Павлик передал мне четыре ученические тетради в косую линейку, которые могли принадлежать кому угодно: аккуратисту, отличнику, тихому шизофренику — но уж никак не размашистому, рассеянному, безалаберному профессору. Я увидел чистые обложки, перевернул несколько глянцевых страниц с полями, отделенными тонкой розовой линией, заполненных ровными, мелкими строчками словно бы тщательно переписанного текста, и что-то больно стеснило грудь. Представил себе, как Базанов заходит в местный магазин, тянет руку к первым попавшимся на глаза тетрадям для второго класса. Ему просто в голову не пришло спросить другие. И потом, будто запряженная в повозку старая лошадь, покорно плетется по колее, соблюдая наклон букв, предписанный школьными правилами правописания.
В манере письма чувствовался какой-то надлом, подчиненность внешним обстоятельствам, тогда как содержание записок, напротив, оставляло впечатление внутренней уравновешенности. Но и здесь настораживало отсутствие знакомых имен, как бы полная отрезанность от предыдущей жизни.
Из различия интенсивности цвета чернил и почерка следовало, что записи велись в течение нескольких дней, возможно, недель, однако никаких дат и перерывов в тексте я не обнаружил. Почему у Виктора возникло желание описывать свое пребывание в сердечно-сосудистом санатории?
Мы договорились с Павлом, что я возьму тетради с собой, просмотрю их и выпишу все н е п о н я т н о е. Потом покажу это сотрудникам лаборатории, которой заведовал его отец.
XXII
Из записей В. А. Базанова.
«…Как они могли рассчитать среднестатистические характеристики ансамблей коротких несамопересекающихся цепей… машинные эксперименты проводили методом Монте-Карло с помощью техники «скользящей змеи», предусматривающей случайные смещения для звеньев, находящихся вблизи «головы» цепи… При самопересечениях «голова» и «хвост» меняются местами. Это повторяется со мной в последнее время все чаще. И здесь, в санатории, тоже. Мучительно пытаешься дотянуться до какого-то предмета и не можешь. Пальцы не слушаются, скользят… В блоке полимерные цепи все-таки можно моделировать блужданиями второго порядка…
Мой новый сосед по комнате спрашивает:
— Неужели вас по-прежнему интересуют те абстрактные вещи, которыми вы занимались там?
Он приехал вчера, поздно вечером. Поведение вновь прибывающих больных в какой-то мере отражает истинное состояние их здоровья. Но тут важно именно первое впечатление.
— Тридцать книг, которые я написал и опубликовал, — все, что сделал, кажется сейчас таким пустым, мелким и незначительным, что…
— Неплохой вид, — перебил я его, глядя в окно.
— А? Да. Море видно.
— Вам понравится.
— Мне недолго осталось любоваться морским пейзажем. Вы-то, в вашем возрасте, как сюда попали?
— На общих основаниях.
— На общих основаниях в этот санаторий не попадают. — Сосед заметил на тумбочке монографию Дюльмажа. — Имеете какое-то отношение к технике?
— Я научный работник.
Он окинул меня быстрым взглядом.
— Директор института?
— Заведующий лабораторией.
— Моя фамилия Иванов. Она вам, конечно, ни о чем не говорит. — Он на мгновение замолк в робкой надежде, что я его опровергну. — Бенедикт Яковлевич Иванов.
Мы пожали друг другу руки. Иванов взял со стола переводную монографию Дюльмажа, раскрыл наугад и прочитал по складам вслух:
— «Термодинамическая пертурбационная теория разделения фаз». Слишком сложно! — Он решительно захлопнул книгу. — Когда попадаешь в этот водоворот, начинаешь понимать, что в сравнении с жизнью все остальное — ничто. У вас какой диагноз?
— Маленький инфаркт.
— Вы молодец.
— Мне здесь хорошо, — сказал я. — Оборудовать бы маленькую лабораторию и работать в свое удовольствие.
— Это возможно?
— Вряд ли. Акты экспертизы некому оформлять.
Писатель не оценил шутку.
— В школе физика наводила на меня ужас и смертельную тоску.
Я охотно верил.
— Представляете, меня здесь узнали, — радостно сообщил Иванов. — Правда странно, когда тебя узнают незнакомые люди? За завтраком молодой человек попросил автограф. Примерно вашего возраста. Журналист-международник.
— Бунцев?
— Вы его знаете?
— Бунцева знают все.
Удивительная личность. Первый набрасывается на приезжающего, утоляет минутный интерес, тотчас охладевает и отправляется на поиски свежих впечатлений. Единственное исключение — моя бывшая соседка по столу Эльвира.
— Кто ваш лечащий врач?
— Доктор Земскова.
— У меня тоже. Милая женщина.
Кажется, мы обменялись всей необходимой информацией.
— Пойду погуляю. Вы остаетесь?
— Да, хочу написать письмо. Скажите, почта далеко?
— Рядом. Почта, магазин, море — все рядом. Если уйдете, оставьте ключ у дежурной.
Это желание писать письма, столь острое в первое время, скоро проходит. Неделя-другая — и уже никаких писем. Мы решительно отделены от находящихся вне стен этого солидного сердечно-сосудистого учреждения. Кто верит в выздоровление, кто не верит, но те и другие навсегда расстались с прошлым, получив взамен место в комфортабельном санатории и надежду на новую жизнь. Возможно, причина — не только болезнь. Возможно, причина и следствие, как «голова» и «хвост» молекулярной цепи в случае самопересечений, поменялись местами. Вопрос в том, сколько потребуется энергии, чтобы выжить. И хватит ли ее?
Я спустился по ковровой дорожке лестницы в нижний холл, весь зеленый от растений, и по боковому застекленному коридору, тянущемуся вдоль западной стены главного корпуса, направился к выходу в сторону моря. До обеда оставалось минут сорок.
Странные мысли, навеянные чтением третьей главы монографии Дюльмажа, появлением писателя Иванова, моделью свободносочлененной цепи с распределением конфигураций в пространстве, отвечающим условию Кирквуда, и впечатлением от ярко освещенной солнцем пористой поверхности стен, роились в голове. В рамках подхода Перрена, времена ослабления анизотропных свойств для жесткого эллипсоида могли быть представлены суммой времен релаксации, связанных, в свою очередь, с коэффициентами вращательной диффузии и временами вращательной релаксации, обусловленными…
Цепь скользила, скользила, и сердце замирало в груди.
— Виктор Алексеевич, добрый день.
— Добрый день, доктор.
— Как себя чувствуете?
— Прекрасно. Когда разрешите купаться?
— В следующем году.
— Не раньше?
— Вряд ли.
— Зачем тогда построили санаторий у моря?
— Не ожидали, что в нем будете лечиться вы.
— А остальным можно?
— Кому можно, тот купается.
— Например, моему новому соседу, писателю Иванову?
— Тоже нельзя.
— Утешили.
— Зайдите ко мне завтра утром. До завтрака, пожалуйста.
— Хорошо.
— Гимнастику не пропускаете?
— Что вы! Я ведь служащий, дисциплинированный человек.
Поговорили. Расстались. Исчезла в глубине коридора фигура доктора Земсковой.
Я прошел по теневой стороне парковой аллеи почти до конца и никого не встретил. Море было беззвучно. Голубел его лоскуток в просвете между деревьями.
Если интегрировать уравнение Перрена, то для различных аксиальных отношений можно получить выражения… можно получить…
Сердце стучало с сумасшедшей скоростью, как мотор перевернувшейся кверху колесами машины. Совершенно впустую, понапрасну крутились колеса.
Не могу, разучился, ни на что больше не годен. Вот уже скоро два года. Самое большое, на что способны врачи, это составить выписку из истории болезни, нашпигованную латинскими названиями, одного количества которых вполне достаточно, чтобы убить слона.
Убить слона, продлить время релаксации, свести к нулю потенциал взаимодействия Леннарда-Джонса, от которого теперь никакого толка, никакой пользы…
Я почувствовал сильное жжение в груди, головокружение и слабость. Испугался, что опять потеряю сознание. Последний раз это случилось перед отъездом. Даже не понял тогда, что произошло. Открыл глаза и обнаружил, что лежу на полу. Не хватает свалиться на дорожке парка.
Добрел до лавочки, сел. Лоб покрылся холодной испариной. Между этим и тем стала ощутима граница — туго натянутая пленка. Потерял точку опоры, навалился всей тяжестью. Стоило ей порваться, и я бы рухнул туда. Но пленка выдержала. Ветерок холодил тело.
Я боялся пошевелиться, испытывая теперь только слабость, страх и жалкое состояние беспомощности.
Я боялся пошевелиться, испытывая теперь только слабость, страх и жалкое состояние беспомощности.
Просидел на скамейке, наверное, полчаса. Никого вокруг. Гнусная тусклость садовых ваз, клумб, цветов, пирамидальных тополей постепенно переплавлялась в тихое очарованье южной природы, в волнующе строгую геометрию парковой архитектуры. Будто кто-то тер пальцем по мокрой рыхлой бумаге, снимал слой за слоем, пока под грязными катышками не обнаружилась яркая переводная картинка. Голубело море, краснели цветы, желтел песок под ногами.
Отпустило. Стало легче дышать. Лоб высох. Подсохла рубашка. В воздухе вновь потеплело.
Я поднялся и медленно побрел к столовой.
За нашим столом пустовало только мое место. Полоса солнечного света, обычно лежавшая на скатерти, пока мы ждали официантку, и по диагонали разделявшая ее как бы на две половины — женскую и мужскую, теперь сползла на пол.
— Что-то вы сегодня опаздываете.
Старая большевичка Клавдия Николаевна Ярлыкова, соседка слева, укоризненно качала головой.
Место уехавшей вчера Эльвиры напротив меня заняла новая девушка. Ее прямые рыжеватые волосы были заплетены в толстую короткую косу, огромные, как у косули, глаза тонко обведены тушью. Потупившись, она ела совершенно бесшумно, точно боялась обратить на себя внимание.
Клавдия Николаевна поджимала губы, глядя на ее туго обтянутую кофточкой грудь, а мой сосед справа, ответственный работник министерства Серафим Гаврилович Хвостик, оживленно болтал, чего с ним обычно не случалось.
— Мы тут на ваш компот покушались, — дежурно шутил и посмеивался он.
Я удивился, не обнаружив Бунцева рядом. Но не только Бунцева — в столовой вообще, кроме нас, никого не осталось.
Точно в пламени пожара, светились за окнами осенние деревья парка. Раскалялась земля, полыхало небо, и только двойные стекла, казалось, мешали услышать шорох опаляемых листьев, потрескивание сгорающих сучьев.
— У нас новая соседка.
Серафим Гаврилович поерзал на стуле.
— Ее зовут Оля.
Заместительница Эльвиры подняла глаза от тарелки, взглянула на меня, едва заметно улыбнулась, не размыкая губ.
— А это, — продолжал он знакомить нас, — Виктор Алексеевич, доктор наук, профессор.
Последние слова Серафим Гаврилович произнес с особым удовольствием, будто они и ему придавали дополнительный вес.
— Так что за нашим столом находится теперь самый юный пациент санатория.
— И самый старый, — добавила Клавдия Николаевна, с трудом вставая со стула. — Эх, что-то засиделись мы нынче.
Серафим Гаврилович тоже поднялся.
— Приятного аппетита! Правда, компот сегодня невкусный. Иначе бы я съел и свой и ваш. По рассеянности. Ха-ха!
— Так и видишь его в большом кабинете за огромным письменным столом, — сказал я, когда Клавдия Николаевна и Серафим Гаврилович отошли.
Оля снова подняла на меня свои огромные глаза.
— Серафим Гаврилович — ответственный работник министерства.
— Бывший, — заметила Эльвирина заместительница.
У нее оказался приятный, чистый голос.
— То есть как?
— Он на пенсии.
— С чего вы взяли?
Оля не ответила. Только теперь я увидел на безымянном пальце ее правой руки массивное, старинное кольцо, похожее на обручальное.
Компот действительно оказался водянистым. Мы поднялись из-за стола. Джинсы плотно обтягивали ее маленький зад, облегали узкие бедра и далее свободно спадали вдоль стройных, длинных ног. У нее была фигура богини.
— Как это вы умудрились, милая Ольга, попасть в сию печальную обитель? — задал я вопрос, который должен был задавать ей каждый.
— Почти случайно. Мое сердце в порядке.
Мы вышли на свежий воздух. Касаясь разогретых каменных плит, солнечные лучи вскипали, точно масло бросали на раскаленную сковородку или разогретый утюг касался влажной материи.
— Где же вас поселили?
— Там. — Она указала на главный корпус.
— Значит, мы живем рядом. Я на третьем этаже. А вы?
— Тоже.
— Приятная неожиданность. С какой-нибудь древней старушкой?
— Одна.
Она недоуменно пожала плечами.
Чья-нибудь дочка, — подумал я. — Этого достаточно, чтобы в девятнадцать лет ездить по санаториям со здоровым сердцем и жить в отдельной комнате.
— Да, — сказала Ольга с улыбкой, точно читая мои мысли. — Вы угадали. Мой отец занимает ответственный пост. Но, в отличие от нашего соседа по столу, он — реальная, действующая фигура.
— Почему вы решили, что Серафим Гаврилович — не действующая фигура?
— Здесь все такие.
— Как вы легко судите о людях!..
— Не волнуйтесь. Вам нельзя. Хотите повторения приступа?
— Все-то вы знаете, — буркнул я.
Девушка опустила глаза. Мне показалось, что она смущена.
— Думаете, зачем пыжится наш сосед, изображая из себя большого начальника? — спросила она. — Почему так уверена в себе Клавдия Николаевна? Чем они живут и почему так долго?
Я смотрел на нее с недоумением и растерянностью.
— Единственное, что может защитить человека от болезней и смерти, это способность радоваться жизни и не требовать от нее слишком много.
— Я вижу, вы решили научить меня уму-разуму.
— По-моему, вы в этом нуждаетесь.
Я рассмеялся.
— Ах, какая мудрая, многоопытная женщина! Интересно, сколько вам лет?
— Нетактичный вопрос.
— Да вы мне в дочки годитесь. Я вот не скрываю свой возраст.
— Вам еще рано.
— И не собираюсь…
— Мужчине это не нужно.
— Знаете, о чем я сейчас подумал? Вы совсем не та, за кого себя выдаете.
Она взглянула насмешливо.
— Вы переодетый врач. Или медсестра из фантастического рассказа о самоубийцах, которых отправляют в лучший мир самым что ни на есть комфортабельным образом. Ну, не сердитесь… Вы слишком молоды и красивы, чтобы обижаться на глупые шутки старика.
Слово «старик» развеселило Ольгу. Она дурашливо покачала головой, и хвостик ее рыжей косы метнулся из-за плеча.
— Ох уж, старик… Вы просто перетрудились, перенапряглись и потому оказались здесь. Нельзя опережать самого себя.
Есть нечто жутковатое в том, когда юное существо начинает читать твою жизнь точно по книге. Я уже давно отвык, что меня можно экзаменовать, изучать, учить.
— И пожалуйста, имейте в виду, — сказала Ольга, как бы продолжая ход мыслей, — мне безразлично, что вы профессор. Это не самое интересное.
— Ясно! — воскликнул я. — Вы не врач, а переодетая небожительница. Не признаете земной иерархии.
Ее лицо и правда напоминало одно древнее изображение, которое я видел в берлинском музее.
— У вас есть что-то общее с Кибелой.
Она метнула в мою сторону настороженный взгляд и ничего не ответила.
Нам навстречу по дорожке шел озабоченный Бунцев. Он даже споткнулся, заметив нас.
— Привет!
Бунцев во все глаза рассматривал мою спутницу.
— Познакомьтесь, — сказал я без всякого энтузиазма. — Алексей Бунцев. А это Оля.
Бунцев поклонился преувеличенно вежливо.
— Ну и умеешь ты устраиваться! — Его глаза восхищенно сияли. — Во время моей последней поездки на Мадагаскар…
— Учти, Оле это не интересно.
— Откуда ты знаешь?
— Она повидала весь мир.
— Такая очаровательная женщина… — Бунцев рвался с привязи, как истомившийся королевский дог. — Где-то я вас уже встречал. Вы не с телевидения? Постойте. Ну да. Два года назад, когда нас, представителей прессы, сажали в «боинг»…
— Что слышно об Эльвире? — вновь перебил я его. — Прислала она тебе телеграмму?
Бунцев понял, что от него хотят избавиться.
— Пока нет. Ну ладно, привет, пойду мерить температуру.
— До вечера.
Бунцев стремительно направился к корпусу. Постоянная спешка была образом его жизни. Запрети ему врачи спешить, он бы просто умер от сердечной недостаточности.
— Я тоже пойду, — сказала Ольга.
— Какой ваш номер?
— Встретимся за ужином.
Я вернулся в парк, по которому там и здесь прогуливались после обеда больные. Ходили по трое, парами, в одиночку, прислушиваясь к работе своего сердца. Каждый его удар был выигран ими у жизни. Кто знает, сколько инфарктов, инсультов, стенокардии было связано с непосильным трудом в лаборатории, за письменным столом и сколько сердец надорвали — как конверты с деловыми письмами — походя, между прочим, в спешке, или как режут автогеном металлический лист — медленно, равномерно и почти незаметно до тех пор, пока кусок металла под силой собственной тяжести не рухнет с грохотом на асфальт.
Парк и главный корпус, построенный недавно, содержались в безукоризненном порядке. Подстриженные газоны, кусты, не прекращающееся цветение роз, ровные дорожки. Нигде, даже на задворках, не валялось ржавых водопроводных труб, железобетонных блоков, рассыпанных кирпичей. И хотя все радовало глаз, успокаивало, вселяло уверенность, излюбленной темой Серафима Гавриловича Хвостика была критика нашего санатория. Неисправимый брюзга, он отыскивал массу мелких неудобств и недостатков, противопоставляя им достоинства санатория, в котором лечился прежде, пытался доказать, что лучшее — враг хорошего, что можно и должно стремиться к лучшему и в следующем году надо бы постараться попасть именно в тот, еще более комфортабельный санаторий.