– Да ну! – поморщилась Эстер. – Трамвайными вишенками быть – это, знаешь ли, только в стихах красиво.
Стихи, в которых была строчка: «Я трамвайная вишенка страшной поры», – написал поэт Мандельштам. Эстер познакомилась с ним на вечере в Кафе поэтов, но знакомство почему-то не продлилось. То есть не почему-то – Эстер сразу поняла, что оно вряд ли будет иметь продолжение, как только заметила, каким ревнивым взглядом окинула ее жена Осипа Эмильевича, худая, некрасивая, умноглазая Надя. Можно подумать, Эстер собиралась закрутить с ее мужем роман! И в мыслях не держала. Стихи у Мандельштама были, конечно, хорошие, но как мужчина он был совсем не в ее вкусе: маленький, смешной, похожий на какую-то нервную птичку вроде щегла. И как вообще можно такого ревновать?
Но знакомство с Мандельштамом происходило давно, а решить, как добираться до местожительства Игната Ломоносова, следовало сейчас.
Висеть на подножке вечно переполненного озлобленными пассажирами трамвая, всякую минуту ожидать, что сорвешься с этой подножки, и вправду как вишня с ветки, – эта возможность нисколько не прельщала Эстер. Да и Ксению тоже.
– Что ж, пойдем пешком, – сказала та. – Только это очень далеко. На Яузе, у Преображенской заставы.
– Да-а, забрался твой Ломоносов! – фыркнула Эстер. – Только что не в Холмогоры. Ладно, торопиться нам сегодня некуда, дойдем же когда-нибудь.
Они перешли Страстную площадь, прошли Малую Дмитровку и зашагали по Садовой-Каретной. Торопиться им в самом деле было некуда, да и не хотелось. Разве что Сухаревку они постарались миновать поскорее – из-за рынка, суета, теснота и грязь которого не располагали к прогулкам. Но, кроме рынка, – Москва, весна, цветущие яблони на Садовом кольце, все это именно к прогулкам и располагало. К неторопливому шагу, к беспечному взгляду, к беспричинному смеху, на который то и дело оборачивались встречные молодые люди…
Смеялась, конечно, только Эстер – Ксенька, как обычно, думала о чем-то своем, и эти думы овевали ее лицо то печалью, то едва заметной улыбкой. Впрочем, это не мешало ей слушать про спектакль «Чудеса ХХХ века», который ставил сейчас в Мюзик-холле Голейзовский. Эстер побывала на репетиции неделю назад и всю эту неделю находилась под впечатлением от увиденного.
– И вот, представляешь, – рассказывала она, – выходят все тридцать герлс, на всех одинаковые купальники в блестках, и делают одно и то же движение сцепленными руками. И кажется, что на сцене извивается огромная блестящая змея!
– Должно быть, это красиво, – улыбалась Ксенька.
– Не должно быть, а так и есть! Я думаю, почти как на Бродвее. Там лучшие в мире мюзиклы идут. Говорят, Голейзовский специально в Америку ездил, чтобы посмотреть. Но, скорее всего, врут. Ладно бы на какой-нибудь автомобильный завод, производственный опыт перенимать, но чтобы ради буржуазного искусства балетмейстера в Америку направили – ни за что не поверю.
Дойдя до Стромынки, они устали, поэтому все же проехали несколько остановок на трамвае, благо в выходной он не был так набит людьми, как в будние дни.
И наконец вышли к Яузе и сразу забыли об усталости.
Хоть Яуза в сравнении с Москвой-рекой и не река была, а так только, речушка, все же и она сияла в лучах майского солнца, словно праздничная дорога, ведущая неведомо куда. Отражаясь от ее колеблющегося серебра, солнце слепило глаза, и из-за этого переливчатого блеска Эстер чувствовала, что ее охватывает восторг, которого она не может объяснить и не хочет объяснять.
Через минуту глаза привыкли к струящемуся по воде сиянию, и Эстер разглядела, что весь берег Яузы застроен деревянными бараками. Они тянулись вдоль реки вместо кустов или деревьев, и в такой их протяженности было что-то унылое.
Наверное, и у Ксеньки возникло то же впечатление.
– Как же их много выстроили, – тихо проговорила она. – Господи, и запах еще…
Запах от бараков в самом деле доносился такой, что к ним и подходить не хотелось. Похоже было, что выгребные ямы выкопали прямо под окнами или не копали вовсе. Вдобавок вокруг бараков лежали горы отбросов и источали такое же зловоние, как и выгребные ямы.
– Он в котором живет? – мрачно глядя на бараки, спросила Эстер.
– Не знаю… Да ведь мы его здесь и не найдем!
В Ксенькином голосе послышалась растерянность и даже почему-то отчаяние.
– Найдем, – хмыкнула Эстер. – Который ростом с дерево, и руки как лопаты, и в плечах как шкаф – тот наш.
Ксения лишь слабо улыбнулась ее шутке.
Эстер думала, что их, как посторонних, возможно, не пустят внутрь рабочего общежития. Но опасение оказалось напрасным. Никому не было дела до того, кто входит в бараки и выходит оттуда. Мужчины и женщины во множестве сновали туда-сюда по своим надобностям, и если и обращали внимание на чисто одетых девиц, окидывая их настороженными взглядами, то все-таки не спрашивали, к кому те направляются и зачем.
– Какие-то странные женщины, тебе не кажется? – шепнула Ксения, когда очередная местная обитательница, выйдя на крыльцо барака, окинула их мрачным взглядом из-под падающей на глаза слипшейся челки.
– Что уж такого странного? – пожала плечами Эстер.
Голос она при этом понижать, конечно, не стала. Вот еще!
– Они не очень похожи на работниц. В них чувствуется какая-то… злобная праздность.
Эстер в очередной раз восхитилась Ксенькиной приметливостью. В любом человеке ее подруга всегда замечала главное – то, что составляло его сущность и что Эстер не умела разглядеть под множеством неважных, абсолютно внешних его примет.
– Тебе бы артисткой быть, Ксень, – засмеялась она. – Или режиссером. А что, была бы система Иорданской. Как система Станиславского. Звучит!
Ксения не ответила.
– Скажите, – спросила она мрачноглазую тетку, – как нам узнать, в каком бараке содержится… то есть живет Игнат Ломоносов? Я знаю только, что он с земляками поселился. Из Архангельской губернии.
– Не знаю такого, – буркнула тетка почему-то угрожающим тоном. – А на что тебе его?
Ксения уже открыла было рот, собираясь объяснять, зачем ей нужен Игнат Ломоносов из Архангельской губернии, но Эстер ее перебила:
– А зачем спрашиваешь, раз все равно не знаешь? Иди себе, куда шла. Пойдем, – сказала она Ксеньке. – Сами по баракам пройдемся. Не так уж их здесь и много, отыщем как-нибудь.
Ксенька застеснялась было заглядывать в комнаты, где жили мужчины, но Эстер ее одернула. Да та и сама поняла: когда в комнате расставлено в беспорядке около сотни коек, и на спинке каждой сушатся портянки или белье, и под каждой стоят немытые чугунки и плошки, или лежат топоры, или даже почему-то косы, – то никого не удивит и тем более не смутит появление в этой комнате не только посторонней женщины, но даже черта с рогами. Тем более что и женщин явно не посторонних, а живущих здесь постоянно, в мужских комнатах было немало.
Но вообще-то даже Эстер, не говоря уж о Ксеньке, не ожидала, что хождение из барака в барак в поисках Игната окажется таким нелегким занятием. Москва, конечно, и вся не блистала чистотою, но все же такой грязи, какая была здесь, видеть им не приходилось.
Когда в третьем или четвертом бараке Эстер увидела, как молодой мужик с по-лошадиному вытянутым лицом хлебает какое-то варево прямо из помятого котелка, без ложки, и что-то сплевывает при этом на густо покрытый грязью пол – должно быть, кости, – она почувствовала, что больше не выдержит.
– Да что ж это такое? – пробормотала она. – Что же это такое творится?!
– Девки, прыгай сюды! – заорал другой мужик, постарше, с раскосыми татарскими глазами. – Сюды, сюды, к мине в койку! Мине Клавка надоела. – С этими словами он хлопнул по широкому заду крепкую полуодетую бабу, стоящую рядом с его кроватью. – Ну дык я ее прогоняю, а вас приглашаю!
Баба захохотала и так же звонко, как он ее по заду, стукнула своего сожителя по голой груди, густо заросшей черными волосами.
– А чего? – не унимался он. – В балаган пойдем, семейством заживем!
Балаганом он назвал отделенный занавеской угол. Из-за занавески доносился плач младенца.
Эстер схватила Ксеньку за руку и бросилась вон из комнаты. Даже у нее голова уже кружилась, и не столько от вони, сколько от отвращения, Ксенька же была белее всякого фарфора.
– Ну что ты? – сердито сказала Эстер, когда они оказались на улице. – А чего ты, интересно, ожидала?
Сама она тоже, конечно, не ожидала ничего подобного. Но она-то ладно, у нее душевная организация самая обыкновенная, а вот Ксеньку жалко.
– Нет-нет, ничего… – пробормотала та. – Я сейчас… Сейчас дальше пойдем.
– Никуда больше не пойдем, – так же сердито сказала Эстер. – Дома дождешься своего Ломоносова, не стоит он таких походов.
– Человек не должен так жить! – вдруг проговорила Ксения. – Бог не для того его создал.
– Откуда ты знаешь? – хмыкнула Эстер. – Мне, например, сие неизвестно.
– Они ведь легко могли бы все здесь убрать. – Теперь в голосе Ксеньки прозвучала тоска. – Их же так много, им это было бы совсем не трудно. Но они не испытывают в этом никакой необходимости, вот ведь в чем весь ужас. Как же хрупок облик человеческий, как нестоек в нем образ Божий…
Только Ксеньке могли прийти в голову подобные мысли вот именно сейчас, на крыльце грязного барака! Эстер уже собиралась сказать ей об их неуместности, но зачем-то обернулась – без всякой причины, ее словно кто-то позвал, – и увидела Игната Ломоносова, идущего к бараку от реки. Он тоже увидел Эстер с Ксенией и остановился как вкопанный. Эстер показалось, что он сейчас рухнет на землю, в самом деле как дерево.
– А вот и виновник торжества, – сердито сказала она. – Наши поиски увенчались успехом.
– Ксения Леонидовна… – с трудом проговорил Игнат. – Эстер… Как же вы здесь?
«Он моего отчества не знает, – догадалась Эстер. – Надо же, как его это смутило!»
Это смутило Игната или что-нибудь другое, но он стоял посреди барачного двора, будто громом пораженный. Ксения, обернувшаяся на его голос, тоже замерла рядом с Эстер.
– Игнат… – наконец выговорила она. – А я… Мы с бабушкой так волновались. Куда же вы пропали?
Потомок Ломоносова – или все-таки однофамилец? кто его разберет! – опомнился первым. Он рванулся вперед и в три шага преодолел немаленькое расстояние до Ксении и Эстер.
– Я не пропал, Ксения Леонидовна. – Теперь, когда он оказался рядом, стало еще заметнее, какой он высокий. И даже не то что высокий, а могучий какой-то. И эти широко поставленные глаза, из-за которых в лице нет ничего округлого, обтекаемого… – Работы много, на стройках самый сезон.
– Но в выходные? – чуть слышно сказала Ксения.
Она смотрела на Игната, как, наверное, смотрел бы цветок, выросший под деревом, на далекую этого дерева вершину.
– Отменили выходные, месяц уж не давали. Сегодня вот только…
– Где вы ходите? – спросила Эстер. – Мы уже все бараки обошли!
Ей показалось, что при этих словах черты Игнатова лица, и без того твердые, стали просто каменными.
– Не надо было, – глядя сверху в запрокинутое лицо Ксении, сказал он. – Не надо вам тут.
– А вам?
Ксенькин голос звучал так тихо, что Эстер с трудом разобрала, о чем та спросила. Но Игнат, кажется, слышал ее тихий голос лучше, чем, например, визгливые крики, которые вдруг донеслись из барака.
– Мне-то что ж сделается? – сказал он. – Я привык.
– Вам не надо к этому привыкать.
Эстер взглянула на подружку с удивлением: Ксенькин голос прозвучал с необычной уверенностью.
– Я на Яузе был, – по-прежнему не отводя взгляда от Ксенькиного лица, невпопад сказал Игнат. – Думал, в баню, да народу там сегодня – до ночи не помоешься. Простите, – тут же спохватился он.
– Да ладно! – засмеялась Эстер. – Все свои.
Игнат наконец медленно отвел глаза от Ксении и взглянул на нее. Взгляд его сразу изменился: растерянность исчезла, вместо нее появилось обычное его непроницаемое внимание.
– Вот и проведали пропащего, – сказала Эстер. – Жив-здоров, в речке купается. Можно домой идти.
Она кивнула на мокрую после купания Игнатову голову и вдруг поняла: ей не только не хочется идти сейчас домой, но даже совсем наоборот – почему-то хочется ей стоять здесь долго-долго и смотреть, как ветер касается мокрых Игнатовых волос и как под этим теплым ветром они из темно-русых, тяжелых, делаются светлыми, легкими…
«Что за глупости? – изумленно подумала она. – Что это со мной?»
– Да, мы пойдем, – сказала Ксения. – Хорошо, что у вас все благополучно. Возьмите. – Она протянула Игнату узелок. – Это от бабушки.
– И вот еще, – спохватилась Эстер, вытаскивая из сумочки сверток с хлебом. – Усиленное питание.
– Не надо, – покачал он головой. – От себя же отрываете.
– Вы эти деревенские церемонии бросьте, – пожала плечами Эстер. – Угощают вас, значит, не ждут, чтобы вы поломались подольше. Пойдем, Ксень. До свидания, потомок гения!
Она резко повернулась и, не оглядываясь, все ускоряя шаг, пошла прочь от барака. И от глупостей, которые неизвестно почему лезли в голову, тоже прочь!
– Я сейчас! – крикнула ей вслед Ксения. – Сейчас тебя догоню!
Ксенька догнала ее почти у самой Преображенской площади. Некоторое время они шли молча, как будто не знали, что сказать друг другу. Ксения первая нарушила молчание.
– Знаешь, я предложила Игнату, чтобы он перебирался к нам обратно, – сказала она. – Оказывается, он только живет в этих бараках. Здесь все крестьяне живут, которые на сезон в Москву приезжают. А работает все равно куда пошлют, и добираться до работы ему обычно далеко приходится.
– Когда это ты из него успела такие сведения вытянуть? – хмыкнула Эстер. – Он как будто бы разговорчивостью не отличается.
– Это понятно почти без слов.
– Догадлива ты, Ксенька, не в меру, – хмыкнула Эстер. – Ну, и что товарищ Ломоносов? Осчастливит вас своим проживанием?
Она спросила об этом ироническим тоном, который почему-то сам собою появлялся в ее голосе, едва лишь речь заходила об Игнате. И вдруг смысл собственных слов проступил в ее сознании со всей очевидностью.
«А ведь в самом деле осчастливит, – подумала она. – Пролетарско-крестьянское происхождение… Прописать его, так, может, и Горобец отстанет. А вдруг Ксенька за него вообще замуж выйдет?»
Но эта мысль показалась Эстер такой дикой, что исчезла, едва мелькнув. Хотя, может быть, не так уж она была невероятна?.. Нет, думать об этом совсем не хотелось!
– Он обещал, что придет, – глядя мимо подружки на бегущую серебром реку, сказала Ксения.
– Что ж, может быть, это и к лучшему… – медленно проговорила Эстер.
Глава 10
– Но этого не объяснишь, я же понимаю.
Маринка вздохнула и сразу же улыбнулась. Алиса знала, что почти у всех актеров положительные и отрицательные эмоции находятся очень близко друг от друга, и слезы готовы пролиться в любую минуту. Маринка ей, кстати, сказала, что по-русски это свойство называется «слезки на колесках». И она же сказала, что здесь вообще у всех так, не только у актеров. Впрочем, эту особенность местного менталитета Алиса и сама давно уже заметила.
– Это очень объяснишь, – улыбнулась она. – Ты поняла бы даже по-английски, потому что объяснения совсем простые, но я могу сказать их по-русски. Все русские актеры очень эмоциональны, это хорошо.
– А что тогда плохо? – с интересом спросила Марина.
Они обедали на летней веранде, выкрашенной в беспечный белый цвет и сплошь задрапированной белой же тканью. Сквозь ткань, как сквозь паруса, матово просвечивало солнце, и от этого казалось, будто они плывут на яхте по океану. Летний серебряный блеск реки – кафе стояло прямо на набережной – усиливал это впечатление.
– Что у вас вообще плохо или что плохо для мюзикла? – уточнила Алиса.
– Для мюзикла. Что вообще плохо, я и сама знаю, – усмехнулась Маринка.
– Для мюзикла плохо, что вы не умеете переводить эмоцию в движение. У вас просто нет такой школы. Что странно – это ведь была русская школа, Мейерхольд, например. А у вас, мне кажется, она теперь совсем забыта. Вы изображаете чувство на лице и совсем не думаете про движение.
– Личиком хлопочем, – кивнула Маринка. – Ну да вообще-то так и есть.
– Или вкладываете эмоцию только в голос, – продолжала Алиса. – Но для мюзикла этого все-таки мало. Нужна такая вокальная манера, когда открытый звук существует на хорошей опоре. Но, кажется, я говорю общеизвестные вещи? – спохватилась она.
– Про открытый звук-то известно… – задумчиво протянула Маринка. – Думаешь, дело только в этом?
– Может быть, и не только. Но про остальное все равно не скажешь. Для мюзикла нужна другая жизнь, другой темпоритм. Я не знаю, как это назвать… Ну, возможно, надо каждый день своей жизни иметь больше свободы внутри и знать, как ее крепко выразить внешне. Но это глупо, – улыбнулась Алиса. – Глупо учить взрослых людей, как им жить.
– Тут хоть бы петь по уму научиться, – вздохнула Маринка.
– У тебя хороший голос, – успокоила ее Алиса. – Ты немножко неправильно извлекаешь звук, то есть немножко слишком через голову, поэтому получается неправильный резонанс. Но зато у тебя в голосе много открытого чувства, и зритель сразу начинает чувствовать так же просто и сильно, как ты.
– А степ мне потренируешь? – просительно напомнила Маринка. – Обещала же.
Алиса понимала, что учить Марину степу – по-русски он вообще-то назывался чечеткой, но прижилось и американское слово, – не имеет особого смысла: вряд ли у Марины это получится лучше, чем сейчас. Алиса начала учиться степу с семи лет – сразу же, как только ее воспитанием занялась бабушка. И в джаз-классе она занималась с того же возраста, и вокал – тот самый, с открытой манерой извлечения звука, – ей ставили в школе искусств на Бродвее… И как научить всему этому тридцатилетнюю женщину, которая никогда не собиралась участвовать в мюзикле, а собиралась быть оперной певицей и именно этому училась в провинциальной консерватории? Да и когда ее учить, вместо обеда, что ли? Если бы с подобной просьбой кто-нибудь обратился к ней в Америке, Алиса только плечами пожала бы. Правда, в Америке никто и не попросил бы помощи в том, что взрослый человек должен делать самостоятельно.