Его сердце билось у ее виска. Биение его сердца было таким же чистым и ясным, как его взгляд.
– Кевин?..
– Да?..
– Вам что, совсем не тяжело?
– Совсем. Мне с вами гораздо легче, чем одному.
– Это из-за равновесия?
Она все-таки улыбнулась, хотя простота этого разговора была так пронзительна, что ей почему-то хотелось плакать. Она улыбнулась сквозь слезы.
– Может быть. Я затрудняюсь это объяснить.
– Да ведь и не надо объяснять.
– Я тоже так думаю.
– Мне показалось, вы должны быть летчиком. Вы двигаетесь так легко, как будто летите. Но я просто не разбираюсь в знаках… как это… родов войск.
Она старалась говорить так, чтобы собственные слова не мешали ей слышать его сердце. Это было нетрудно: сердце его билось так, чтобы он мог слышать каждое ее слово.
– Я в самом деле летчик. Вы не ошиблись.
– Но вы сказали, военно-морские силы…
– Я служу в авиации военно-морских сил. То есть еще не служу. Только получил назначение после Академии.
– Вы уезжаете сегодня?
Она почему-то знала, что это именно так. Весь он был – один краткий и великий миг.
– Да.
– Далеко?
– В Перл-Харбор. Это в Тихом океане. На Гавайях.
– Вы, наверное, с детства мечтали там побывать.
– Да. Не то чтобы именно там, но вообще… Мне хотелось увидеть разные необыкновенные страны. У меня в детстве были рыбки, барбусы с Суматры. И я думал, что, когда вырасту, обязательно увижу остров, на котором они родились.
– Вы его обязательно увидите.
– Знаете… Только не смейтесь, пожалуйста.
– Я не буду смеяться.
– Мне хотелось бы увидеть его вместе с вами.
– Как покататься на роликах в Центральном парке?
Она все-таки улыбнулась. Но совсем тихо, чтобы он не почувствовал ее улыбки близко бьющимся сердцем.
– Ну конечно. Я очень хотел покататься здесь на роликах, но даже не представлял, что это будет так прекрасно. А это потому так получилось, что вы… тоже катаетесь.
– Там очень опасно, в этом вашем Перл-Харборе?
– Совсем не опасно. Там тихо и спокойно. Кругом только небо и океан. Знаете, я… Я попросил бы вас, чтобы вы дали согласие еще раз покататься со мной на роликах. Когда у меня будет отпуск.
– Что же вам мешает меня об этом попросить?
– Но ведь я не знаю, скоро ли он теперь будет. Из-за войны. Непорядочно просить девушку ждать слишком долго.
– Когда вам надо прибыть… ну, не знаю, куда там… Чтобы отправиться по назначению?
– Уже сейчас. В моем распоряжении был всего час.
– Спасибо, Кевин. Это был прекрасный час моей жизни.
Эстер отняла голову от его груди и поцеловала его в висок. Его светящиеся глаза были совсем рядом. Они смотрели внимательно и ясно.
– Моей тоже, – сказал он.
Нога в самом деле нисколько не болела. Хоть Кевин и сказал, что это просто оттого, что она побыла в покое, но Эстер думала все же, это оттого, что он прикоснулся к ее лодыжке. Руки у него были так же преисполнены чудом, как глаза светом.
Они вместе вернулись на вокзал и забрали узлы из камеры хранения.
– Знаете… – сказал Кевин. – Мне кажется, у вас есть затруднения с устройством на ночь. Это правда?
– Есть немного, – улыбнулась Эстер. – Но вообще-то не особенно.
Она уже и сама не понимала, почему всего пару часов назад пребывала в такой панике. На скамейке собиралась ночевать… Будто в Нью-Йорке нет дешевых отелей! В какой-нибудь из них она сейчас же и отправится. А завтра пойдет в русский ресторан «Чайная», о котором слышала в голливудском Клубе русских американцев так часто, что даже адрес его был ей известен: на 57-й улице, возле Карнеги-холла. О «Чайной» рассказывали восторженно – там бывали балетные и оперные артисты, заходил после концертов сам знаменитый дирижер Кусевицкий, давались музыкальные вечера… И может, ее возьмут туда работать если не в качестве артистки, то хотя бы в качестве официантки? Во всяком случае, что-нибудь ей там да посоветуют касательно ее нового жизнеустройства…
– Дело в том, – сказал Кевин, – что я сейчас встречаюсь со своим другом Генри Мак-Дугласом. Мы вместе учились в Академии и вместе летим на Гавайи. Он живет в Нью-Йорке, и его родители тоже. Я бывал у них в гостях, это очень доброжелательные пожилые люди. Я думаю, они будут рады, если вы переночуете у них.
– Это совсем не надо, Кевин, – покачала головой Эстер. – Меня не надо опекать. Я не слишком слабая женщина.
– Я не хотел вас обидеть.
– Вы и не обидели. Где вы встречаетесь с вашим другом?
– На Централ Сквер. – Он улыбнулся, словно извиняясь за свой интерес к достопримечательностям. – Я был в Нью-Йорке всего один раз в жизни, поэтому мне хотелось побольше в нем увидеть, хотя бы мельком.
– Если вы не против, я провожу вас до Централ Сквер, а уж оттуда отправлюсь в отель.
– Спасибо.
Он сказал это совсем тихо. Глаза его были светлее светлого дня, хотя над городом сгущались сумерки.
Когда Эстер увидела его друга, то еле сдержала смех. Генри Мак-Дуглас оказался таким рыжим, что, глядя на его голову, даже и по-военному коротко остриженную, хотелось зажмуриться.
– Вас обоих раз увидишь, не забудешь! – сказала Эстер после того, как Кевин представил ее Мак-Дугласу.
– Меня, конечно, из-за головы. А его из-за чего? – тут же поинтересовался Генри.
В его взгляде сквозил интерес к девушке, которая так неожиданно появилась рядом с другом.
– А его… – Эстер вдруг поняла, что не может объяснить, как называется то необыкновенное, что было в лейтенанте Давенпорте. – А у Кевина глаза очень светлые! – нашлась она.
– Это да, – весело кивнул Мак-Дуглас. – Мы всегда смеялись над ним. Говорили, он может взглядом освещать ночное небо перед своим истребителем.
Они поболтали еще минуту-другую втроем. Потом Мак-Дуглас взглянул на часы и сказал, что у него кончились сигареты и что он отлучится ровно на три минуты, чтобы срочно пополнить свой запас.
– Я могу вам написать, Эстер? – спросил Кевин, проводив его взглядом.
– Можете, – кивнула она. – Только у меня пока нет адреса.
– Давайте я напишу на адрес родителей Генри, а вы зайдете к ним и заберете письмо, – предложил он. – Это не слишком затруднит вас?
– Совсем не затруднит, – улыбнулась она. – А почему вы решили стать военным летчиком, Кевин?
Ей в самом деле было непонятно, почему юноша с такими глазами решил летать на истребителе.
– Во-первых, я просто хотел стать летчиком, – глядя на нее прямым и спокойным взглядом, ответил он. – Потому что люблю небо. А во-вторых, если ты кого-то защищаешь, у тебя никогда не возникнет чувство, что ты живешь напрасно. Ведь с таким чувством нельзя жить, правда?
– Правда, – кивнула Эстер.
Все, что тревожило и мучило ее в собственной жизни, что казалось чередой неудач, которым она искала и не находила причин, – все это он высказал с той великой ясностью, которая освещала изнутри его глаза.
Это было то, что вело его по жизни. Это было так просто, что Эстер почувствовала, что сейчас то ли рассмеется, то ли расплачется.
Но она не рассмеялась и не расплакалась. Она посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я буду ждать вашего отпуска, Кевин. К тому времени я обязательно выучусь кататься на роликах. Но все-таки вы и в следующий раз покатаетесь по Центральному парку, держа меня на руках, хорошо?
– Хорошо. Это будет очень хорошо, Эстер. Я тоже буду этого ждать.
Глава 18
Алиса понимала, что она дома, в ту самую минуту, когда видела небоскребы Манхэттена, пусть даже и сверху, в иллюминатор самолета.
Это стало так уже в ее взрослой жизни. В детстве это чувство приходило, когда она видела окна своего техасского дома, проглядывающие сквозь столетние деревья, и просторную веранду с балясинами, и кукурузные поля, окаймляющие ранчо на юге…
Все-таки, наверное, она похожа была на бабушку: та не родилась в Нью-Йорке, но полюбила его всей душой, и Алиса, не родившись в этом городе, полюбила его тоже.
И квартиру, которую оставила ей бабушка, она любила так же, как ее первая хозяйка. Квартира была маленькая, как стакан, зато находилась на 57-й улице, недалеко от Карнеги-холла. Бабушка купила ее в старости, недвижимость здесь и тогда уже стоила недешево, а теперь это были бы какие-то немыслимые деньги.
Но дело было, конечно, не в деньгах. Алиса чувствовала себя в этой квартире так же, как когда-то бабушка, – она чувствовала, что стоит в самом сердце Нью-Йорка и это мощно бьющееся сердце питает ее токами своей крови.
Сегодня Алиса впервые входила в свою квартиру с тяжелым сердцем. Оно было физически, осязаемо тяжелым, потому что билось в кромешной пустоте.
Вчера, в Москве, когда она переоформляла билеты, разыскивала свой багаж, регистрировалась на рейс, Алиса еще надеялась, что это мучительное ощущение исчезнет сразу же, как только она окажется дома. Она надеялась, что перемена миров, которая всегда происходит после перелета через Атлантику, переменит и ее саму, поставит на место ее голову и сердце.
Но надежда оказалась напрасной: в Нью-Йорке ее сердце билось точно так же, как начало оно биться в Москве, когда она увидела Тима.
Эта минута – когда она только-только увидела его, стоящего на одном колене над лежащим в снегу Маратом, – почему-то отдавалась даже в нынешнем пустом бое ее сердца. И его руки, сжимающие кнутовище – широкие, с перекрученными венами, – стояли у нее перед глазами так ясно, что хотелось потрясти головой и прогнать это видение. Или, наоборот, не хотелось?..
Квартира сверкала чистотой. Еще три дня назад, собирая вещи в московском отеле, Алиса позвонила мэйд и попросила убраться к ее приезду. Та включила автоответчик, он мигал зеленым огоньком, призывая выслушать его.
Слушать автоответчик не хотелось: Тим не знал ее номера и позвонить ей не мог. Да если бы и знал номер… Все равно не мог.
Но очажок ответственности занимал в ее организме раз и навсегда определенное место. И требовал выяснить, не образовалось ли у нее каких-нибудь не терпящих отлагательства дел. Алиса нажала на кнопку и принялась прослушивать сообщения.
– Алиса, ты что, решила остаться в Москве навсегда? По крайней мере не отключай мобильный: друзья тебя помнят и срочно хотят поболтать. Есть интересные предложения по работе, позвони твоему любящему Джонни Флаэрти.
«Потом, – подумала она. – Я не могу сейчас думать об интересных предложениях».
Веселые звоночки двух подружек, звавших ее в воскресенье на пикник, она стерла, не дослушав.
– Мисс Давенпорт, это Гарри Гилгуд. Я послал вам письмо по электронной почте, но вы, вероятно, не проверяете ее. Нам срочно нужно переговорить. Мои обстоятельства изменились, я больше не могу арендовать у вас ранчо и вынужден прервать контракт. Надо обсудить все вопросы по неустойке и передаче хозяйства. Жду вашего звонка!
Это сообщение стереть было нельзя. И откладывать звонок Гилгуду тоже было невозможно. Он арендовал Алисино техасское ранчо уже пять лет и всегда был аккуратен в отношениях с нею. Видно, у него в самом деле стряслось нечто экстраординарное.
Она уже собралась набрать его номер, когда телефон зазвонил.
– Алиса, девочка, ты дома, какой ужас! – услышала она мамин голос.
– В чем ужас, ма? – Несмотря на всю свою подавленность, она улыбнулась. – Ты этим недовольна?
– Недовольна! Да я с ума схожу! Джек меня успокаивает, но это бесполезно. Почему ты изменила день приезда, почему хотя бы не предупредила нас об этом?
– Потом, ма, – вздохнула Алиса. – Ну, в Москве была нелетная погода. Метель.
– Но рейс прибыл, я узнавала! Я еду к тебе?..
В мамином вопросе соединились нерешительные и хлопотливые интонации. Их соединение составляло суть ее характера и жизни.
– Да, конечно. – Если бы она сказала «нет», мама не приехала бы. Но Алиса не могла сказать такое после года разлуки. – Я буду дома, приезжай.
Живя в одном городе, они виделись с мамой так редко, словно были планетами, вращающимися по разным орбитам. Да, собственно, так оно и было. Робость перед жизнью, которая являлась главным качеством Ксенни Лейденсен, действовала на ее дочь угнетающе.
К маминому появлению Алиса успела принять душ и сварить кофе.
– Как ты переменилась, девочка моя! – с порога воскликнула Ксенни. – Ты всегда была красавица, но теперь просто засияла. У тебя был успех в Москве?
– Да, – кивнула Алиса. – Спектакль шел успешно.
– Почему же его закрыли?
– Потому что он не окупался. В Москве билеты не могут стоить двести долларов, даже на бродвейский мюзикл. Иначе будут заполнены только первые ряды.
– Все-таки это слишком непонятная страна. – Ксенни передернула плечами так, будто ее единственная дочь провела год в преисподней. – Хорошо, что ты наконец дома.
– Да. Я наконец дома.
Алиса сама расслышала пустые интонации в своем голосе. И, конечно, их расслышала мама.
– С тобой что-нибудь случилось в Москве?
Теперь робость вышла в ее голосе на первый план, потому что ситуация была ей неясна, а значит, время хлопотливости еще не настало.
– Да. Мама, прости, я пока не могу об этом говорить. Потом, ладно?
Она не то что не могла говорить об этом – просто она вообще могла сейчас говорить только с Тимом. О чем угодно. Как и вчера, как и все то время, что они были вместе. Он обидел ее, обидел ни за что, но это почему-то не изменилось.
– Я думаю, ты влюбилась, – вздохнула Ксенни. – Впрочем, я не могу быть уверена. Ты слишком своеобразна, и твои реакции непредсказуемы.
– Я похожа в этом на бабушку Эстер? – неожиданно спросила Алиса.
Она не собиралась ни о чем таком спрашивать – ей было не до семейных преданий. Вопрос вырвался сам собою, но, когда он прозвучал, Алиса поняла, что ей важно услышать ответ. Почему-то важно…
– Да, – помолчав, ответила мама. – И я не знаю, на горе это тебе или на счастье.
– Почему? – удивилась Алиса.
Такое она слышала от мамы впервые!
– Потому что она была… Ведь она была непредсказуема в своих поступках не из-за взбалмошности, а потому, что видела людей насквозь и реагировала на них без оглядки на чужое расхожее мнение. Не думаю, что она была от этого счастлива.
– А вообще, ма… Вообще – она была счастлива, как ты думаешь?
– С отцом? – уточнила Ксенни. – Да, с моим отцом, с твоим дедом, она была счастлива. Глубоко, глубинно счастлива, так она говорила. Было бы странно не быть счастливой с мужчиной, который так тебя любит. Но, знаешь… – Ксенни помедлила. Вид у нее был немного растерянный: ей редко приходилось разговаривать с дочерью на такие темы. Да, можно считать, и вовсе не приходилось. Наверное, нынешний разговор возник только потому, что она была взволнована Алисиным приездом. – Знаешь, дорогая, я думаю, по большому счету, она счастлива не была.
– Почему?
Алиса смотрела на маму пристально, как будто та могла сообщить ей нечто важное. Решающе важное для ее жизни.
– Мне трудно сказать наверняка. Ты же понимаешь, я и она… Невозможно сравнивать. Прежде я думала, она была несчастлива оттого, что не реализовалась в жизни. Ведь сама посуди, из нее, в сущности, ничего не вышло: она с детства мечтала стать актрисой и не стала, любила большой город и почти всю жизнь прожила в глуши… С ее норовом ей нелегко было среди женщин с ранчо, ты ведь и сама понимаешь. Но когда я думаю об этом иначе… Немножко более глубоко, чем я обычно думаю. – Мама растерянно улыбнулась. – Так вот, когда я думаю глубже, то мне кажется, дело не в этом. По-моему, она не переживала из-за своей неудавшейся карьеры. А на соседок с их мнением ей точно было наплевать. Даже когда плевать на это было в ее положении опасно. Она и сама была бесстрашна, и муж дунуть никому не позволял в ее сторону, она ведь тебе, наверное, рассказывала.
– Рассказывала. – Алиса улыбнулась. – Особенно про то, как она рожала тебя.
– Да, это знаменитая история. – Ксенни улыбнулась тоже. – Жаль, что после таких волнений я получилась такая вялая.
– Ну что ты, ма! – воскликнула Алиса.
– Я говорю то, что есть. Я разочаровала ее еще в раннем детстве. Так же, как ты еще в раннем детстве ее очаровала. Она ведь не сказала со мной ни слова по-русски, а тебя учила своему языку, даже, кажется, стихи тебе читала. Это показательно. – Ксенни помолчала и вдруг произнесла с глубокой, несдерживаемой страстью: – Все-таки она виновата передо мной! Мама много для меня сделала, это правда, да что там говорить, она просто не дала мне погибнуть… Но все-таки, если бы она была терпимее к моему ничтожеству, моя жизнь могла сложиться иначе. Или если бы папа прожил чуть подольше, – улыбнулась она. – Он любил меня такую, как есть. Он не понимал, как можно относиться иначе к чему-либо в мире.
– Ты говоришь о… О том, что было между тобою и моим отцом? – осторожно спросила Алиса. – Но при чем же здесь бабушка?
– Я говорю о том, что было перед этим. Перед тем, как я сбежала из дому. – Алиса видела, как сильно взволнована мама. Она никогда не видела ее в таком состоянии. Светлые, непонятного цвета глаза Ксенни сверкали каким-то очень сильным чувством. – Конечно, я была тусклая, вялая, во мне не было ни ее огня, ни отцовского света. Непонятно, как у них могла получиться такая дочь! Но все-таки и мне нужно было хоть немного понимания… Я помню, как пришла к ней в кухню – она пекла что-то к ужину, хотя вообще-то не любила готовить, – и сказала: «Знаешь, мама, я все-таки решила, что мне правильнее будет сосредоточиться после школы на карьере, а не на семье. С моей внешностью я вряд ли найду такого мужа, чтобы ему стоило посвятить жизнь. А карьеру я, может, и сделаю, если правильно выберу профессию».
– И что она ответила?
Алиса почти не дышала.
– Что ответила? – усмехнулась мама. – Она пожала плечами – так, знаешь, как она до старости умела, с такой невыразимой снисходительностью, и сказала: «Разве такие вещи решают отвлеченным размышлением? Надо жить всей жизнью, она сама даст тебе знак. Может, жестко, но честно. В этом она и состоит, а вовсе не в каком-то призрачном ее результате. Впрочем, – она окинула меня вот этим своим снисходительным взглядом, – у тебя совсем нет чувства жизни. Тебя ничто по ней не ведет». Самое ужасное, что это была правда. Ведь это и до сих пор так, разве я не понимаю? Но теперь мне сорок, и я понимаю это спокойно. А тогда мне было пятнадцать, и мне захотелось утопиться после маминых слов. Но я не утопилась, а просто ушла на вечеринку к Кэтти Уэст и накурилась марихуаны. И решила, что не вернусь домой, и уехала на мотоцикле с каким-то парнем, которого разглядела только в тот момент, когда он уже снимал с меня трусы, да и то не разглядела. Я сидела у него за спиной на мотоцикле и хохотала, и рыдала, и моя ничтожная жизнь была мне совершенно не нужна, и…