Так жалко было уезжать из Москвы в этот волшебный мороз, просто до слез жалко!
Но билет был уже взят, да и не только в билете было дело. Отъезд был тем решительным шагом, который не кажется необходимым в данную минуту твоей жизни, но определяет всю твою жизнь дальнейшую. Точно так же ей, десятилетней, надо было уехать в Нью-Йорк с техасского ранчо той осенью, когда дни скользили легко и беспечно и никуда уезжать не хотелось.
В сентябрьском Техасе было невозможно жарко, в декабрьской Москве так же невозможно холодно, и, наверное, из-за этой объединяющей невозможности пронзительная ясность чувств была одна и та же.
И одинаково жаль было эту ясность терять.
Но билет был взят, вещи собраны, и даже гостиничные горничные уже знали, что задержавшаяся в Москве американская актриса уезжает через три дня.
Все эти дни и даже ночи были у Алисы заняты разнообразными прощальными посиделками – в кафе, в квартирах, в мастерских официальных художников и на чердаках художников неофициальных… Число ее московских приятелей оказалось так велико, что прощание с ними потребовало большой самоотдачи, о которой она, впрочем, нисколько не жалела. Она не против была бы проститься и с Маратом, в конце концов, он был самым ярким ее московским воспоминанием, но о нем не было ни слуху ни духу; никто из русских участников «Главной улицы» понятия не имел, где он.
– Можем завтра на лошадках покататься, хочешь? – предложила в ее предпоследний московский день Маринка. – Хоть будет что напоследок вспомнить.
– Мне и так есть что вспомнить, – улыбнулась Алиса. – А на лошадях мы с тобой покатаемся, когда ты приедешь ко мне в гости. Поедем на мое ранчо и покатаемся.
– Ты лучше жениха мне к приезду найди, – возразила Маринка. – Это, знаешь ли, поактуальней будет, чем лошади.
– Хорошо, – засмеялась Алиса. – Но только старого, толстого и нудного.
– Это все мелочи жизни, – отмахнулась Маринка. – Лишь бы без материальных и жилищных проблем.
– Ты удивительная женщина, – покачала головой Алиса. – Ну как можно так относиться к своей душе?
– Ничего удивительного, – хмыкнула Маринка. – Пожила б ты с наше, быстро сообразила бы, что почем. У нас знаешь кому говорят, что пора о душе подумать? Кандидатам в покойники. А пока здоровье в порядке, душа побоку.
– Давай завтра покатаемся на лошадях, – вздохнула Алиса. – Это, по-моему, интереснее, чем искать женихов.
Ее немного пугал завтрашний день – его прощальность, и она решила, что лучше провести этот день в каком-то определенном занятии. Катание на лошадях вполне для этой цели подходило.
– Можно, между прочим, и совмещать приятное с полезным, – обрадовалась Маринка. – Женихи небось тоже на лошадках катаются. Так жалко, что ты уезжаешь, Алиска! Ты странная такая, не от мира сего, хоть и американка. Я тебя ужас как полюбила.
– Вот и приезжай ко мне, – улыбнулась Алиса. – Когда мы завтра встречаемся с лошадьми?
– Да с утра пораньше и встретимся. Это знакомой моей лошадки. Вернее, только одна лошадка. Она «Пежо» собиралась купить – знакомая, в смысле, – деньги копила-копила, а потом эту конягу увидела, и все, запала на нее до полного одурения. Так что теперь у нее вместо «Пежо» Киндерсюрприз. Это его прежние хозяева так по-идиотски назвали, – пояснила Маринка. – А переназывать уже поздно было, привык же он. Сена жрет больше, чем «Пежо» бензина. Зато релаксация с ним суперская. Галка на нем сама катается и друзьям дает.
– Мы будем ездить на нем по очереди? – уточнила Алиса. – А он не устанет?
– Да там этих коней – девать некуда, – махнула рукой Маринка. – Хоть роту солдат приводи кататься. Из «Главной улицы» все наши ходили, да и ваши многие тоже. Маратик твой, кстати, большой любитель был, ты не знала разве? А конягам уставать не с чего. Им протруситься только полезно.
Мороз в этот Алисин последний московский день стоял такой, что снег был совсем сухим и поэтому казался не снегом, а крупной солью. Он не сминался, а только рассыпался под ногами и не скрипел, а шуршал.
Алиса шла вслед за Мариной по тропинке, которая была расчищена от ворот к конюшням, и сердце у нее замирало от этого снежного шуршания.
– Вон он, Киндер наш! – радостно завопила Маринка. – Ждет нас, лапочка, ждет, красавец! Может, мне тоже конягу купить? Вместо шубы, – обернулась она к Алисе.
– Это хорошая идея, – кивнула та.
Маринка засмеялась.
– Говоришь, как в блокбастере. Еще глянь так искоса с прищуром, и будешь чисто конкретный техасский шериф.
Несмотря на нелепое имя, конь выглядел настоящим красавцем. Алиса сразу поняла, что он не племенной – не английский или, например, ахалтекинец, – а обыкновенный жеребец. Но точно так же сразу было понятно, что ездить на нем одно удовольствие, потому что в нем есть необходимая для хорошей езды страсть в сочетании с не менее для этого необходимой выдержкой.
Алисе еще в детстве говорили, что она обладает чутьем на лошадей, а потому, когда вырастет, обязательно станет ковбоем. Ковбоем она не стала, но чутье на лошадей у нее не пропало.
Она подошла к коню, который, дыша сказочным белым паром, стоял посреди заснеженной левады, и похлопала его по шее. Он покосился влажным глазом – взгляд был одобрительный.
– Смотри, не брыкается, – заметила Маринка. – Он вредный вообще-то, хоть и лапочка. А тебя, значит, сразу признал.
– Он не потому брыкается, что вредный, – улыбнулась Алиса. – Просто проверяет, что ему позволено, а что нет. Как ребенок – тот тоже проверяет, на что родители согласны в его поведении. Если они внутренне готовы к любым его выходкам, он и будет такие выходки делать.
– Ты-то откуда знаешь? – удивилась Маринка. – Ну, про лошадей понятно, с ранчо, а про детей-то? У тебя же вроде ни своих, ни братьев-сестер нету.
– И про детей тоже с ранчо. Наш сосед всегда сравнивал лошадей с детьми. У него было семеро.
– Лошадей?
– Детей. И все разного возраста, поэтому он знал, как вести себя с любыми.
– Уникальный мужик, – усмехнулась Маринка. – С детьми сам возился!
– В Техасе все мужчины сами возятся с детьми, – объяснила Алиса. – Там такой менталитет. С детьми, с лошадьми, с коровами, с полями…
– А женщины что делают? – заинтересовалась Маринка.
– Да, в общем, ничего, – засмеялась Алиса. – Во всяком случае, по сравнению с вашими женщинами. В церковь ходят, сплетничают, ну, кое-что по дому – еду готовят, еще что-нибудь. По-моему, женщины на ранчо живут довольно скучно.
– Мне, пожалуйста, жениха ищи непосредственно на ранчо, – решительно заявила Маринка. – Меня ихний менталитет очень даже устраивает.
– Хорошо, – с серьезным видом кивнула Алиса. – Где можно переодеться?
Маринка отвела ее в холодную комнату, которую назвала раздевалкой, и дала одежду для конных прогулок. Одежда, принадлежавшая подруге Галке, пришлась впору, будто специально для Алисы была сшита. Вообще, все, что происходило с нею в этот день – и сухой снег, и засыпанная этим снегом, ослепительная в солнечных лучах левада, и конь, прекрасный в своей чуткой простоте, – все было ей впору и казалось пронзительным из-за того, что давалось ей так ненадолго…
Когда Алиса снова вышла к конюшне, по леваде уже ходили лошади, на которых сидели всадники. Правда, всадники показались ей какими-то необычными. Приглядевшись получше, Алиса поняла, что это дети, а приглядевшись еще получше – что это дети-инвалиды.
– Они тут часто катаются, – проследив за ее взглядом, сказала Маринка. – Говорят, им для здоровья полезно с лошадьми.
– Да, – кивнула Алиса. – Это гиппотерапия, она в самом деле необходима. Особенно если у ребенка такая болезнь, что его сводит судорогой и он не может двигаться. Я не знаю, как она по-русски называется.
– Церебральный паралич. Ну да, они тут в основном с этим делом. Как глянешь, так жуть берет и рожать не хочется. Вдруг такого вот родишь?
– Ты еще меня называешь странной! – пожала плечами Алиса. – Как можно не хотеть ребенка, потому что вдруг он родится инвалидом? Даже если это случится, он все равно будет твой ребенок.
– То-то и оно… – неопределенно протянула Маринка. – Ну, тебе не понять. У вас там вообще все по-другому.
К Алисиному удивлению, несмотря на мороз, кататься на лошадях собралось немало народу. И дети-инвалиды, и какие-то три девушки в ярких куртках, и еще двое мужчин… Один из этих двоих неуклюже, как на забор, взбирался на лошадь, а другой стоял рядом почти на четвереньках и с неумелой услужливостью подставлял садящемуся плечо и спину. Потом он обернулся, и Алиса увидела, что это Марат.
Она стояла совсем близко, но все-таки узнала его только теперь, когда он взглянул на нее почти в упор, – так сильно он изменился за полгода, которые они не виделись. В чертах его лица, и прежде резких, появилась теперь такая жесткость, которая появляется только от постоянного, ставшего привычным унижения – когда человек ненавидит весь мир и всех, кто этот мир населяет, уже за то, что они не унижены и свободны.
Это ощущение мелькнуло у Алисы в голове мгновенно, не успев оформиться в слова. Вслух же она сказала:
– Здравствуй. А я думала о тебе. Хорошо, что мы увиделись.
– Что хорошего? – не здороваясь, произнес он.
Он смотрел с настороженным прищуром, глаза поблескивали, как темные клинки. В этом темном блеске была не радость от встречи с нею и даже не равнодушие, а только ненависть. Та самая ненависть человека, которого застали врасплох в состоянии привычной для него униженности.
– Я сегодня вечером улетаю в Нью-Йорк. Хорошо, что мы с тобой можем проститься.
– Скатертью дорога, – процедил он.
– Я сделала тебе что-то плохое? – спросила Алиса. – Почему ты так со мной разговариваешь?
– Слушай, а не пошла бы ты подальше? – с той же цедящей интонацией выговорил он.
Когда она его увидела, ничего не дрогнуло у нее внутри, сердце осталось спокойным. Но все же это был тот самый человек, который когда-то так сильно будоражил ее чувства, и совсем иначе она представляла себе прощание с ним.
Впрочем, что значит, совсем иначе? Она ведь вообще не предполагала, что они увидятся.
– Как хочешь, – пожала плечами Алиса. – Я не настаиваю на разговоре.
– Маратка! – Громкий голос, так странно назвавший его имя, прозвучал недовольно. Марат вздрогнул. – Ты чего там с девкой лясы точишь? Я же тебе сказал, ходи рядом на всякий случай!
Мужчина, которому Марат помогал взобраться на коня, проехал полный круг и остановился в двух шагах от Алисы. В седле он сидел мешковато и, несмотря на то что инструктор вел коня под уздцы, держался за поводья так, словно панически боялся упасть. Да так оно, наверное, и было.
– Я сейчас, сейчас… – торопливо пробормотал Марат.
– Шевелись, – бросил, глядя на него сверху вниз, мужчина и опасливо дернул поводья; лошадь послушно двинулась по новому кругу.
Сочетание высокомерия и боязни выглядело в этом мешковатом человеке смешно. Алиса улыбнулась, хотя ей было совсем не весело. Она ошибалась в Марате, она принимала за его любовь то, что было для него обыкновенным азартом, но все-таки она не предполагала, что он может быть так заискивающе суетлив и жалок. А это проступало сейчас в его поведении так отчетливо, что считать такое впечатление ошибкой было невозможно.
– Ну что уставилась? – Голос, которым Марат обратился к Алисе, напоминал совсем уж змеиный свист. – Вали отсюда, сука!
Алиса была от природы наделена таким упорством, которое позволяло ей терпеть многое. Но любая попытка ее унизить – это было не то, что она могла терпеть. Она просто не хотела этого терпеть, она с детства знала, что не хочет этого терпеть и не будет!
Она почувствовала, как щеки у нее краснеют, потом белеют, потом опять принимают свой обычный цвет… Все это происходило в течение нескольких секунд, не дольше.
Потом она коротко замахнулась и ударила Марата по щеке. Гнев, поднявшийся в ней, звоном отдавался в ушах и не дал даже расслышать звук пощечины. Наверное, в морозном воздухе этот звук получился очень громким, потому что после него наступила абсолютная тишина. Кажется, замолкли даже дети, смех которых только что звонко разносился над левадой.
– Ты… Ах ты блядь…
Эти слова прозвучали не словами, а клокотаньем. Что-то глубинное, страшное рвалось вместе с ними из Маратова горла, рвалось, рвалось – и вдруг превратилось в короткое неуловимое движение. Не издав больше ни звука, он опустил руку в карман и выхватил ее оттуда уже с ножом.
Лезвие блеснуло в зимних солнечных лучах ослепительнее, чем снег. Алиса как завороженная следила за этим невозможным блеском.
Глава 5
Эстер шла по Садовой, и снег крупными хлопьями летел ей в лицо, слепил глаза. И ей хотелось ослепнуть совсем, да еще и оглохнуть, чтобы не видеть ничего, и ничего, совсем ничего не слышать!
Спектакль, премьера которого прошла три дня назад, назывался «Букет моей бабушки». Ксенька засмеялась, когда Эстер ей об этом сказала.
– Пирог такой есть, – объяснила она. – Бабушка его часто пекла. Давно, когда я маленькая была. А я для него белки взбивала. Надо было ровно двадцать минут взбивать, иначе крепкой пены не получалось.
Спектакль напоминал пирог не только названием, но и тем, что был взбит, как крепкая пена, и выглядел так же празднично.
И Эстер участвовала в нем не только в качестве одной из герлс – у нее был сольный номер! Она появлялась из огромного раскрывающегося шара под бравурную музыку, написанную Дунаевским специально к «Букету», зал взрывался аплодисментами, а она танцевала. И как же это было хорошо, как же замирало от этого сердце!
Впрочем, и общие номера герлс тоже были искрометно хороши. Они перемежались выступлениями приглашенных европейских актеров – итальянского жонглера Труцци, английских эксцентриков Мец-Мец, французов Луизы и Ролана с акробатическими танцами…
Когда во время премьеры Луиза и Ролан появились на залитой таинственным светом сцене, сердце у Эстер сжалось, а потом забилось остро и болезненно. Она не понимала, почему это произошло – движения акробатов были прекрасны в своей пластичности, и не было ровно никаких причин для печали…
Но, как выяснилось вскоре после премьеры, в печали своей и боли она не ошибалась.
– Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. – Голос режиссера Гутмана звучал так, что не скрашивался даже шуткой. Никто не засмеялся. – Я вынужден сложить с себя полномочия главрежа Мюзик-холла. О том, кто меня заменит, вам сообщит новая дирекция после решения худполитсовета.
– Какая новая дирекция? – оторопело спросил оркестрант Дружников. – Вы о ком, Давид Григорьевич?
– Новым директором театра с сегодняшнего дня назначен товарищ Оглоблин, рабочий завода «Авиаприбор».
Тишина в зале стала совсем уж пронзительной.
– Да-а… – прозвучал наконец чей-то голос. – Непредвиденный сюжетец…
– Непредвиденный?! – воскликнула Вера Друцкая. – А чего вы, собственно, ожидали? Вы газеты читаете? – Она брезгливо потрясла «Правдой», которую держала в руке, и прочитала: – «Полуобнаженными красавицами нам никогда не осуществить лозунг «Искусство – в массы»! И называется весь этот бред «Для кого благоухает букет?». Чего же вы хотите после этого?
– Вера, Вера! – одернула ее костюмерша Аида Борисовна. – Выбирай выражения. – И, понизив голос, добавила: – Помни, твои слова могут иметь опасные последствия, притом не только для тебя.
– Теперь уж выбирай не выбирай…
Друцкая отвернулась от рампы, у которой стоял, через силу улыбаясь, Гутман, и заплакала.
Эстер плакать не хотелось. Она обводила взглядом зал и словно со стороны видела, как непрощающе поблескивают ее глаза.
Она понимала, что видеть этот зал и эту сцену ей осталось недолго.
И вот теперь она шла по Садовой и мечтала о том, чтобы ослепнуть и оглохнуть.
«Знала же, понимала, что обязательно этим кончится! – думала она. – И все равно надежды какие-то глупые питала, сольному номеру радовалась, боялась думать, что… Трусливая дура!»
Так, ругая себя на чем свет стоит, Эстер добрела до кондитерской на углу Тверской и Мамоновского переулка. Она споткнулась о ступеньку у входа и тут только поняла, что пальто у нее не застегнуто, шарф не завязан, голова не покрыта, и если она сейчас же не согреется, то не дойдет до дому.
В кондитерской в этот утренний час стоял полумрак из-за летящего за окнами снега. Посетителей почти не было: цены здесь кусались, а та публика, для которой они были приемлемы, не выходила из дому так рано. Эстер села за столик у окна, заказала чашку шоколада с пирожным «буше» и, ожидая, пока принесут заказ, мрачно следила, как мокрый снег лепится к массивным домам Тверской. Это завораживало, как всякое явление природы, даже природы городской.
Эстер так засмотрелась на снег, что не сразу поняла, что слышит свое имя. Наконец она вздрогнула и подняла глаза. Рядом с ее столиком стоял музыкальный эксцентрик Бржичек и смотрел на нее веселыми круглыми глазами. Бржичек вообще весь был круглый, такой аккуратный шарик, состоящий из множества шариков поменьше – головы, глаз, ладошек…
– Ты плачешь по Гутману, Эстерка? – спросил он. – Не плачь! Он хороший режиссер, но будет и другой. И Голейзовский остался работать. Зачем же тебе портить такие глазки?
Бржичек был так говорлив, что мгновенно осваивал язык любой страны, в которую заносила его зыбкая актерская судьба. До приезда в Россию он блестяще знал семь языков, а уже через три месяца после приезда и по-русски говорил так, что общение с ним не доставляло ни малейших затруднений. Он просто не мог подолгу молчать, находясь среди людей, в этом и заключалась причина его феноменальных языковых способностей.
– Я не плачу, Вацлав, – шмыгнула носом Эстер. – Просто на улице холодно.
– Плачешь, плачешь, – покачал головой Бржичек. – Тебе жалко режиссера, я знаю.