыкантова может быть оценена, в общем-то, как заурядная. Конечно, Базанов считается его учеником, и это по сей день придает профессору определенный вес. Я бы даже сказал, шарм. Справедливости ради стоит отметить, что был он, вероятно, лучшим из реально возможных для аспиранта Базанова руководителей. Никого из ярких в науке фигур в институте к тому времени уже не осталось. Институт давным-давно миновал пору расцвета.
Всем нам, окончившим разные аспирантуры у разных профессоров, многое видится теперь иначе, чем в годы горячей аспирантской молодости, когда без руля и ветрил нас носило кого по малой, кого по большой воде. Человек мягкий, умный, интеллигентный, профессор Музыкантов не угнетал своих аспирантов мелочной опекой, давая им в полной мере хлебнуть ветра свободы. Едва ли не ей одной обязано своим возникновением новое научное направление, развитое Базановым.
Аспиранты были предоставлены самим себе, могли являться или не являться в лабораторию, приходить и уходить, когда вздумается, да и заниматься, собственно, чем вздумается. Как и всякий другой человек его положения, пастырь был слишком занят, чтобы вспоминать о существовании своего стада в период, отделяющий одну аттестацию от другой. Лучшими аспирантами считались те, которые доставляли меньше хлопот, не беспокоили, не отрывали драгоценное время, целиком поглощенное текущими делами кафедры, книгами, которые он писал, журналом, который редактировал, дачей, которую реконструировал, квартирой, которую ремонтировал, машиной, которую продавал, и машиной, которую покупал, а также друзьями, знакомыми и другими людьми его круга, которых профессор в силу душевной склонности или деловой необходимости встречал, провожал, развлекал, с которыми он беседовал, спорил, поддерживал отношения. Кроме того, насколько помнится, профессор Музыкантов в то время состоял членом нескольких ученых советов, ВАКа, каких-то нескончаемых институтских, межведомственных и международных комиссий. Ему достаточно было знать общее число аспирантов, тогда как последних вполне устраивала широкая профессорская спина, за которой одновременно надежно укрывалась дюжина домогающихся кандидатских степеней молодцов и молодиц. Что и говорить, такой была и остается наиболее распространенная форма «трудового соглашения» между руководителем и его подопечными. А вот от микрошефа, чье руководство зачастую влечет за собой лишь ограничение степеней свободы и потерю последнего шанса на профессорское внимание, судьба Базанова избавила. С ним бы, пожалуй, было легче защитить диссертацию, но не стать личностью в науке.
Уже за одну свободу должен был бесконечно благодарить Базанов своего руководителя. Именно дух свободы вознес его столь высоко. При том, что начинал он, можно сказать, с нуля. Защитившиеся (в их числе и Базанов) пополняли ряды многочисленной «школы» профессора Музыкантова, хотя слово «школа» вряд ли самое удачное для обозначения группы беспризорников. Кто-то, выброшенный из лодки посреди озера, выплывал, разом научившись держаться на поверхности, кто-то тонул. Пловцам недоставало систематической подготовки, ежедневных тренировок, бесед, занятий со знающими, многоопытными учителями. Им ориентира не хватало, магнита, магического поля личности мастера. Уцелевшие пловцы обучали друг друга, терлись друг о друга, как мелкая галька, которую гоняет из стороны в сторону и обкатывает морская волна.
Слишком легко и поверхностно закреплялись «школьники» на научной почве, чтобы в дальнейшем чувствовать себя уверенно, независимо от силы и направления ветра. Большинству суждено было застрять между большой наукой и ее глухой провинциальной окраиной. Те же, кто когда-то рвались в аспирантуру из престижных соображений, для кого это была единственная возможность «зацепиться» за Москву, продолжали проявлять неуемную активность, вполне соответствующую классическому закону химических взаимодействий: чем неустойчивее — тем активнее, чем более реакционноспособен — тем менее избирателен.
Мог ли ученик найти своего учителя, подмастерье — мастера, как находил его некогда молодой человек, желающий научиться науке жизни, искусству и ремеслу? Что могло служить ему верным компасом: газеты? журналы? книги? школьные учителя? Откуда ему было знать, до какой лаборатории или мастерской он должен дойти, доехать, доплыть, если мастер, назначенный в учителя, уже не владел секретами мастерства, если он стал таким же массовым, рядовым явлением, как и неоперившиеся школяры? И способно ли было казенное учреждение не то чтобы заменить, но хотя бы смутно напомнить ученику желанную атмосферу д о м а, где он захотел бы провести большую часть отпущенных ему дней?