Страшный сон позади. Я жив, здоров и, просыпаясь по утрам, не испытываю прежнего тяжелого чувства тревоги.
II
На фотографии — Базанов-мальчик с духовым ружьем в руке. Снимок сделан на балконе. Сквозь полукружье решетки видны дома, кусок двора с дровяными сараями, капот «Победы», допотопная овощная лавка в подвале. Время, которое не спутаешь ни с каким другим: начало пятидесятых. Примерно тогда же, когда Базанов стал владельцем новенького, пахнущего маслом ружья и увесистой коробки со свинцовыми пульками, отец подарил мне трофейную «лейку», у которой оказался великолепный, даже по нынешним понятиям, объектив — особенно для портретных съемок.
Сначала мальчик Базанов стрелял в мишень, укрепленную на доске. Из комнаты в комнату, через открытую дверь. Соседи не жаловались: старый дом, толстые стены, прекрасная звукоизоляция. В бумажную мишень стрелял, это понятно. Во что еще? Целиться с балкона нельзя. Увидят люди, сообщат в милицию — добром не кончится. Можно из форточки. По кирпичным трубам, железным крышам. Только как узнать, что попал в цель? Что-то должно разбиться, упасть. Стекла бить? Постыдные мысли.
Но ружье не уберет, не спрячет до лета, до поездки на дачу, подальше от глаз, от соблазна стрелять. Потому что уже тогда: неумение сдержаться, обдумать последствия, взвесить все «за» и «против». Как ураган: если понесло — ничто не удержит. И рад бы остановиться, да куда там!
Взгляд мальчика падает на антенну с маленьким живым комочком на ней. Легчайший ветер ворошит легкие воробьиные перья.
Базанов-мальчик любит птиц, вообще все живое. Обычно с возрастом человек мягчает, становится более чувствительным и жалостливым, но если ему от бога дана такая способность, то она проявляется с детства, с младых ногтей.
Младой ноготь Базанова на спусковом крючке пневматического ружья. Он любуется ликованием птичьей жизни через прорезь прицела и, конечно, не собирается убивать. Скорее уж защитит. Был даже случай, когда Базанов-мальчик сбежал из дома, проклиная жестокость взрослых, купивших живую курицу на базаре. Намеревался стать вегетарианцем, но почему-то не стал. Любил жену — и зачем-то изменял ей. Любил детей — и почти не уделял им внимания. Вообще не сделал в своей жизни ничего, что собирался сделать. Хотел стать артистом — стал ученым. Шел всегда до конца, но не в ту сторону, куда собирался идти.
Того воробья он все-таки убил. Палец сам надавил, когда мушка совпала с прорезью и оказалась под целью. Убил, потому что убить было невозможно — слишком далеко находилась антенна. Просто так выстрелил.
С ним всегда творилось что-то странное, непонятное: целился в недостижимое, невозможное и попадал шутя. Не только ему самому, но и окружающим казалось — случайно.
Комочек подпрыгнул и свалился камнем. Подхваченное ветром перо медленно опустилось на крышу. Он помнил об этом всю жизнь. Раскаивался. Многократно рассказывал, как о собственном преступлении, с различными, иногда взаимоисключающими подробностями. Как и все, что он обычно рассказывал. Что-то помнил, что-то присочинял, излишне драматизируя.
Мрачные стороны бытия, беды, несчастья придавливали его к земле, делали жалким, слабым, беспомощным. Похороны даже посторонних людей совершенно выбивали его из колеи. Он любил жизнь во всех ее проявлениях и боялся, избегал соприкосновений со смертью.
Не могу поручиться, что во время считанных семейных прогулок его дети веселились и дурачились больше, нежели он сам. Это был человек утра, яркого солнца. Радость возвращала ему талант, благородство и щедрость, как солнце возвращает земле жизнь. Его переполняла любовь, и он готов был дарить ее первому встречному. Это-то и настораживало окружающих. Раз он ласков, значит, ему что-то надо. Дружелюбен — заискивает. Добр — подкупает. Словом, скучный набор проверенных и перепроверенных аргументов, имевших единственный недостаток — неприменимость к тому, кто выпадал из общего правила.
Боюсь, что Базанов был приспособлен и приспосабливал себя не к той жизни, которой жил. С его умом, но с иным характером, вернее, иной натурой он бы десять раз приноровился к умнейшему Максиму Брониславовичу, ибо ничего не хотел для себя лично, кроме, возможно, свободы. Трудность здесь заключалась в том, что Базанову требовалась не видимость свободы, которую Максим Брониславович ему бы с радостью дал, но реальная свобода.
Он работал с полной отдачей, рвался вперед, совсем не заботясь о том, какое впечатление на Френовского это произведет. Вполне очевидно, что показное усердие больше бы удовлетворило начальника, хотя Базанов на его место не метил и его, этого места, не хотел. Френовский ошибался уже тогда и не раз ошибался впоследствии, поскольку не знал, к чему на самом деле стремится Базанов, а главное — что его непослушный сотрудник никогда не добивается того, чего действительно хочет. Это было уравнение, по крайней мере, с двумя, а то и более неизвестными.
Но в определенном отношении Максим Брониславович повел себя умнее, чем сам мог предположить. С л у ч а й н о умнее. В этом они, такие разные, оказались с Базановым схожи. Ибо, несмотря на нежелание Базанова занять место начальника лаборатории, он его все-таки занял. Так же, как д е й с т в и т е л ь н о не хотел войны с Френовским, не желал двух его обширных инфарктов и собственной гибели. Последнее столь очевидно, что не нуждается в доказательствах. Движущей и одновременно губительной силой в этой войне были гордость, самолюбие, тщеславие, непонимание, стечение обстоятельств.
М. Б. Френовский не любил случайностей, избегал их. И угодно же было судьбе именно случайностью посрамить его. Сколько раз он целился, стрелял и не попадал в Базанова, скорее всего, потому, что целился по ошибке не в реального противника, а в то, что он считал Базановым, но что на самом деле не было им. А тут, целиком проиграв, отстраненный от должности, он случайно извлек на свет божий старое, заржавленное ружье, которое случайно выстрелило, и пуля (совсем по-базановски) случайно попала в самое сердце жертвы. Всего же обиднее для М. Б., что ружье было не его и спусковой крючок нажимал не он.
Я все еще не решил, стану ли печатать для выставки фотографию целиком или только ту половину, где изображен Базанов. Во всяком случае, мне ясно одно: лицо улыбающегося Максима Брониславовича Френовского совсем здесь не злое. Нет, это не лицо завистника, интригана, убийцы!
Можно ли забыть, что именно М. Б. нашел и принял Базанова на работу? Он первый понял, чего стоит его молодой талантливый сотрудник. Он предоставил, наконец, Базанову все условия для работы, которой новичок пожелал заниматься. Разве кто-то другой стал бы добиваться для Виктора права вести долгосрочное поисковое исследование в нетрадиционном для института направлении? Почему бы ему в таком случае не порадоваться успехам своего питомца?
Правда, имеется еще несколько лиц, усложняющих ситуацию, мешающих однозначно истолковать улыбку Максима Брониславовича Френовского. Это — начальник отдела, заместитель директора, директор, а также некое коллективное, так сказать, лицо — научная общественность. Максим Брониславович вынужден был считаться с ними. Даже если в тот раз он уже только играл роль покровителя (Базанову так и не удалось сыграть ни одной роли), то играл ее безупречно.
В течение продолжительного времени, чтобы укрепить позиции молодого сотрудника, Максим Брониславович при всяком удобном случае внушал окружающим, что Базанов талантлив, активен, трудолюбив, и теперь, когда в связи с отказом Базанова считать Френовского соавтором своих работ их отношения заметно усложнились, если не сказать — испортились, ему было довольно трудно сразу убедить тех же людей в обратном.
Поведение Базанова было воспринято Френовским как черная неблагодарность. Базанов не соглашался стать дойной коровой, его свободолюбивый дух противился всякого рода насилию, тогда как Френовский, столь же далекий от научных проблем, сколь далек был от проблем административных Базанов, желал именно этого. Поначалу Максим Брониславович лелеял нового сотрудника в надежде, что тот со временем предоставит ему материал для докторской диссертации. А Базанов решил: нет. И даже сказал кому-то, что работает на институт, а не на Френовского.
Итак, Максим Брониславович изменил свое отношение к Виктору. Людям свойственно ошибаться. Мог ошибиться и Френовский. Признавая ошибку, он делился с товарищами по работе своими сомнениями.
Все здесь было выверено, строго рассчитано. С учетом индивидуальной и массовой психологии. Одни передавали другим, другие сообщали третьим. Самая несовершенная фабрика сплетен и слухов работает с гораздо большей производительностью, чем самый передовой институт со всеми его отделами и отделениями вместе взятыми. И самолюбие играло здесь свою роль, и зависть, и желание выглядеть в глазах других человеком самостоятельно мыслящим, осведомленным. Максим Брониславович выражал только сомнение, а в институте уже вовсю говорили, что Базанов зарвался, не оправдал доверия, удовлетворяет собственное любопытство за государственный счет.
Все здесь было выверено, строго рассчитано. С учетом индивидуальной и массовой психологии. Одни передавали другим, другие сообщали третьим. Самая несовершенная фабрика сплетен и слухов работает с гораздо большей производительностью, чем самый передовой институт со всеми его отделами и отделениями вместе взятыми. И самолюбие играло здесь свою роль, и зависть, и желание выглядеть в глазах других человеком самостоятельно мыслящим, осведомленным. Максим Брониславович выражал только сомнение, а в институте уже вовсю говорили, что Базанов зарвался, не оправдал доверия, удовлетворяет собственное любопытство за государственный счет.
Ему только пищу дай, этому негаснущему огню. Полмира спалит, если не преградит ему путь огонь встречный. Пища огню была дана Максимом Брониславовичем исключительно в гигиенических целях. Заведующий лабораторией думал о будущем. Болел за него. А институт жил сенсацией: любимец Максима Брониславовича попал в опалу. И уже кто-то жаждал крови, требовал заслушать работу на ученом совете, снова и снова напоминал, что в прикладном институте должны заниматься не теорией, а практикой, которая, как известно, пробный камень любой теории. Где у Базанова в ы х о д? Два года прошло — пора и практические результаты представить. Но о каких таких результатах можно говорить, если докладчик демонстрирует только формулы и кривые, кривые и формулы? А где эффекты, производственные мощности, технико-экономические показатели?
В данном случае слабым местом оказалась практика. Им вполне могла бы оказаться и теория. Все ведь зависит от угла зрения. Один заявляет: талантливый, другой — тунеядец. Можно сказать: новое, важное, оригинальное, перспективное; можно — нереальное, сомнительное. И тут человек-неполитик слаб, а человек-политик силен, потому что из членов ученого совета в «нетрадиционном для института направлении» мало кто разбирается. Понятно, почему Максим Брониславович взял в свою лабораторию именно Базанова с его заумными научными идеями, талантливого, активного, рвущегося вперед. Играет тот, у кого карты на руках. Базанов, конечно, мог рваться, но лишь в упряжке Максима Брониславовича, иначе вожжи ненароком превратились бы в удавку, и тогда уж пеняй на себя, дорогой товарищ.
Многое из дальнейшего, я полагаю, было известно Френовскому в первый же день их встречи, и рывок Базанова к независимости — в рамках научных интересов, разумеется, — не был для него неожиданным. Неожиданным оказалось то, что накинутая удавка не одолела базановской шеи.
Заместитель директора — весьма удаленная от места боя фигура — вынужден был выбирать между опытным начальником лаборатории Максимом Брониславовичем Френовским и всегда единодушным с ним начальником отдела Станиславом Ксенофонтовичем Кривонищенко, с одной стороны, и никак еще не зарекомендовавшим себя молодым человеком, сеющим смуту, — с другой. Работа в отделе хорошо поставлена, коллектив дружный, слаженный, к тому же всем известно, что Френовский неизменно поддерживал пытающегося теперь восстать сотрудника. Бедный Базанов! Ему предстояло на собственном опыте убедиться в том, что разговор с заместителем директора в подобной ситуации — это игра в одни ворота.
Тогда я не был ни на чьей стороне и только пытался оценить их шансы: набрасывающего петлю Максима Брониславовича Френовского и вырывающегося Базанова, стремительно увлекающего ловца за собой по пыльной дороге.
На увеличенной фотографии у Базанова и впрямь крепкая, прямо-таки бычья шея, тогда как вызванный рукопожатием наклон корпуса поджарого Максима Брониславовича мог оказаться следствием сильного натяжения веревки.
Базанов не оправдал надежд, которые возлагал на него Максим Брониславович Френовский, будучи обязанным ему всем: новой теорией, докторством, профессорством, славой своей и гибелью. Не приди Базанов в институт, не начнись затяжная война с Френовским, и еще неизвестно, какую фотовыставку пришлось бы делать теперь. И пришлось ли вообще ее делать?
Как почти у любой сильной личности, у Френовского в институте были недоброжелатели, с которыми предстояло бороться. Базанову в этой борьбе отводилась «почетная» роль новобранца. Нетрадиционную тематику он должен был противопоставить старой, традиционной тематике противника. Настал час, когда Френовский предложил Базанову выступить против ретроградов с открытым забралом. Базанов отказался. Он намерен заниматься только своим делом, а те, другие, пусть занимаются своим.
— Но ведь они против нас, — убеждал Френовский.
— У меня нет врагов.
— Вы уверены?
— Совершенно уверен.
Враги не заставили себя ждать. Они появились, и проявили себя как по мановению волшебной палочки, и были представлены Базанову поименно, но он не сделал должных выводов. Постепенно их число увеличивалось. Отчасти этому способствовало поведение Базанова, его н е т р а д и ц и о н н а я сосредоточенность на одних только лабораторных опытах, тогда как коллеги его ранга большую часть рабочего времени т р а д и ц и о н н о проводили в деловых общениях, в кабинетах, коридорах, в парткоме, месткоме, дирекции. Пока они р е ш а л и в о п р о с ы, Базанов пахал. Им было совершенно ясно, что раз человек не с ними, значит, он против них. Что затаился он неспроста — к чему-то готовится, г о т о в и т б о м б у.
Прошло немало времени после прихода новичка в институт, а многие даже не знали его в лицо. Базанов оставался тайной, неясным, белым пятном на институтской карте. Если бы речь шла о лаборанте или о младшем сотруднике, на Базанова никто бы внимания не обратил. Но руководителю группы такого вызывающе независимого поведения не простили. Нелюдимость Базанова сыграла Френовскому на руку. Как и некогда пущенный слух о том, что в институт пришел талантливый человек со своими идеями и идеи эти, быть может, со временем похоронят старые, традиционные направления исследований. (Кстати, так оно и случилось.)
К тому же кто-то кому-то передал, что Базанов неодобрительно отозвался о таком-то и таком-то, назвал их работы слабыми, хотя все это мало походило на правду. Он слишком был увлечен своими проблемами, чтобы интересоваться делами других.
На него обижались, злились, он же не утруждал себя опровержением ложных слухов. Так что Максиму Брониславовичу даже особенно стараться не пришлось.
Базановские враги были одной из последних ставок Френовского на мирное урегулирование назревавшего конфликта. Он великодушно предложил Виктору свои услуги в деле защиты его суверенных прав перед лицом вероломного противника. Базанов отказался вновь.
— У меня не может быть врагов. Я ни с кем в институте не сталкивался по работе, ни с кем не ссорился.
— Помилуйте, Виктор Алексеевич, вы ведь не один. У нас о б щ и е интересы.
Базанов то ли не понял намека, то ли пренебрег им. Твердил свое:
— У меня не может быть врагов. Пусть себе болтают.
Видно, Максим Брониславович рассчитывал на большую чуткость с его стороны.
Когда они пожимали друг другу руки на лабораторном собрании, у Виктора, пожалуй, уже имелись вполне реальные недруги и все эти разговоры с Френовским уже состоялись.
Максиму Брониславовичу действовать бы напрямую, открыто, попытаться договориться обо всем до конца, а он вместо этого привычно хитрил. То ли рассчитывал перехитрить Базанова (конечно, рассчитывал!), то ли надеялся, что умный человек, разбирающийся в таких сложных материях, в которых даже он не разбирается, поймет наконец простейшие, очевиднейшие вещи.
Но Базанов не понимал. Его мозг был устроен иначе, настроен на другую волну. Произошло явное недоразумение, обернувшееся катастрофой. Жизненный опыт Френовского оказался неприложим к Базанову, точно так же, как внутреннее устройство Базанова было не приспособлено к адекватному восприятию сигналов, поступавших от Максима Брониславовича Френовского.
Война началась. Успевший к этому времени накопить мощный научный потенциал Базанов вынужден был принять бой. Об уходе из института при том, что начатая работа шла вовсю, не могло идти речи.
Поводом для начала военных действий послужила мелочь: Френовский однажды накричал на своего сотрудника. За простодушно-наивными базановскими ответами ему почудилась обидная насмешка. Базанов не мог не понимать, чего от него хотят. Он просто издевался!
В продолжение многолетней, изнурительной, то явной, то тайной борьбы они неоднократно улыбались друг другу. Но тут уж все было ясно: коварство и лицемерие набирающих опыт вражды противников.
Все-таки я готов биться об заклад, что т а улыбка была иной, чем э т и. Два сильных, умных человека, потративших львиную долю жизненной энергии на бессмысленное погубление друг друга, могли, по крайней мере, заключить пакт о ненападении. И сколько же сил было отпущено Вите Базанову, если он одновременно с боевыми операциями против практически ничем другим не занятого Френовского мог еще полноценно работать в лаборатории и сумел в течение короткого времени дать полное теоретическое обоснование эффекту, получившему впоследствии его имя?