Рыбочкин же в затее с лабораторией поисковых исследований усматривал лишь пустой каприз, блажь, проявление неутолимого базановского тщеславия, ибо проблема создания новых очистительных установок, даже опытных образцов, была еще не решена, и кому, как не им, первопроходцам, следовало ее решать. Они легли костьми не для того, чтобы плодами их труда воспользовались другие — те, кто вовремя сориентировался и теперь спешил отхватить себе от их пирога кусок пожирнее.
С одной стороны, Базанова раздражало подобное непонимание, с другой — всеобщее понимание, признание, умильное к нему отношение, пришедшее на смену язвительным насмешкам, камням в спину, равнодушию. Он и сам не знал, чего хочет, только чувствовал какую-то несправедливость, фальшь, насилие над личностью. Его па́рили в баньке успеха, разжижали мозги лестью, то есть по-прежнему убивали, но только теперь с помощью иных средств.
Ему бы просто отвлечься, как следует отдохнуть, выспаться, набраться сил. Но он умел только работать, как вол, мучиться, покорять сердца женщин, безжалостно расходовать себя. Лариса рассказывала, что без дела он не мог просуществовать и двух дней.
— Как загнанный тигр начинал вдруг бросаться на людей. В основном на меня, конечно. Так что, собираясь в отпуск, я ему всякий раз напоминала взять с собой работу. Он смеялся: «Ты же не любишь, когда я работаю во время отдыха». Но иначе с ним сладу не было в течение месяца. Я засовывала в чемодан пачку бумаги и брала ту ручку, которую он особенно любил. Знаешь, как он написал свою главную формулу? Мы сидели вечером на кухне, пили чай. Павлик спал. О чем-то говорили. Да, вспомнила: о фильме. Там были удивительно сняты шумящие на ветру деревья. Листья, блики, небо — и ничего больше. Сидим, обсуждаем фильм, он шутит, смеется. Вдруг замолчал, взгляд остановился. Я испугалась. «Витенька, что с тобой? Тебе нехорошо?» Он словно проснулся, рассеянно взглянул на меня, вскочил и выбежал из кухни. Я за ним. Он сел за стол и что-то записал. Тогда я успокоилась.
На одной из фотографий Базанов на фоне костела — прямой, серьезный, руки по швам. Очки, полнота, солидность. Похож на кюре, выходящего из церкви после очередной проповеди. Остальные фотографии заграничного цикла куда менее выразительны.
Пытаясь понять причины его кризиса и перебирая в памяти свои собственные впечатления, то, что говорила о нем Лариса, он сам, Рыбочкин, я прихожу к выводу, что это тягостное состояние было не столько следствием творческих неудач, сколько их источником. Не наличие живой, важной работы служило условием его устойчивого душевного состояния, а как раз наоборот. Когда он был на подъеме, идеи, замыслы возникали и осуществлялись как бы помимо его воли. Открывались неисчерпаемые источники сил, желаний, энтузиазма. Существовала и какая-то обратная связь, но главные регуляторы, пусковые устройства, шлюзы находились, безусловно, в нем. Он сам по себе был лабораторией, заводом, плотиной.
Если бы он знал собственное устройство так же хорошо, как придуманную им теорию! Если бы кто-нибудь другой, имевший на него влияние, так бы его знал.
Мы пришли работать в институт почти одновременно. Его отдельность, отъединенность от других сразу бросалась в глаза. Потом он как-то затерялся в толпе. Или это только казалось? Со временем мы просто привыкли к нему.
Одна из первых наших встреч произошла на субботнике, шла весенняя уборка институтского двора. Я носился с аппаратом по территории, делал снимки для экстренного фотовыпуска, орудовал лопатой, таскал носилки с мусором.
Для фотогазеты требовались различные сюжеты: деловые, патетические, юмористические. Не ощущалось недостатка ни в смехе, ни в энтузиазме. Наш дружный молодой муравейник, предводительствуемый старшими муравьями-лидерами, был полон искреннего, естественного желания уложиться в возможно короткий срок. Наглядным отрицательным примером бросалась в глаза фигура, которая в одиночку, не торопясь, собирала какие-то щепки, бумажки и чуть ли не по одной носила их в общую кучу. Медлительность, а также несоразмерность внушительной внешности и совершаемой работы, которую участник нашего субботника выполнял с видимым неудовольствием, казались вызывающими.
Почему я все-таки не сделал тот снимок? У Базанова был жалкий, печальный вид. Скорее не лодыря и бездельника, а ослепленной, ходящей по кругу лошади, смирившейся со своей судьбой.
Позже его не раз упрекали в недостаточной активности, предлагали взять на себя какую-нибудь нагрузку, он отказывался или соглашался, но никогда не умел делать как следует то, что принято называть общественной работой. Отчасти это вредило ему и, соответственно, помогало Френовскому. В самый критический, опасный для Базанова момент он совсем отошел от такого рода деятельности.
Несколько лет спустя венценосному профессору тактично напомнили, что, мол, теперь, когда все его неприятности (всепонимающая улыбка) позади, нет никаких (разумеется, ранее весьма уважительных) причин уклоняться от общественных нагрузок, которые должен нести и несет каждый в меру своих способностей. Когда к Базанову пришли с этим, он ответил:
— Моя основная работа и есть общественная деятельность.
Ему заметили, что все, мол, работают и тем не менее находят же время, возможности, силы. Тогда он уточнил:
— То, чем мы занимаемся, — высшая форма общественной деятельности, — и не пожелал пускаться в дальнейшие объяснения.
Он умел так отвечать — с налету, дерзко, как бы и не о нем вовсе шла речь, а о ком-то другом. И ничего. Ему все сходило с рук. Другому бы не сошло, а ему сходило. Его оставляли в покое, не отягощали уговорами, не отнимали драгоценное время, которое резко начало падать для него в цене.
От него ждали новых научных свершений, а как раз их, этих свершений, не было. И об этом на всем белом свете знал он один. Окружающим казалось: свершает. Или: вот-вот свершит. А он ничего не свершал и, кажется, ни на что уже не надеялся. В этом заключалась главная его беда. Но только если раньше тот же Максим Брониславович торопил с практическими результатами, то теперь его никто не торопил — ни с практическими, ни с теоретическими. Потому что по опыту, тем же Базановым преподанному, знали: новое не рождается сразу, по плану, за один год. Оно должно отстояться, созреть.
Его не подгоняли бы, пожалуй, еще лет десять. Разработка очистительных сооружений, основанных на открытом Базановым принципе, обеспечивала тематикой едва ли не весь институт. Как нефтяной шейх, Виктор мог жить на одни проценты с дохода.
Его не то что не подстегивали — можно сказать, призывали к самой что ни на есть умеренной, спокойной жизни. Базанов ее заслужил. Представительство, консультации, отзывы, его квалифицированное, авторитетное мнение по тому или иному вопросу — разве этого недостаточно? В конце концов, «Лаборатория поисковых исследований» — только название. Конечно, чем-нибудь он непременно займется, не сможет сидеть без дела. Но кому нужна еще одна непонятная, заумная теория, когда не вполне ясно, что делать с этой? Ее одной хватит институту на много лет вперед. Кому нужно столько детей в наш век угрозы демографического взрыва?
Так что не торопили его не из каких-либо отвлеченно гуманных, альтруистических, но исключительно из деловых, практических соображений. Никто не заставлял спешить, кроме одного человека — его самого.
Возможно, я несколько преувеличиваю, хотя в главном, пожалуй, прав: его не мучили, он мучил сам себя.
Базанов хотел иметь много «детей», но наш институт заведомо не смог бы их всех трудоустроить. Уйти в другой, скажем, академический институт он тоже не мог. Здесь были его корни, судьба, его единственный ученик Рыбочкин и единственный враг Френовский. Да и кто бы дал ему лабораторию в Академии? Опять придется биться, доказывать, отстаивать. Перед кем? Зачем? Откуда брать силы?
Ему нужен был весь мир, а понять его могло всего несколько специалистов. Пусть даже несколько десятков специалистов — что это для него? Базановскому нутру, незаурядной личности с наклонностями пророка было невыносимо тесно в замкнутом пространстве конкретной темы, реальной цели. Ему было невмоготу от самого себя, от любых ограничений.
Когда мы оказались вместе в жарком, пустынном краю, где они с Рыбочкиным испытывали установку, Базанов повел себя странно. Часами разгуливал с непокрытой головой под палящим солнцем, когда все живое пряталось в тень, забивалось в прохладные щели, и чудо, что его тогда не хватил удар. Казалось, он получал физическое удовольствие от неистовства солнца, от музыки — этого тягучего воплощения стихии бесконечного, оттого, что и выжженную землю, и ходящих по ней людей, и гомонящих в зелени редких деревьев птиц — что все это нельзя ни понять, ни постичь, ни определить словом. Можно только приобщиться или не приобщиться, принять или не принять, слиться или не слиться.
— Кому нужна вся эта бравада? — урезонивал я его.
— Да мне хорошо, — отвечал он, запрокидывал голову, довольно щурился, точно подставляя лицо под освежающий солнечный душ.
Рыбочкин его уговаривал:
— Виктор Алексеевич, кончайте. Нам тут покойнички не нужны.
— Сами вы покойнички, — мрачнел Базанов. — Даже не понимаете, до чего все это прекрасно.
— Ну да, — возражал Рыбочкин, — прекрасно. Как в аду.
— Там гораздо хуже, — совершенно серьезно, будто о чем-то вполне знакомом, говорил Базанов.
Вечером иногда заходил к нам выпить чаю.
— Вот это другое дело, — встречал его Рыбочкин, — а то ходит по пеклу, как во сне, будто рассудка лишился.
Таких шуток Базанов не любил. Терпеть не мог, когда его хлопали по плечу. Выпивал чай и уходил молча, с холодной маской на лице.
Нет, я неточно выразился. Какая там маска! Зачем ему? Нежный надевает маску жестокости, чтобы кто-то ненароком не догадался, не задел уязвимое, не сделал больно. В ком пробудилась робкая способность мыслить, спешит надеть шутовскую маску. Пусть лучше смеются над смешным, чем над убогостью малой мысли. Чуткие к слову, но опять-таки робко чуткие, становятся косноязычными, неразговорчивыми как бы потому только, что боятся осквернить своим неумением прекрасный язык, а на самом деле — чтобы придать некую таинственность своей личности. Человек носит одну или несколько масок и не замечает, как они срастаются с ним, как средства защиты постепенно подменяют то, что изначально должны были защищать. Нежный становится жестоким, романтик — желчным скептиком, разговорчивый — молчуном, и за ним, за этим молчанием, порой ничего не скрывается, никаких драгоценных кладов, волшебных замков, райских кущ.
Базанов — сильный человек, который рано стал сильным. Базанов — это человек без масок. Однажды он сказал, что каждому из нас, живущих на земле, отпущены природой примерно одинаковые энергетические запасы, только по-разному они, эти запасы, распределены относительно линии жизни. Я так понял. У одних — это почти прямая. Равномерно, без взлетов и падений, расходуемая жизнь. У других — волнистая. У третьих — как пила: весь талант этих людей уходит в малые зубья — вверх-вниз, вверх-вниз. Артистические натуры, донжуаны, классические неудачники. Но жизненная энергетика может быть распределена и по-другому, хотя площадь под линией останется та же. Вот она тянется по территории детства, ползет почти по самой оси, экономя каждый миллиметр высоты, а потом вдруг резко пошла вверх. Таким высоко взлетать и глубоко падать.
Всем отпущено поровну. У всех одинаковые запасы. Как это характерно для Базанова! Он действительно так думал. Демократ. Аристократ. Люмпен-пролетарий.
Если Базанов прав, то нужно говорить не о гениальной личности, а о гениальном состоянии личности. Ведь каждая долгая жизнь содержит много прямых, волнистых и ломаных. А когда жизнь коротка и вся — пик? Как бенгальский огонь сгорела в лихорадочном блеске — и нет ее.
Что бы там ни говорили, Базанов не был человеком с болезненным складом души. Здоровущий был мужик. Любому из нас дал бы сто очков вперед.
IX
Еще одна фотография. Верижников — базановский сотрудник периода войны с Френовским. Черные, взлохмаченные волосы, толстые губы, широкоскулое лицо, отчаянно пристальный взгляд. Во всяком случае, именно таким запечатлен на фотографии инженер Верижников, молодой специалист.
После окончания вуза его направили по распределению в наш институт. Кочевал по разным отделам, то не уживаясь, то не находя дела по душе. Однажды Базанова спросили:
— Вам нужен сотрудник?
— Нужен.
— Тогда берите.
Так распорядилась специалистом Верижниковым судьба. Так распорядилась она Базановым.
В комнату постучали, и молодой человек, робко переступив порог, тихо сказал:
— Здрассте.
Базанову пришлись по душе его скромность, вдумчивость, осторожность в суждениях, способность смотреть на вещи по-своему. Виктор сторонился ординарно мыслящих людей, быстро уставал от них, пресыщался, в этом они с Ларисой оказались схожи. Только не знаю, в каких уж там фантомов превращались его скучные собеседники, через какой воображаемый перевернутый бинокль он на них смотрел.
Очень скоро Базанов убедился, что как экспериментатор Верижников обладает рядом драгоценных качеств: аккуратностью, тщательностью подготовки и проведения опытов, критическим отношением к полученным результатам. Он верил, что именно такого склада люди способны обнаружить тропинки, в конце которых как раз и находятся волшебные клады. К тому же Верижников не считался со временем, задерживался допоздна, много читал, то есть вполне отвечал основным требованиям базановской системы. Он не был женат, на женщин реагировал сдержанно и даже, пожалуй, избегал их.
Вот и прекрасно, — решил Базанов. — Лучшего желать не приходится. Правда, новый сотрудник не сработался с Рыбочкиным, но это дело житейское, уладится как-нибудь. С божьей помощью, как любил выражаться Рыбочкин.
Верижникову поручалась опытная проверка и широкое исследование эффекта, предсказанного Базановым на основе более ранних расчетов и экспериментов.
Это был достаточно ограниченный в то время круг химических реакций, чутко реагирующих на релаксационные характеристики среды. Базановская гипотеза предсказывала возможность подбора таких крайних условий, при которых тот или иной процесс мог подавляться или, наоборот, ускоряться одними и теми же веществами, взятыми в одинаковой концентрации. То есть, по Базанову, ничего не стоило превратить плюс в минус, лед — в пламя.
Верижников имел склонность, опять-таки поощряемую поначалу Базановым, многократно проверять собственные результаты. За год было сделано несколько впечатляющих опытов, целиком подтвердивших гипотезу. Каждый опыт воспроизводился, и у Базанова не возникало сомнений в том, что пора двигаться дальше. А у Верижникова сомнения оставались.
Их поджимали сроки, дергал Френовский. Они снова и снова обсуждали полученные результаты, приходили к согласию, к тому, что пора ставить новые опыты, а через неделю вновь выяснялось, что двигаться дальше нет никакой возможности. Верижников опять сомневался. И вновь упорствовал. Еще раз совещались, достигали договоренности, но все повторялось сначала. Колеса крутились на одном месте, машина буксовала, время шло. Терпение Базанова и его доброе отношение к новому сотруднику иссякали.
— Что вас теперь останавливает?
Верижников молчал.
— Я вас спрашиваю.
— Многое.
— Что именно?
— Все неясно.
— То есть как? — взрывался Базанов.
Верижников молчал.
— Вы ведь сами убедились. Десятки опытов. Воспроизводимость хорошая.
Верижников молчал.
— Так есть, по-вашему, эффект или нет?
— Кто его знает…
— Несите рабочий журнал и графики.
Приносил.
— Здесь, — тыкал Базанов пальцем, — есть эффект?
— Вроде бы.
— А здесь?
Молчал.
— Есть, — отвечал за него Базанов. — И здесь. И здесь.
Верижников молчал.
— Тогда в чем сомневаетесь?
Верижников молчал, краснел, пыжился.
— В чем?! — срывался Базанов.
— Во всем, — тихо отвечал Верижников.
— Не устраивает тема?
Верижников молчал.
— В чем дело?
Верижников молчал.
— Завтра же начинайте новый эксперимент. Записывайте условия!
Записывал.
— Вопросы есть?
Молчал.
— В ваших интересах скорее продвинуть дело.
— Какие у меня интересы? Все занимаются одним и тем же.
— Кто это все?
— Рыбочкин.
Вот оно что! Базанов объяснял, доказывал: совсем другим занимается Рыбочкин.
— Поняли?
Опускал голову.
Базанов снова объяснял, терпеливо, вразумительно:
— Вы путаете разные вещи. Действительно, и Рыбочкин, и я, все мы занимаемся в некотором роде одним и тем же. Одна группа, одна проблема. Но ведь какая! Конца-края ей нет. Материала не на один десяток диссертаций.
Верижников врезал замок в ящик своего стола. Приходил — открывал, уходил — запирал. Обедать — ящик на ключ, в уборную — тоже. Прятал записи от постороннего глаза. Сначала только записи. Потом образцы. Потом химическую посуду, приборы и реактивы, чтобы никто, кроме него, не мог с ними работать. Завел отдельное хозяйство, чего никогда раньше в группе не было.
На очередной вопрос Базанова — «Как дела?» — ответил: «Спасибо», чем окончательно вывел шефа из равновесия.
— Я спрашиваю: как дела? — взревел Базанов.
— Ничего.