Наконец Анатолий взял письмо и, заглядывая в него, принялся перелистывать нечто похожее на амбарную книгу. Он поставил шариковой ручкой галочку, написал прямо на первом драгоценном экземпляре письма несколько слов и сказал:
— Вы проходите у меня только по одной позиции. Сотрудницы, которая занимается другими позициями, сейчас нет. Оставьте письмо и позвоните мне завтра по этому телефону. Спросите Шарашкова.
— Шарашков это вы? — поинтересовался Базанов.
— Шарашков это я.
Назавтра Базанов звонил с утра. Шарашков вышел. Шарашков будет чуть позже. Базанов звонил каждые четверть часа до тех пор, пока ему не сообщили, что Шарашков уехал в другой главк и его сегодня не будет.
Не удалось застать Шарашкова и на следующий день. Когда Базанов дозвонился, Шарашков сразу узнал его:
— А, привет, это вы! Не вышла еще та сотрудница. Заболела. Вы уж потерпите немного.
Дольше терпел.
Потом, когда сотрудница вышла на работу, выяснилось, что ждать ее возвращения не требовалось. Анатолий просил Базанова снова приехать (или кого-нибудь прислать), чтобы перепечатать письмо в соответствии с той правкой, которую он, Анатолий Шарашков, счел необходимым произвести.
— У вас что, напечатать некому?
— Сейчас некому, — признался Анатолий. — Запарка, все заняты, печатать совсем некому. Если хотите, ждите. Но вы ведь просили побыстрее.
Письмо перепечатали, завизировали у кого требовалось, вновь отправили в главк, но почему-то оно опять вернулось в институт вместе с запиской, содержащей вопрос, который уже задавал Базанову начальник отдела материально-технического снабжения тов. Удальцов: какова потребность в заказываемом оборудовании по главку в целом? Ответить на этот вопрос не мог никто: ни главк, ни институт.
Да что там говорить, Базанов был совершенно не приспособлен к такого рода деятельности, она вызывала у него нечто похожее на сенную лихорадку с кашлем, насморком и слезами. Отсюда преувеличения, подозрительное отношение к любым деловым бумагам. Ведь доставали же другие начальники лабораторий то, что им было нужно. И письма писали. И в главк ездили.
Базановская кампания, связанная с приобретением лабораторного оборудования, совпала, с эпопеей общеинститутского масштаба под названием «Рафинит».
Почему так остро переживал Виктор то, что у других вообще не вызывало никаких чувств? Ведь он умел быть не только стойким, но и жестоким, прямо-таки твердокаменным — с той же Ларисой, которая его обожала, с Френовским, который его ненавидел. Почему какие-то мелкие чиновники или чьи-то чужие грехи (разработкой «Рафинита» наш институт никогда не занимался) могли свалить его с ног? Или сказывалась накопленная годами усталость?
Идея создания очистительной системы «Рафинит» первоначально возникла в воображении трех специалистов: инженера Радлова, главного инженера Филоненко и начальника лаборатории Нитшулера. Дитя появилось на свет в те далекие дни, когда мы с Базановым начинали свою трудовую деятельность. Если я что-то и слышал раньше о «Рафините» от бывшего заведующего нашего отдела И. Ю. Булле, то Базанов, сдается мне, узнал о ней только на заседании ученого совета, где заслушивался ход и итоги выполнения многолетних работ.
Некогда у главного инженера предприятия один из цехов оказался под угрозой закрытия из-за обилия ядовитых сточных вод. Возникла мысль обратиться за помощью в научно-исследовательский институт, где работал его знакомый — некто Нитшулер. Сам Филоненко ничего не мог сделать, поскольку не был специалистом по очистке сточных вод, как, впрочем, и Нитшулер. Звено Филоненко — Нитшулер возникло лишь потому, что Нитшулер знал такого специалиста — человека по фамилии Радлов. В задачу Радлова входило добавление нескольких конструктивных практических соображений к принципиальной идее соавторов, вернее, к их желанию помочь производству. Нитшулер рассчитал экономическую эффективность будущей разработки, а Филоненко связался с коллегами на других заводах. Когда выяснили число заинтересованных лиц и подсчитали экономию ценных металлов, они поняли, что пришло их время.
Только бы не подвел Радлов. Но Радлов — увы! — подвел. Набросав эскиз будущей установки, каждый узел которой требовал тщательных расчетов и экспериментальной проверки, Радлов скоропостижно скончался, оставив жену, двух взрослых детей и первые две буквы названия будущего проекта — «Ра». Поскольку горшки обжигают не боги, а люди, то соавтором Радлова — Филоненко («фи») и Нитшулеру («нит») — предстояло не только перенести тушью на ватманский лист черновой эскиз проекта, но и обойти с ним все инстанции, дабы доказать необходимость работ по созданию очистительной системы «Рафинит». Многочисленными вопросительными знаками, поставленными Радловым на схеме, решили не перегружать чертеж и не вносить их в объяснительную записку, ибо это могло сильно затормозить финансирование новой темы. Словом, избавленное от досадных мелочей предложение выглядело теперь настолько убедительно, будто речь шла не о заманчивой идее, а о готовом проекте.
Когда Базанов спросил, сколько стоила вся разработка, Филоненко — единственный из присутствовавших на ученом совете авторов (с годами их число, как и число соисполнителей, увеличивалось) — не смог определенно ответить на этот вопрос. Ответил кто-то другой. Цифра произвела столь сильное впечатление, что по залу прокатился ропот.
Работа кочевала из ведомства в ведомство, умирала и воскресала благодаря усилиям энтузиастов. О ней забывали и вспоминали тогда, когда она требовала новых источников финансирования. Последний всплеск интереса к «Рафиниту» совпал с началом кампании по охране окружающей среды. Именно на этот период приходятся основные затраты (примерно в пятьдесят раз большие, чем на все базановские работы), ибо Нитшулер, добравшись с обновленным ватманским листом до самых верхов, убедил их в том, что решение может быть найдено лишь путем строительства крупной промышленной дорогостоящей установки и доведения отдельных узлов по мере необходимости.
Система «Рафинит» занимала на заводе огромные производственные площади, но так и не работала.
На ученом совете проблема рассматривалась впервые, не обсуждаться научной общественностью она уже не могла — пришел срок платить по выданным много лет назад векселям.
Оказалось, что даже при доведении установки до идеального уровня, о котором пока не приходилось мечтать, ее работа будет не прибыльна, как полагали когда-то, а убыточна. За эти годы на руководимом тов. Филоненко заводе были поставлены другие установки, дававшие не менее высокое качество очистки, чем ожидалось от «Рафинита». Но прибыли считают люди. Убытки — тоже. И если человек в чем-то заинтересован, он может посчитать чуть иначе, чем незаинтересованный, ибо арифметику, арифмометры и счетные машины придумали тоже люди. Они придумали методики, по которым производят расчет эффективности. И премии. И авторские вознаграждения.
Итак, установки не было. Как и денег, на нее потраченных. Походило на мистику, кошмарный сон. Установки «Рафинит» не существовало даже как ошибки, что и подтвердил ученый совет. Ведь если «Рафинит» ошибка, то должен же был ее кто-то допустить, а виновных быть не могло. Если виновны соавторы, то куда смотрели те, кто разрешил и финансировал эту работу? А если виноваты финансисты, то на чьи верховные головы должен опуститься меч правосудия? И можно ли поручиться, что прежде не полетят головы тех, кто пожелает разыскать виновных? Как говорится, чего вернуть нельзя, о том и горевать стыдно. А людей жалко. Себя жалко. Председатель совета предложил дать авторам время закончить экспериментальную проверку установки «Рафинит» и сам голосовал за это предложение. Профессор Базанов тоже голосовал «за». Дело спускали на тормозах.
В один из тех дней Базанов вернулся с работы домой, лег на диван, отвернулся лицом к стене и пролежал без малого месяц. Это был его первый микроинфаркт.
XXI
В последние наши с Виктором совместные посещения капустинской мастерской их споры носили особенно ожесточенный характер. Базанов возбуждался до крайности и даже по дороге домой все никак не мог успокоиться. Шумел, размахивал руками, орал на всю улицу.
— Все мы рвемся куда-то, требуем для себя привилегий, предъявляем непомерные претензии. А чего нам на самом деле не хватает? Культуры. Натащили кусков, устроили свалку. Каждый в свой карман тянет. Цельной культуры нет. Нет ее! Словно забыли о пройденном человечеством пути. Равняемся друг на друга, вместо того чтобы тянуться к вершинам. Не деньги, не должности нам нужны — элементарная культура.
И это Базанов! Если ему недоставало культуры, то что говорить об остальных? О Январеве, Гарышеве, Меткине, Валееве, Крепышеве — о том новом поколении институтских руководителей, которое так решительно заявило о себе в последнее время и о котором старик Романовский сказал как-то в сердцах: «воинствующая недокультура». Рыбочкин держал свою линию: «Хорошо рассуждать на сытый желудок». Виктора эта фраза приводила в бешенство.
— Все мы рвемся куда-то, требуем для себя привилегий, предъявляем непомерные претензии. А чего нам на самом деле не хватает? Культуры. Натащили кусков, устроили свалку. Каждый в свой карман тянет. Цельной культуры нет. Нет ее! Словно забыли о пройденном человечеством пути. Равняемся друг на друга, вместо того чтобы тянуться к вершинам. Не деньги, не должности нам нужны — элементарная культура.
И это Базанов! Если ему недоставало культуры, то что говорить об остальных? О Январеве, Гарышеве, Меткине, Валееве, Крепышеве — о том новом поколении институтских руководителей, которое так решительно заявило о себе в последнее время и о котором старик Романовский сказал как-то в сердцах: «воинствующая недокультура». Рыбочкин держал свою линию: «Хорошо рассуждать на сытый желудок». Виктора эта фраза приводила в бешенство.
— Грубо чувствуем. Примитивно мыслим. Забыли, что такое добро. Ведем себя, как дикари. Когда-нибудь за все это придется дорого заплатить. Уже платим. Знаете, кто мы? Рыбы, выброшенные на берег.
Как легко догадаться, это продолжение базановского монолога. Его категорический стиль периода войны с Френовским. Позже он не сказал бы так. Вообще в последнее время Базанов сделался молчалив, мягок, лоялен, точно поддерживал себя исключительно с помощью успокоительных средств. В черные времена он напоминал ретивого бычка, ловко отражающего удары и всегда готового к нападению, но когда жизнь отпустила его, даровала свободу, деньги, власть, он все чаще выглядел вялым, покорным, словно придушенным. Какая-то обесцвеченность появилась в лице и в глазах. Сорокалетний мужчина выглядел обессилевшим, измученным болезнями старцем, с трудом несущим бремя прожитых лет.
Иногда, по давней памяти, он вдруг взбрыкивал, говорил что-нибудь резкое, принимался ухаживать за женщинами, но это был уже не тот Базанов, совсем не тот. Микроинфаркт, связанные с ним осложнения, головокружения, обмороки, спутанность мыслей. Ему требовался основательный, длительный отдых. Один раз в году он ездил лечиться в санаторий — необходимая, но, видимо, недостаточная мера.
Когда 29-ю лабораторию М. Б. Френовского преобразовали в 21-ю лабораторию поисковых исследований, значительно увеличив ее за счет сокращения числа лабораторий в отделе с девяти до семи (Калабина и Вектурова проводили на пенсию под предлогом укрупнения подразделений), Базанов вместо радости испытал полную растерянность, будто ждал совсем иного. Будто затраченные усилия и конечные результаты столь не соответствовали друг другу, что он не мог даже уловить между ними реальной связи.
Сдавливавшее шею ярмо, к которому он долго, мучительно привыкал, сначала воспитало, а затем поддерживало в нем упорство и ненависть — главные источники силы той поры. Теперь ему некого было ненавидеть. Он пытался расслабиться и рухнул, не выдержал релаксации. Наверняка все его болезни были от этого.
Пример Базанова лишний раз подтверждает, что коренным образом менять свой образ жизни в сорок лет так же опасно, как в восемьдесят пять переселяться из одной части света в другую, как в любом возрасте стремительно погружаться на большую глубину, а потом резко всплывать на поверхность. Не выдерживают барабанные перепонки, вскипает кровь, наступает паралич, глухота, гибель.
Возможно, в сложившихся обстоятельствах имелся только один способ уцелеть, остаться сильным и уверенным в себе — это путь Френовского. Но не Виктора.
Я прокручиваю ленту времени лет на десять назад. Большой компанией мы являемся в его дом и застаем родителей — Елену Викторовну и Алексея Степановича, а также младшего брата Володю. День рождения, судя по всему, хотя Базанов тщательно конспирируется.
— Какой там повод! Не выдумывайте. Просто хорошая погода — вот и весь повод. Всегда приятно видеть старых друзей.
Наверно, и близким строго-настрого повелел: никаких упоминаний о дне рождения. Сама мысль, что люди в поисках подарка станут, высунув язык, носиться по магазинам или почувствуют себя неловко теперь, явившись с пустыми руками, была ему неприятна.
Все-таки постепенно прорывается, обнаруживается. Правда, по-прежнему никто не произносит нежелательных для Базанова слов, никто не поздравляет, но все чего-то желают.
Елена Викторовна — счастья:
— Тебе, сынок, твоей семье: Ларисе, Павлику.
Володя, как всегда, бесцветно:
— Старик! Будь здоров!
Алексей Степанович:
— Присоединяюсь. Мой отец, твой дед, говаривал, что счастлив может быть только тот, кто в своем деле первый.
Лариса:
— Желаю, Витенька, победить. Знаешь, что я имею в виду. — (Это знал не только Виктор, но и все сидящие за столом.) — Ты победишь, я верю.
Кто-то пропел:
— Чтоб со скорою побе-е-дой…
Кто-то, уже изрядно набравшись:
— Виктор — значит «победитель».
Игорь Рыбочкин, с присущим ему лаконизмом:
— Виктор Алексеевич!
Базанов:
— За нас!
Звон рюмок, несмолкающий шум голосов. Пили за победу, желали победы, ждали ее, и вот она наконец пришла. Явилась во всем своем блеске.
— Знаешь, Алик, иногда мне кажется, что я прожил не одну, а несколько жизней.
Насчет н е с к о л ь к и х жизней он явно преувеличивал. Всего две. Одну до победы, другую после. И обе лежали теперь передо мной на столе. Жизнь в фотографиях.
Не только его. Моя — тоже.
Фотографии разных людей — это и ты сам, отраженный в чьих-то глазах, улыбках, нахмуренных бровях, неестественных позах. Разные люди по-разному смотрят на тебя, нажимающего кнопку затвора. И потом в невидимом фокусе, в вынесенной за пределы фотографии точке сопересечений разнообразных взглядов различаешь собственное изображение, точно интерференционную картину, возникшую благодаря множеству световых наложений, или как подвешенный к дирижаблю портрет, вспыхивающий чудесным ночным видением в послевоенном праздничном небе, пронизанном острыми спицами прожекторов.
Придя ко мне за фотографиями, Павлик попросил помочь ему разобрать бумаги отца. Кажется, его мучила совесть.
— Я пытался сам, но есть записи, связанные с работой. Отец, очевидно, собирался что-то сделать и не успел.
— Хорошо, Павлик. Если чем-нибудь смогу помочь. Как Ирочка?
— Ужасно. Она так пережила. Не желает больше видеть меня. Говорит, что больше не любит.
— Возможно, ей только кажется.
— Нет, дядя Алик. Пакс не обманывает. Я вижу по глазам. Ведь я не настаивал. Мы думали, так лучше.
— Наверно, вы оба правы.
— Тогда почему?
— Успокойся, все уладится.
Он чуть не плакал. Господи, — подумал я, — неужели в наше время еще встречаются такие нежные, чувствительные дети?
— Извините. Мне не с кем поделиться. Я рассказал только вам.
— Алик, Павлик, ужинать! — донесся голос Светланы.
Гремели тарелки. Пахло жареным.
— Мне пора. Я не хочу есть.
— Пошли.
Мы вышли на кухню.
— А вот и мы.
— Давайте, давайте.
— Садись.
— Сюда, Павлик. Здесь Алик сидит.
— Стареем, — подмигнул я Базанову-младшему. — Свое место, своя чашка. Мы с Павликом, пожалуй, выпьем. За его поступление в университет.
Светлана открыла дверцу холодильника. Павлик покосился на ее живот, вскочил, почти с испугом, покраснел, засуетился, уступая место.
— Вот еще табуретка, — сказал я. — Ты что-то стал по-профессорски рассеян.
— Будущий профессор истории, — сказала Светлана.
Павлик вежливо оглядел нас. Я поставил ему большую рюмку, открыл бутылку и стал наливать.
— Хватит, — сказал он, едва водка плеснулась о дно.
— Ты что, совсем не пьешь?
Уже в дверях, прощаясь, я обещал позвонить, как только немного освобожусь, чтобы помочь разобрать бумаги отца. Потом замотался и позвонил только через три недели.
Жизнь удивительным образом продолжала сводить нас с Базановым. Я становился теперь не только интерпретатором его судьбы, духовником сына, но и хранителем личных бумаг, чем-то вроде биографа и душеприказчика. Ко мне приставал Ваня Брутян с просьбой помочь организовать Базановские чтения, терзали напористые корреспонденты газет, журналов и тихие авторы диссертаций.
Заметки, в которых, по словам Павлика, «ничего нельзя было понять», перемежались записями дневникового характера, сделанными Виктором в санатории. Неожиданным оказалось не столько это свободное чередование житейского с узкоспециальным, сколько сам факт ведения дневника. Базанов, записывающий свои санаторские впечатления, был так не похож на того Базанова, которого я знал, что если бы не почерк и не следы «термодинамической химии», удостоверявшие его авторство более надежно, чем любая подпись, мои сомнения обратились бы в непоколебимую уверенность: нет, это не Виктор — кто-то другой.