Видимо, Лев Егорыч предлагал супруге сидеть дома, поскольку материальных затруднений они не испытывают, на что Галина Андреевна ответила:
– Дело не в деньгах, милый! Что я буду делать дома, если ты весь день на работе, да и Давидик к сентябрю съедет?
Нина поняла, что подслушивает сугубо личный разговор, и хотела пройти в приборную, как вдруг он, этот разговор, принял неожиданное направление.
– А я считаю, что ты можешь сделать так, чтобы сократили Муромцеву! – довольно резко сказала мужу Голощекина, особенно выделив голосом слово «можешь». – Мы уже говорили об этом, и ты обещал, что подумаешь! При этой Нине уже и Лактионов стал совершенно неуправляемым. Ты не представляешь, они в открытую, ничего и никого не стесняясь, занимаются любовью прямо в приборной! Если бы я не видела этого своими глазами, то не говорила бы тебе об этом, ты же меня знаешь! Ты представь, я пошла сегодня на микроскоп, открываю дверь, а там эта Муромцева и…
«Эта Муромцева» стерпеть подобное была не в силах, оторвалась от стены и вошла в лабораторию. Голощекина захлебнулась фамилией Лактионова, пробормотала: «Перезвоню», шлепнула трубку на аппарат и уставилась на Нину, очевидно, размышляя, что она могла слышать.
– Я слышала все, – обрадовала ее Нина.
– А я… между прочим, ничего такого и не говорила… – Лицо Галины, застигнутой на месте преступления, сделалось устрашающе багровым. – Я вам сегодня уже говорила, что вы с Виктором…
Она еще долго несла невообразимую чушь. Нине казалось, что Голощекина боится остановить поток своего красноречия, потому что после этого придется выслушивать противоположную сторону, и знала, что ничего хорошего при этом не услышит. Нина не собиралась с ней спорить, переубеждать в чем-то или защищаться. Она с омерзением смотрела на эту жуткую женщину и не понимала, что ею двигало. То, что она хотела остаться на работе, которую очень любила, и всеми силами старалась устранить соперницу, было как раз понятно, но зачем она сегодня признавалась ей, Нине, в любви и восхищении? Зачем плела про помощь и содействие, которые ей якобы собирался оказать сам Лев Егорыч? Кто просил ее об этом? Кто ее тянул за язык? Во всяком случае, не Нина. Она взглянула на продолжающую разглагольствовать Голощекину и испугалась, что ту хватит удар. Ее лицо было уже густо-малинового цвета, а лоб и нос покрылись крупными каплями испарины. Что ж, Галина Андреевна, за все в этой жизни надо платить! И за подлости – самой высокой ценой! Подскочившее давление – это только начало!
Не обращая больше внимания на вопли совсем сошедшей с катушек сотрудницы, Нина села за стол и написала заявление на отгулы на три дня. Как раз до пятницы, когда окончательно станет ясно, кто пойдет за ворота. Как это она раньше не догадалась! Ведь если ее сократят, то отгулы пропадут. Не дарить же их, в самом деле, этой «Петростали»! Да и Тарасов давно уже подбивал ее взять недельку за свой счет и пожить у него на даче. Нина отказывалась из-за неопределенного положения на работе, но теперь в лаборатории вообще невозможно находиться. Конечно, она поедет на дачу! Может быть, даже стоит прихватить с собой Ляльку. Наверно, на дачу приедет и Павлик. Он вчера все-таки припаял оторванные проводки системного блока, и они долго еще болтали с Лялькой в комнате, но что-то Нине не очень понятны отношения, которые между ними сложились. Пашке Лялька запала в самую душу, это было видно невооруженным глазом, а вот что думает о нем Лялька – совершенно непонятно. Ни за что ведь не скажет! Темнила!
Фаина сидела за компьютером и плохо соображала, что делает. Она уже третий раз переделывала акт и сейчас, перечитав последний вариант, поняла, что опять написала ерунду. Она закрыла документ и решила раскинуть пасьянс. Если она победит этот проклятый комп, значит, Нина откажет Виктору и она еще сможет надеяться… Хотя, если честно, надеяться ей абсолютно не на что. В пятницу, когда все сотрудники ушли из квартиры Лактионова, она вытерпела самое страшное унижение, которое только может вынести влюбленная женщина от мужчины.
Сначала, правда, они довольно мирно прибирались в квартире. Потом Фаина мыла посуду, и Виктор даже ей помогал: подносил к раковине стопки грязных тарелок, а потом вытирал чистые полотенцем и оттаскивал обратно в комнату, где хранил их в бельевом шкафу. Когда Виктор унес последнюю партию, Фаина скользнула в ванную: ей надо было переодеться. Она из кожи вон лезла, чтобы быть хоть чем-то похожей на Нину. Она, Фаина, от природы была очень худой. В юности, когда в моде были девушки с женственной фигурой, ее узкие бедра и маленькая, едва заметная грудь смешили парней. У нее даже было прозвище – Карандашик. Тогда Фаина мечтала растолстеть с такой же силой, с какой большая часть женщин мира мечтает похудеть. Она в неимоверных количествах и специально на ночь ела булочки, пирожные и сладости; под страхом разоблачения комсомольской организацией ездила для заговора «на тело» к одной бабке в дальний пригород Питера – и все без толку: желаемого на теле не нарастало. Зато сейчас, когда Фаине было уже хорошо к сорока, она наконец оказалась на пике моды. На ней безупречно сидели узкие джинсы и короткие облегающие юбки. Она много раз ловила на себе завистливые взгляды Голощекиной, которая могла позволить себе только юбки-миди и брюки с длинными просторными, скрывающими тучные бедра, блузками. Нина завистливые взгляды не бросала, хотя была гораздо полнее Фаины, зато на нее, Нину, постоянно глазел Виктор. Фаина однажды с пристрастием оглядела Нинину фигуру. Грудь примерно второго размера, бедра – далеко за сто сантиметров. Она не кажется толстой только за счет длинных ног. Что ж! Ноги у Фаины не короче. А бедра…
Она купила себе пояс для радикулитчиков. Болезные радикулитчики надевали его на поясницу, а Фаина спускала на бедра для их утолщения. Бюстгальтеры она покупала на размер больше и только на косточках, которые красиво приподнимали грудь, а в чашечки еще и засовывала специальные поролоновые вкладыши. В таком виде она ходила всегда и не позволила себе снять данную экипировку даже в эту жуткую жару, которая нынешним летом сменила беспросветные майские дожди.
Сейчас, когда они остались с Виктором вдвоем, поролоновые вкладыши срочно требовали удаления, не говоря уже о поясе радикулитчика. Кроме того, надо было сполоснуться, слегка спрыснуться специально купленной для этих целей туалетной водой для интимных мест и надеть чистые полупрозрачные трусики, тоже специально приготовленные для сегодняшней ночи. На эти трусики Фаина возлагала очень большие надежды.
Складывая ненужные прибамбасы в сразу разбухший полиэтиленовый пакет, она усмехнулась. Кто бы видел, что она сейчас делает! Ей почему-то вспомнилась классика, «Пиковая дама», и именно то, как Герман оказался невольным свидетелем «отвратительных таинств» туалета старухи-графини. Оказалось, что у нее, Фаины, тоже есть таинства, но ее цель велика, она оправдывает средства, и потому ее таинства, конечно же, не столь отвратительны, как классические.
Она оглядела себя в зеркало. Пожалуй, лифчик лучше вообще снять. Все равно от него никакого толку, зато сквозь тонкую ткань салатного цвета шелковой блузочки сразу кое-что проступит. Она запихнула снятые трусы в пакет, поправила новые, расстегнула пуговки на блузке, практически на две трети, провела щеткой по волосам, выкрашенным в светло-русый, под Муромцеву, цвет и походкой «от бедра» вышла из ванной.
Виктор стоял у дверей с ее сумочкой в руках.
– Я провожу, – сказал он. – Уже поздно.
Фаину будто неожиданно стукнули по голове. В глазах потемнело от унижения, но она заставила себя среагировать адекватно. Может, он еще не успел увидеть ее призывно расстегнутую блузку? Она повесила пакет на ручку двери ванной у себя за спиной, изогнувшись так, что блузочка еще более распахнулась, и маленькая, но неплохой формы грудь оказалась прямо перед его глазами. Виктор с места не двинулся, хотя «нечаянно» обнажившиеся Фаинины прелести, конечно, заметил, поскольку весьма густо покраснел.
– Витя, уже и метро закрыто, – напомнила она ему.
– Поэтому я и собираюсь тебя провожать, – буркнул Виктор, старательно отводя глаза от распахнутой блузочки салатного цвета.
– Зачем ты так? – проскулила Фаина. На глаза ее навернулись горькие слезы стыда, но она решила сегодня пойти до конца. Когда еще представится такой случай? – Ты же знаешь, что я… – Она вскинула на него слепые от заполнившей их влаги глаза.
– Не надо ничего говорить, – безжалостно перебил ее Виктор. – Ничего не может быть. И ты об этом знаешь.
– Ты любишь ее?
– Люблю, – впервые произнес это слово по отношению к Нине ведущий инженер Лактионов. – И ты тоже это знаешь. И все знают…
– А ей все равно! – вскричала Фаина. – Неужели ты такой дурак, что не видишь на ней новые дорогие украшения, красивую одежду? Она же в содержанках у этого Иннокен…
Фаина поперхнулась отчеством Тарасова, потому что Виктор залепил ей звонкую пощечину. Она сразу как-то по-старушечьи взвыла и, закрыв руками лицо, опустилась на ящик для обуви. Лактионов тут же присел рядом, пытаясь отнять ее руки от лица.
– Ну… прости меня, Фаина… Я не хотел… Я негодяй… Прости…
Фаина, тут же перестав плакать, поняла, что это ее шанс, который упускать нельзя. Она обвила шею Виктора обеими руками и прижалась к его груди. На какое-то время ведущий инженер Лактионов замер, Фаина тут же схватила его руку и положила себе на грудь. Наверно, она поторопила события, потому что Виктор вскочил с ящика, помотал головой, очевидно, стряхивая наваждение, и проревел:
– Быстро застегивайся, и я отведу тебя домой!
– Ни за что! – отчеканила Фаина. – Ни за что я не пойду с тобой домой! Я сама!
– Уже первый час ночи, – пытался сопротивляться Виктор.
– Мне плевать, какой сейчас час ночи, понял! – сквозь зубы проговорила уязвленная и раздавленная Фаина, путаясь в петельках блузки. Наконец справившись с ними и застегнувшись так, что одна ее пола оказалась короче другой, она схватила пакет с уликами в одну руку, сумочку – в другую и бросилась к двери.
– Нинка еще посмеется над тобой! – бросила она Виктору с порога. – Сама того не понимая, она еще за меня отомстит!
Фаина шла по пустынным улицам и думала о своей горькой судьбе. Неужели она до такой степени неинтересна как женщина, что мужчина может вот так, запросто, от нее отказаться? Что ему стоило обнять ее? Она доказала бы, что хотя бы в постели ничуть не хуже Нины. Она так любила бы его, что он забыл бы и думать о Муромцевой. Фаина вспомнила, как после институтского распределения в первый раз пришла в лабораторию и увидела Виктора. Тогда он ей не очень понравился: взлохмаченный, мрачный и очень ядовитый. Ему поручили научить ее работать на микроанализаторе, но они оба не справились с отведенными им ролями учителя и ученицы. Она, увидев три шкафа с кнопками, ручками, тумблерами, дрожащими стрелками, мигающими индикаторными лампами и с бешено скачущими в окошечках цифрами, испугалась сразу и навсегда. Вмиг возненавидя эти шкафы, она никак не могла запомнить ни порядок смены образца в вакуумной колонне, ни что за чем включать, ни бессмысленного, как ей казалось, набора букв компьютерной программы. Она сразу возвела перед собой стену, которая называлась «нежелание понять». Пробить ее Виктор так и не смог. Он волновался, раздражался, злился на себя за это раздражение, на Фаину за ее бестолковость, но научить ее работать так и не смог. Все по очереди: и начальник лаборатории Сергей Игоревич, и Нина, и Валентина, и даже Голощекина – тоже пытались помочь Фаине освоить анализатор, но они не знали, что она осваивать его не собирается. Она очень скоро поняла, что в лаборатории полно другой работы, на которую она вполне годна, и незаметно подвела всех к мысли, что рентгеновский микроанализ вполне без нее обойдется, а вот по части составления самого разного рода документации ей равных нет. Когда Фаину, к ее удовлетворению, наконец отлучили от анализатора, она в спокойной, без нервозности, обстановке и разглядела Виктора. И чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился: хорошего роста, широкоплечий, с неброским, но приятным мужским лицом без знойности, как у Морозова, и без налета той самой гнилой интеллигентности, которая, с точки зрения Фаины, очень портила начальника. Настоящий мужик. С одной стороны, настораживало, что у него никогда не было постоянной подруги, с другой стороны – это как раз и открывало перед Фаиной самые широкие перспективы.
Надо сказать, что широта перспектив на протяжении довольно длительного времени никак не желала сужаться. Виктор на Фаину обращал ровно столько же внимания, сколько на начальника, Валентину или Юру Морозова. Это радовать не могло, но тогда они были еще молоды, Фаина утешалась в объятиях временных кавалеров и ждала своего часа. Когда выяснилось, что ни один временный кавалер и не собирается становиться постоянным, Фаина встревожилась: время уходит, и без того не слишком выразительное лицо блекнет. Так можно и к Виктору опоздать. Кому нужна перезрелая девица? Она начала оказывать Лактионову материальные знаки внимания, как то: в обеденный перерыв угощала собственноручно приготовленными сложными бутербродами и своими фирменными ватрушками, связала на двадцать третье февраля пушистый мохеровый шарф и постоянно брала в долг деньги, хотя ей и не было это нужно. Ей казалось, что чем чаще она вертится у него перед носом, тем быстрее подведет к осознанию необходимости ее постоянного присутствия рядом. Нематериальные знаки она ему тоже оказывала: бросала пылкие взгляды, изо всех сил прижималась в танцах на вечеринках и праздниках лаборатории, и каждый раз, беря у него в долг ненужные ей деньги, слегка пожимала, как бы в благодарность, его пальцы своими. Инженер Виктор, ставший уже к тому времени ведущим, ни на какие ее знаки внимания не реагировал. Именно тогда Фаина и заметила, что он очень остро реагирует на Нину Муромцеву, которая ему не оказывала абсолютно никаких знаков, и в ее сердце поселилась постоянная, изматывающая душу ревность.
Когда им вдвоем с Виктором профсоюз предложил горящие путевки на юг, радости Фаины не было предела! Вот он случай, которого она так ждала! На курорте, да на море, да под горячими лучами солнышка, да теплыми вечерами и ночами, а самое главное, в отсутствие перед глазами Нины Муромцевой, – Виктор все-таки падет в ее распростертые объятия. Она уж постарается изо всех сил!
Трудно передать всю силу ее разочарования, когда выяснилось, что Виктору досталась туристическая путевка на Кавказ, а ей, Фаине, – санаторная, в Крым. Она проплакала всю ночь напролет, когда стало окончательно ясно, что ничего больше сделать нельзя. Накануне она объездила все имеющиеся в городе туристические бюро, чтобы за полную стоимость купить себе точно такую же путевку, какая досталась Виктору. Но горящая путевка на то и горящая, что все остальные уже давно проданы, а эта случайно завалялась или была сдана, к примеру, внезапно заболевшим человеком.
В Симферополь Фаина летела злая, как сто тысяч злых тигров, и предстоящий отдых виделся ей в самых мрачных тонах. В душном автобусе, везущем ее в санаторий, она вынуждена была то и дело вытирать непроизвольно скатывающиеся с глаз слезинки. Но очень скоро ласковое море, яркий безмятежный небосвод, кипарисы и цветы сделали свое дело. Фаина оттаяла и оглянулась по сторонам. За собственным столиком санаторной столовой она приметила мужчину лет тридцати, который поглядывал на нее с интересом. Фаина решила брать от жизни все, что она дает ей в руки, и назло бездушному Лактионову закрутить роман с этим мужчиной. Он был несколько не в ее вкусе: толстоват, мешковат и с уже хорошо обозначившимися залысинами, но она ведь не замуж за него собирается, а так только… провести время с пользой для души и… и тела…
И если насчет души у Фаины так и остались до конца отпуска некоторые сомнения, то для тела польза оказалась неоспоримой. Мешковатый мужчина, назвавшийся Гошей, тоже оказался питерцем, тоже явился в санаторий по горящей путевке. В первый же вечер он полез Фаине под юбку, вернее, под легкий халатик, предусмотрительно надетый ею на голое тело, разумеется, только из-за страшной жары. Фаина для вида поломалась приличное количество времени, чем распалила Гошу, уже успевшего коснуться ее обнаженного тела, до невероятности, и после этого каждый вечер вела себя подобным же образом. Она вообще перестала носить нижнее белье, благо погода располагала, но всегда перед тем, как допустить Гошу до себя, разыгрывала целые сцены якобы оскорбляемого им целомудрия. Эта игра увлекла обоих, они получали обоюдное удовольствие, и Фаина, поначалу временно отодвинувшая на задворки своей души несговорчивого инженера Лактионова, начала подумывать о том, чтобы его так и оставить на задворках, а замуж выйти за мешковатого Гошу, который больше не казался ей таковым. А что? Мужик он легкий, в общении приятный, и в интимных отношениях у них – самая что ни на есть полная гармония. Фаина сговорилась со своей соседкой по комнате, молодой разбитной девчонкой, чтобы та свалила куда-нибудь на ночь, и решила оставить у себя Гошу, чтобы предаться наконец любви не на природе, а на простынях, хоть и не слишком белых и чистых, но все-таки вполне цивильных. Разумеется, Гоша остался, но из тех самых гармоничных отношений вмиг что-то ушло. Оказалось, что остроту им, этим отношениям, как раз и придавала напряженная обстановка, когда за кустики или большие камни пляжа, где они с Гошей располагались, всегда кто-нибудь мог зайти. Там уместен был и халатик на голое тело, и расстегнутые, но не снятые брюки. А на простынях санаторного номера голый Гоша опять показался Фаине мешковатым и неуклюжим, а лишенная налета оскорбленного целомудрия полностью обнаженная Фаина вообще не вызвала у него должного воодушевления, и он даже слегка опозорился. Через несколько минут утраченные было функции определенной части тела, конечно, были восстановлены, и все прошло как надо, но досада у обоих осталась. В конце концов Гоша заснул на мятых простынях, а Фаина спать не могла. С задворок воспоминаний, куда был задвинут при появлении в ее жизни Гоши, выплыл вдруг и встал в полный рост ведущий инженер Лактионов. Фаина содрогнулась и с отвращением посмотрела на распростертое рядом с ней обрюзгшее чужое тело со свесившимся на сторону так и не загорелым животом. Выскользнув из постели, она зачем-то полезла в карман его брюк и вытащила паспорт. Посмотрим! Наверняка еще и женат, и имеет кучу детей! До отметок о браке и детях она не дошла, потому что, прочитав его полное имя, отчество и фамилию, закаменела и смогла только прошептать: «Не может быть…» На второй странице новенького, недавно обменянного паспорта рядом с фотографией было напечатано: Муромцев Георгий Константинович. Фаина напрягла память. Она как-то выписывала пропуск Нининой Ляльке, чтобы та ознакомилась с приборами лаборатории и, может быть, пришла бы к ним работать после института. Молодых специалистов, в отличие от старых, на «Петросталь» брали с большой охотой. Точно! Лялька была Георгиевна! Вот так номер!