– Бежим, Ефим… Бежим… Поспешай, анафема ты!.. Ох ты, матушки, гроза скоро… Держи коней, держи коней!
«Бред пошёл, это хорошо!» – обрадовался Михаил. Он вернулся к столу, нацедил в ложку лекарства из пузырька и, приподняв голову Устиньи, стал ждать.
Ждать пришлось долго. Голова девушки была горячей, тяжёлой. Грязные волосы разметались по коленям Михаила, но он не убирал их, боясь пропустить миг, когда губы больной разомкнутся. Наконец Устинья, что-то жарко забормотав, приоткрыла рот, – и Михаил сразу же влил туда лекарство. Девушка судорожно сглотнула. Поморщилась, не открывая глаз. Прошептала: «Ну тя к лешему, дух нечистый…» и, вздрогнув, замерла. Некоторое время Михаил следил за её лицом. Затем потрогал пульс и впервые за ночь улыбнулся. Осторожно переложил голову девушки на подушку, встал и снова отошёл к столу.
Он читал всю ночь, поднимаясь лишь затем, чтобы проверить пульс больной и дать ей лекарство. Шуршали листы, давно догорел и растёкся лужицей огарок в подсвечнике, и на его месте плакала прозрачными каплями новая свеча. Умолк сверчок за печью, и лишь ветер продолжал визжать в трубе. Жёлтый свет падал на застывшее лицо Михаила, жадно пробегавшего глазами строчку за строчкой. Перевернув последний лист, он уткнулся лбом в кулаки и долго сидел неподвижно. Затем резко встал и принялся ходить по комнате. Но старые половицы немилосердно заскрипели под его ногами, смолкла и заворочалась кухарка на полатях, и Михаил, остановившись у окна, прижался лбом к стеклу. В голове толклись злые, беспомощные мысли.
«Господи милостивый… Всё, как было триста лет назад… Ничего не изменилось! Даже война ничему их не научила! Да и чему их научишь, если даже Никита… Даже Никита – такой же, как все они! В его имении творилось такое!.. А он ничего не знал и знать не хотел! Смеялся над тем, что я ему говорил, считал это детскими наивностями… Хороши наивности! Осёл валаамов… Надеюсь, он теперь видит всё это собственными глазами! Боже, как же это всё мерзко, отвратительно, бесчеловечно… и ничего нельзя сделать! Эта Устинья шла пешком из Смоленской губернии, одна… Шла для того, чтобы передать своему барину эти записи! Ох уж эта вечная надежда на то, что «барин приедет и всё наладит!» Да барину и дела нет до всех этих горестей! Барин изволит пить водку в карточных притонах и рассуждать о тщете всего сущего! Тьфу… Паршивец! Прямо сейчас ему напишу и всё выскажу, а после…»
Додумать Михаил не успел. Устинья вдруг с неожиданной силой, чуть не свалившись на пол, заметалась на лавке, истошно, хрипло закричала:
– Ефим! Ефим, сердце моё, бежи за ради бога, бежи!!!
Михаил тревожно схватил её за руку, сосчитал пульс… И, изменившись в лице, вылетел в сени. Вскоре там загрохотали сапоги и хлопнула тяжёлая дверь.
– Куда? Михаил Николаевич, господь с вами, ночь на дворе! – сонно пробормотала кухарка, но того уже и след простыл. Федосья свесила голову с полатей, перекрестилась и торопливо принялась спускаться по шаткой лесенке вниз.
* * *Колокола звонили как сумасшедшие. Били, тренькали, заходились неслыханными переливами, сливались голосами, а потом вновь перебивали друг друга серебристым звоном, – и Устинья никак не могла понять, где находится. Никогда прежде ей не приходилось слышать такого малинового звона. Единственный колокол болотеевской церкви по праздникам бухал уныло и глухо, не пугая даже сидящих на купольном кресте галок. «Богородица Пречистая… на том свете я, что ли, уже?» Устинья открыла глаза – и тут же зажмурилась: белый свет из окна немилосердно резанул по ним. Только спустя минуту Устя решилась вновь открыть глаза и осмотрелась.
Она лежала на лавке в той же большой горнице, половину которой занимала громадная печь. От печи расходилось приятное тепло, пахло мятой и чем-то съестным. Полосатый кот сидел на подоконнике среди горшков с цветами и лениво намывал лапкой рыльце. На застеленном половиками полу лежали бледные солнечные пятна. Кроме кота, в комнате никого не было.
– Кис-кис-кис… – позвала его Устинья.
Кот покосился на неё зелёными сощуренными глазами и продолжил своё занятие. Глядя на него, Устя понемногу начала вспоминать. Холод, ледяной дождь, мёрзлая дорога… Судорожно прижатые к бокам локти, отсыревшие бумаги за пазухой… Тупая боль в ногах. Нищие, Глашка, её беззубая улыбка, страшные каменные звери у огромных ворот… Незнакомый дом, лоскутное одеяло на полатях и молодой барин с чёрными глазами, который ласково расспрашивал её. А что было после, Устя, как ни старалась, вспомнить не могла. Машинально покосившись на свои ноги, она заметила, что ступни перевязаны чистыми полотняными лоскутами. Кто перевязывал её, кто лечил? Ноги больше не болели. В голове было ясно и пусто.
Приподнявшись на локте, Устинья выглянула в окно. Там стоял спокойный осенний денёк. Старая липа в палисаднике вздрагивала жёлтыми листьями, внизу вовсю цвели золотые шары. Сквозь полуоблетевшие ветви сада проглядывало голубое небо. «Вовсе осень уж… Сколько же я здесь валяюсь-то? А… Ефим-то, господи?! И Антип, и Танька?!»
Устинья резко поднялась с постели – и тут же с досадливым стоном упала обратно: отчаянно закружилась голова и страшной болью отдало в ноги. Кот спрыгнул с подоконника и недовольно заходил по полу. С улицы донёсся скрип калитки, шлёпанье шагов, послышался топот в сенях – и дверь распахнулась. Девчонка лет двенадцати, отдуваясь, втащила в горницу ведро с водой, с облегчением бухнула его на пол у печи – и вытаращила глаза на Устинью:
– Охти ж! Очуялась, никак?
– Какой день нынче, девка? – тревожно спросила Устинья. – Отчего колокола звонят?
– Так Покров же! – пожала плечами девчонка. – Мамынька до церкви ушла, меня на хозяйстве бросила. А барин в ниверситете своём, к обеду будет. Ты лежи, лежи. Поесть хочешь? Сейчас штей дам тебе! Шутка ли – неделю лежала без памяти!
– А более никто не приходил? Никто меня не спрашивал?
Девчонка рассмеялась, показав щербатые зубы.
– Да кому тя надобно-то? Ты давай седай потихоньку, сейчас штей дам! Меня Аксюткой звать!
Пока Устинья силилась справиться с дурнотой и усесться к столу, Аксютка сняла с печи заслонку, ухватом ловко подцепила большой котелок и, кряхтя, вытащила его на припечек.
– С мясом, что ли? – изумилась Устя.
– А то! – важно отозвалась девчонка, наполняя черпаком большую миску. – У нас, слава богу, дом не из последних, крапивы не хлебаем! На вот! Сейчас и хлеба дам!
От запаха Устинья едва не лишилась чувств. «И ведь каждый день люди этак едят! Что ж это за счастье Господь посылает…» Она старалась есть как можно медленней и аккуратней, чтоб не показаться деревенской жадной дурой, изо всех сил подавляя желание влить в себя всю миску в один присест. «Вот бы Таньке так же… Тоже никогда мяса того во рту не держала… И где ж это их носит? Неужто несчастье какое?» При этой мысли у Устиньи засаднило сердце, и она невольно опустила ложку.
– Ты ешь, ешь, я ещё опосля налью! – по-своему поняла её смятение Аксютка. – И ведь чудо-то какое, что ты у нас опамятовалась! Уж как мы боялись, что и доктор не поможет!
– А ко мне и доктор был?! – поразилась Устинья.
– А то! Самый что ни на есть важнющий! Уж вертел тебя, крутил, порошков напрописывал… С час барину толковал, как с тобой управляться, – а там уж Михайла Николаевич сам возился.
– Как – возился? Барин?! Со… мной?! – Устинья не знала, что и думать. – Воля твоя, Аксютка, врёшь ты!
– Воля твоя, не вру! – обиделась девчонка. – Наш Михайла Николаич на войне в дохтурской бригаде был! И сейчас на доктора учится в ниверситете своём, таковы толстые книжки читает, что и у попа не увидишь! Да у него, ежели хочешь знать…
Страстный монолог Аксютки прервал басистый рёв, раздавшийся под окном.
– Охти, господи! – подскочила девчонка. – Захар воет! Да что ж это за наказанье господне… – и, подхватившись, вылетела за дверь.
Вскоре она вернулась, волоча за собой ревущего мальчишку лет шести, которого ловко направляла увесистыми шлепками:
– Есть на тебя угомон, бес окаянный, аль нет?! Кому было велено – на улицу не бегать, гусей не дражнить, в грязь не хлопаться?! А он, образина, всё как есть навыворот исполнил! Вот мамынька придёт, хворостиной выпорет! И что ж это за проклятье таково, и на праздник божий в грех введёт!
Мальчишка залился ещё громче. У Устиньи заломило виски, и она, невольно поморщившись, позвала:
– Поди-ко сюда, дитятко! Да не вой вхолостую, а поди! Я тебе побасенку скажу…
Мальчишка смолк и уставился на Устю круглыми, как пуговицы, мокрыми от слёз глазами. Затем неуверенно сделал к ней несколько шагов. На грязном лбу Захарки красовалась вздувшаяся шишка, на мордочке виднелись грязные разводы.
– Чучело огородное… – горестно вздохнула Аксютка. – Устинья, сделай милость, повозись с ним, аспидом, хоть минутку, мне же ещё в хлеву прибраться надобно!
– Чучело огородное… – горестно вздохнула Аксютка. – Устинья, сделай милость, повозись с ним, аспидом, хоть минутку, мне же ещё в хлеву прибраться надобно!
– Побасенку-у! – севшим от слёз голосом потребовало чадо.
– Ты домовых видал когда? – Устинья притянула его к себе, усадила рядом на лавку. Голова больше не кружилась, а после щей с мясом по всему телу расходилась тёплая истома.
Солнечные пятна на полу растаяли. За окном принахмурилось, потянуло ветром, и вихрь золотых листьев заплясал в палисаднике.
– Встренулись однажды два домовых: один в доме у хорошей хозяйки жил, а другой – у неряхи да неумехи. И вот нахваливает первый свою хозяйку: и встаёт-то она раненько, и хлеб ставит в печь вовремя, и скотину кормит, и хлев убирает, и ни соринки у ней на полу, и детки присмотрены, и напрясть-наткать успевает… А второй домовой плачет: а моя-то ничего не делает, всё на печи валяется, мух считает, дети не кормлены, изба не метена… Вот чтоб мне пропасть, ежели я нынче ночью ейную хату не спалю! Пали, – первый-то ему говорит, – да смотри решета не трогай, его твоя хозяйка у моей взяла…
Захарка зачарованно внимал, тараща глаза. У печи с открытым ртом застыла Аксютка.
– Эй, Устька, подождь за ради Христа! – выпалила она, когда Устинья остановилась перевести дух. – Не досказывай, я за соседскими сбегаю! Пущай тож послушают!
Устинья, слабо улыбнувшись, кивнула, и девчонка выметнулась за дверь.
…После обеда солнце скрылось совсем. По бульварам потянул сырой ветер, с потемневшего неба посыпалась ледяная крупа дождя. Михаил бежал с занятий, зябко натягивая на уши фуражку и едва удерживая под мышкой стопку книг. Навстречу ему летели, кружились в безумной пляске палые листья. «Только бы до дождя успеть… И ведь как хорошо с утра-то было, будто лето вернулось! Ан нет…» Он вбежал в калитку как раз тогда, когда из серых, улёгшихся почти на самые крыши туч хлынуло как из ведра.
В доме было непривычно тихо. В кухне не грохотали котелки, не слышалось пения Федосьи и ворчания Марьи, прибиравшей комнаты. Слегка удивившись, Михаил подумал: «Неужели ещё не вернулись из церкви? А… обедать как же?» Он вышел из комнаты, направился к кухне – оттуда, к его облегчению, слышался какой-то голос. Тяжёлая дверь была приоткрыта. Михаил заглянул – и отступил назад не входя.
Кухня была полна народу. У печи на лавке сидели несколько соседских баб – кухарок и горничных. Дворник Митрий притулился на корточках у дверного косяка, комкая в руках картуз. С полатей свешивались растрёпанные головы. Полтора десятка детей всех возрастов сидели кружком у лавки, на которой восседала Устинья, и её негромкий, чуть хрипловатый голос звучал в полной тишине:
– …и вот пошла Васёна в баню рожать, а «напроситься»-то у банника позабыла. Лежит, ждёт, вокруг тихо – потому час-то ночной. И вдруг видит – в уголку будто зелёненький огонёк засветился. И голосок чей-то тихо говорит: «Приходи ко мне нынче, кума, у меня баба рожает. Ночью-то мы её с младенчиком и задавим, ужо попируем человечинкой!» Васёнка с полка – долой, бегом по сугробам домой! А свекруха её выбранила, перекрестила и назад отправила. А огонёчек зелёный всё горит-светится…
– Свят-господи, бывает же… – горестно вздохнул кто-то из баб.
Дети сидели неподвижные, зачарованные. Стоя в тени за дверью, Михаил неотрывно смотрел в худое, измождённое лицо Устиньи. Не хотелось входить, перебивать её, прерывать течение этого спокойного, хрипловатого голоса.
«Она ни разу в жизни не ела досыта. Она мучилась непосильной работой, не высыпалась, мёрзла в плохой одежде, терпела чудовищную несправедливость. Она пришла пешком из Смоленской губернии, прячась от всех, столько вытерпела, столько настрадалась… И что ж?.. Ни слёз, ни жалоб, ни истерического припадка, на которые так горазды наши утончённые барышни! Едва пришла в себя – уже рассказывает сказки! И даже Федосья наша, которая и в Бога-то почти не верует, стоит с открытым ртом! Откуда столько сил, столько духа? Ей же от силы восемнадцать лет… И… и как чудесно меняют цвет её глаза! Совершенно сейчас синие!»
Словно почувствовав его мысли, Устинья вдруг умолкла, повернулась к двери. Испуганным шёпотом сказала:
– Батюшки, барин!
Михаил не успел и слова молвить – а из кухни уже словно ветром всех сдуло. Бабы уволокли пищащих детей, с полатей спрыгнуло несколько подростков. Федосья, едва захлопнув за ними дверь, кинулась к печи.
– Что ж ты, отец мой, этак подкрадываешься тайком? Эвон, как всё общество перепужал… Ступай себе в столовую да садись, я сейчас обед подам, у меня в печи всё горячее. Да рук-то обмыть не забудь!
Михаил не отвечал. Он вошёл в кухню и сел напротив Устиньи, которая при его появлении спрыгнула с лавки и отбила истовый земной поклон.
– Да перестань ты, право! – с досадой сказал он, насильно усаживая девушку на лавку. – Тебе эти кувыркания вовсе не на пользу. Смотри, сама же морщишься, потому что ноги ещё болят! Скажи лучше, как ты себя чувствуешь.
– Благодарствую, ничего. В голове вот шумит… И ноги, ваша правда, саднят ещё.
– Это нормально. К тому же… – Михаил умолк на полуслове, заметив по лицу Устиньи, что она хочет о чём-то спросить. – Что такое? Давай говори!
– Барин, миленький, а кроме меня… никто боле к барину нашему не приходил? Никто его не спрашивал?
– Боюсь, что никто. Я бы знал. – Михаил внимательно вгляделся в тревожные серые глаза. – Так ты всё же шла не одна?
– Одна, как есть одна! – поспешно заверила Устинья, и Михаил сразу понял, что это не так. Но расспрашивать больше не стал. Помедлив, сказал:
– Я уже написал Никите… Твоему барину. Думаю, что через неделю-другую он будет здесь. А твои бумаги у меня, в целости и сохранности. Сейчас тебе лучше отдохнуть и поесть, я пришлю Федосью.
Ответом ему было прежнее безмолвие. Из столовой донёсся грозный голос кухарки:
– Михайла Николаевич, обедать-то явитесь аль околеть мне тут, вас не дождамшись?!
Михаил тихо прикрыл за собой дверь и пошёл на зов.
Спустя полчаса, оказавшись в своём кабинете, он запер дверь изнутри на замок, зажёг свечи, достал из ящика письменного стола рукопись отца Никодима и стопку чистой бумаги. Приготовившись таким образом, Михаил уселся за столом и принялся усердно переписывать бумаги. Это был уже третий список. Первые два вовсю гуляли по рукам университетских студентов, которые, забирая их домой, обязались также сделать списки. По уговору между товарищами, в списках были изменены все имена и названия местностей. «Но все эти ужасы крепостничества должны остаться неизменными! – настаивал Михаил. – Пора бы уже всем проснуться и испугаться того, что творится в двух шагах от них!» Друзья горячо соглашались. Один из них, будучи лично знакомым с Некрасовым в Петербурге, обещал постараться сделать так, чтобы рукопись этого священника была издана в журнале «Современник».
Михаил закончил трудиться над перепиской через два часа, когда за окном уже смерклось и по крыше вновь забарабанил дождь. Он собирался идти на вечеринку к знакомым, где ждали и его, и переписанные бумаги. Нужно было ещё на минутку заглянуть на кухню, чтобы дать больной лекарство.
Устинья была в кухне одна, сидела возле тёмного окна и смотрела на улицу. При появлении барина она испуганно вскочила.
– Да кончишь ты прыгать или нет?! – возмутился Михаил. – Мы насилу залечили твои пятки, а ты хочешь, чтобы снова раны открылись! Сядь, пожалуйста. Сейчас будем пить микстуру. Смотри, у тебя опять температура поднялась!
– Лихоманка, что ли? – слабо улыбнулась Устинья. – Так это пусть… Дело незначащее.
– Как же «незначащее», когда ты столько времени была в бреду?!
– А сейчас-то нет? Стало быть, сама успокаивается помалу. Её, лихоманку-то, лучше сейчас и не трогать.
– Откуда ты знаешь? – Против воли Михаила в голосе его прозвучала сердитая нотка, и лицо Устиньи сразу же застыло.
– Ваша, барин, воля, как велите…
– Послушай, но надо же лечиться! – слегка смущённо сказал он, открывая шкафчик с лекарствами. – И лечиться по-настоящему, а не как у вас в деревне – жжёной тряпкой! Доктор Боровкин говорит…
– Ну, вот ещё глупости – тряпкой! – пожала плечами Устинья. – Отродясь так не лечили, если только вовсе дура какая вздумает… Отколь в тряпке сила-то возьмётся?
Михаил усмехнулся, ставя на стол тёмную бутыль с микстурой и шаря на Федосьиных полках в поисках ложки.
– А в чём, по-твоему, сила есть? В молитве? Или в заговоре?
– Это я не знаю… – осторожно сказала Устинья, поглядывая на Михаила с недоверием.
Тот, стараясь расположить её к себе, весело сказал:
– Знаешь, я в Иртихине видал, как бабка-знахарка заговаривает зубы. Так она битый час шептала молитвы Богородице пополам со всеми угодниками, и туда же – заговор на Алатырь-камень и черёмного человека!
– И что – помогло? – серьёзно спросила Устинья.