«Но я же знать ничего не знал! – защищался Никита от самого себя. – В отчётах Упырихи всё было чудно! Доходы шли, хоть и невеликие, жалоб не было… Чего было беспокоиться? Ч-чёрт возьми, как всё плохо, как запутано… Как теперь из всего этого выбираться? Я ничего не смыслю в этом хозяйстве, будь оно проклято… Несколько лет, вероятно, от имения не будет вовсе никакого дохода, надо дать мужикам встать на ноги… Барщины – три дня, как у всех, а не шесть… Дать денег на скотину, всё равно тратить их не на что… Сам, разумеется, переберусь сюда, здесь жизнь много дешевле, да и что мне нужно?.. Семьи нет, бедных родственников, слава богу, – тоже… Коров на скотном двадцать голов, на что мне столько? Отдать тем, у кого больше всех детей… Отца Никодима надо будет спросить. Хорошо ещё, что были хоть какие-то продажи, следовательно, год проживём… Строиться мужикам, верно, уже поздно, зима на носу… Леса им надо будет дать, конечно… Господи милостивый, да как же это всё теперь наладить?! В Москву возвращаться, похоже, и незачем. Надо будет просто написать Мишке, чтобы прислал мои вещи… Да ещё эти беглые, Силины и две девки… Куда они запропали, давно должны были появиться… Тоже придётся о них Мишке писать». Закатов даже застонал сквозь зубы, представив себе, какие глаза будут у его друга, когда тот узнает об ужасах, творящихся в Болотееве. Закрыв глаза, он вспомнил об их ночных разговорах. Как его тогда смешили Мишкины реприманды по поводу того, что он, Никита, ничем не занят, ничем не интересуется… И ведь прав Мишка оказался, кругом прав! Кто есть Никита Владимирович Закатов? Бесполезная, бессмысленная, никому на свете не нужная свинья…
Внезапно он вспомнил о Вере. Вспомнил так, как всегда вспоминал о ней в минуты боли, отчаяния, тоски. Смуглое строгое лицо с пытливыми чёрными глазами и крошечной родинкой над верхней губой вставало перед внутренним взглядом как живое. Казалось, Никита видит Верино отражение в залитом дождём стекле окна, и даже шуршание её платья мельком почудилось ему. Что бы он смог сказать ей при встрече?.. И будет ли она когда-нибудь – эта встреча? Медленно-медленно Закатов опустился за стол. Не глядя, придвинул к себе чернильницу, перо. Чёткие строчки одна за другой начали ложиться на бумагу.
Впоследствии Закатов, как ни старался, не мог вспомнить того, что было им написано в этом единственном письме. Час шёл за часом, дождь стучал по крыше, сбегал по стеклу, а по жёлтой в свете свечи бумаге всё ползли и ползли чёрные строчки. Кажется, он вспоминал отца, войну… Кажется, говорил о том, о чём никогда не осмелился сказать Вере в лицо. О том, что никого и никогда не любил, кроме неё, что в самые страшные мгновения достаточно было вспомнить её милое лицо – и делалось легче. Писал о Болотееве, о том, что увидел сегодня, о том, что виноват во всех этих ужасах не кто иной, как он, Никита Закатов…
Было уже далеко за полночь, когда Никита бросил перо, глубоко, всей грудью вздохнул, словно человек, вынырнувший со дна глубокого омута, и отодвинул от себя исписанные листы. Посидев с минуту без движения, с закрытыми глазами, он сложил письмо, запечатал его сургучом и уже заканчивал надписывать адрес, когда в дверь осторожно зацарапались.
– Кто там скребётся? – удивился Никита. – Феоктиста, это ты? Зайди!
– Это я, батюшка, Василиса… – пропищали за дверью, и внутрь осторожно просунулась молодая баба в сдвинутом на затылок синем платке. Свеча в её руке освещала круглое востроносое лицо с карими глазами – испуганными и одновременно донельзя любопытными и почти наглыми. Никита сощурился, вспоминая, где он мог её видеть.
– Василиса, скотница ваша, – помогла ему баба. – Дядька Кузьма послал спросить, не надо ль чего.
– А где девки? Анфиса, Фенька? – изумился Никита, не понимая, зачем ему прислали эту особу со скотного двора.
– Дрыхнут, батюшка! – с готовностью доложила Василиса, вытягиваясь во фрунт и выставляя вперёд мощную грудь под вытертой рубашкой. – Да и, позвольте сказать, что там в них обеих путёвого есть? Рёбры да глазюки голодные – боле ничего! А мне дядька Кузьма сразу велел: поди к барину да спроси – не надо ль чего…
В круглых, навыкат, глазах Василисы скакали черти, и Закатов наконец всё понял. Ай да Кузьма… Старый сводник! Он подошёл, обнял Василису за талию (та с готовностью подалась), почувствовал невольную дрожь, коснувшись этого горячего, мягкого женского тела. Неожиданно подумал: как эта Василиса умудрилась остаться таким сдобным пирожком среди его перепуганной, замученной дворни.
Баба и в этот раз угадала его мысли.
– Извольте видеть, я от Амальи Казимировны тиранства никакого не видела, потому Афанасий – мой братец кровный, покойный… Убили они его, ироды-ы-ы…
– Какой ещё Афанасий? – брезгливо спросил Закатов, отстраняясь. – Тот самый? Бугаев? Ты хочешь сказать, что Амалия Казимировна – и твой брат?..
– Да тут и говорить нечего, всё Болотеево знает! – нахально сощурилась Василиса. – Наше дело – господам потрафлять, куда Афонюшка деться мог? Известное дело – покорился, как Богом положено… За то и смерть мученическую принял, соколик мой! Уж, верно, защитить Амалью Казимировну-то хотел от иродов, да куды ж против Силиных-то…
– Замолчи, – оборвал её Закатов. От отвращения потемнело в глазах. – И ступай спать. Мне ничего не нужно.
– Да как же, барин?.. – испугалась Василиса. Её взгляд заметался: баба судорожно соображала, что сделала не так.
– Поди прочь. Я хочу спать.
– Сапожки не помочь ли снять?..
– Вон!!!
Василису как ветром сдуло: она даже забыла закрыть за собой дверь, и в спальне явственно потянуло сквозняком.
Закатов тяжело опустился на постель. Коротко, отрывисто рассмеялся. Стащил сапоги и отправил их под кровать. Лёг, не раздеваясь, отвернулся к стене и заснул.
Утром он проснулся рано, с ноющей болью в затылке. На дворе едва начало светать. Дождь кончился. Калина под окном вся была унизана тяжёлыми дождевыми каплями, по небу ползли рваные облака. Откуда-то слабо донёсся петушиный крик. Никита встал, потянулся, подошёл к столу. Увидев на нём своё письмо Вере, некоторое время удивлённо смотрел на него. Затем усмехнулся. Зажёг свечу и поднёс к нему угол письма. Плотная исписанная бумага горела плохо, но Закатов был терпелив и поворачивал письмо над дрожащим огоньком до тех пор, пока оно не свернулось серыми спиралями. Брошенное на медный подносик, оно рассыпалось пеплом. Никита медленно отошёл от стола, нашарил под кроватью сапоги и, открыв дверь, позвал горничную.
* * *– La una campagna dell castello-o-o,
Che bellissima in mondo-o-o…
– Аннет! Боже мой, Аннет! Это несносно в конце концов! В такую рань…
– Ах, прости, милая… Но ведь уже девять!
– Всего-навсего?! – Александрин со стоном сунула голову под подушку. – Ты с ума сошла! Я полночи не сомкнула глаз…
– В самом деле? – удивилась Аннет, встряхивая перед зеркалом перепутавшиеся за ночь кудри. – А мне показалось, что я даже слышу твой храп…
– Врёшь, неправда! Я никогда не храпела!
– Ну, значит, это Сидор храпел в людской, и до меня доносилось через три стены, – не стала спорить Аннет. Быстро одевшись, она схватила гребень и немилосердно принялась раздирать им волосы, одновременно умудряясь перебирать ноты, в беспорядке лежащие на столе. Заспанный вспухший глаз Александрин недовольно следил за нею из-под подушки.
– Отчего ж ты не спала, ма шер? – беспечно спросила Аннет. – Да где же, господи, эта «La notte siciliana», не могла же я оставить её у Алфериных…
– Ты бессердечна, если не догадываешься сама! – послышалась мрачная отповедь.
– Да в чём же дело? И как тут догадаться? – Аннет даже бросила гребень и ноты. – Александрин, ну зачем же рыдать с самого утра?! У тебя глаза будут полдня красные, и нос… Право, будто есть причина! Ну, что опять стряслось? Вчера так весело было у Алфериных, столько пели… Ты превосходно прочла стихи, тебе так аплодировали, я не понимаю…
– Невыносимы твои Алферины, но не в них дело… – Александрин села на постели, обняла руками подушку и исполненным тоски взглядом уставилась в окно, за которым весело скакали по кустам воробьи. Аннет некоторое время озадаченно смотрела на кузину; затем, пожав плечами, вернулась к своему туалету.
– Ну, если тебе угодно интересничать, то ради бога. А мне уже, прости, некогда. Скоро подадут завтрак, а сразу после у меня – класс… И перестань страдать на пустом месте! Взгляни, какой денёк солнечный! Даже птицы распрыгались, как будто весна! Как жаль, если после обеда тучи набегут… Скоро уж солнышка не будет, снег ляжет, станет голо, скучно… Вот тогда и пострадать можно будет, бо повод появится!
– Аннет!!! – Александрин от ужаса подпрыгнула на кровати. – Что это ещё за «бо»?!
– А, так наша Гапка всегда говорит… Да знаю я, – с улыбкой отмахнулась Аннет. – Знаю, что это неверно, но ведь так смешно! Скоро охота начнётся, будут травить зайцев – а Серёжи нет! Какая без него охота, некому и борзых… Александрин! Да что ж ты вновь в три ручья?!
Судорожные рыдания с постели заглушили её слова. Аннет всплеснула руками, с досадой вздохнула. Подумав, медленно сказала:
– Так вот в чём причина… Ты тоскуешь по Серёже, ма шер? Господи, когда же я наконец влюблюсь и пойму, как это – рыдать с утра до ночи без всякого повода? Он ведь вчера передал тебе поклон в письме, так чего ж тебе ещё надобно?
– Разумеется! (хлюп) Передал! (хлюп). Глупый поклон! (хлюп-хлюп-хлюп). И в следующей строке – такой же поклон кучеру Еремею и кухарке Федуловне! Как это трогательно! Какое внимание к моей ничтожной персоне! Странно, право, что не передал в последнюю очередь, после казачка Антошки! Ах, боже мой, как я несчастна, как одинока…
– Александрин, милая, но что же я могу поделать?.. Серёжа – такой насмешник! Он и мне написал, что не стоит быть жестокой с Самойленко, он небезнадёжен и его можно научить петь вторкой «У меня в садочке». Ой, как же мы смеялись над вчерашним письмом!
– Конечно! Тебе смешно! Только моих страданий никто не видит, я слишком ничтожна, чтобы обращать на меня внимание! – захлёбывалась Александрин. – И ведь даже этой твари, этой деревенской дуре Варьке он написал отдельно, а я… а мне… поклон после кухарки-и-и… Уы-ы-ы-ы…
– Александрин, ты не смеешь так говорить! – с неожиданной жёсткостью сказала Аннет. Её свежее задорное личико стало суровым. – Ты моя кузина, и я, поверь, тебе искренне сочувствую, но и оскорблять Варю не позволю. Она вовсе не дура! И тем более не тварь. Она замечательная, красивая и талантливая. Её вина лишь в том, что Серж влюбился в неё, а не в тебя… Но тут уж, суди сама, ничего не сделаешь.
Но Александрин ничего не слышала:
– …и как это пошло, как неприлично – получать письма от холостого мужчины! И княгиня Вера Николаевна этому не препятствует! И ты служишь почтальоном, бегая на деревню с этими вульгарными письмами в эту ужасную избу!
– Кабы тебе эти письма писались, так не были бы вульгарными! – не выдержала Аннет. – Достаточно, ма шер, у меня теперь тоже болит голова! Надеюсь, ты удовлетворена тем, что будешь мучиться не одна? А я не могу, как ты, целый день проваляться на тахте страдаючи! У меня класс! И инструмент! И маменька просила помочь со счетами! Да ещё в самом деле нужно доехать верхом до Гнатова и передать письмо Варе, не Антошку же с ним посылать! А ты можешь упиваться своими горестями хоть до Страшного суда, вольному воля! Как только не жаль тратить на это время…
Новый шквал рыданий заглушил её голос. Мгновение Аннет свирепо смотрела на содрогающиеся плечи кузины. Затем налила в стакан воды из графина, резко стукнула им по столу перед Александрин и вышла из комнаты.
Довольно быстро безутешные рыдания смолкли, и страдалица – босая, в ночной сорочке – спрыгнула с постели на пол. Воробьи за окном продолжали радостно гомонить. Александрин с ненавистью посмотрела на них, хлюпнула распухшим носом и, подбежав к двери, закрыла её изнутри на щеколду. После этого на цыпочках кинулась к комоду и принялась один за другим выдвигать ящики. На пол посыпались ленты Аннет, гребни, заколки, бархотки и перчатки. Александрин досадливо отодвигала их ногой, продолжая поиски. Искомое обнаружилось под стопкой батистовых платков: письмо, подписанное твёрдым, хорошо знакомым почерком: «Варваре Трофимовне Зосимовой от гвардии подпоручика Сергея Тоневицкого».
Письмо было не запечатано: свои записки к Варе Сергей обычно вкладывал в письма к сестре, и Аннет охотно относила их по назначению. Бросив опасливый взгляд на дверь, Александрин присела на край постели, развернула голубой лист и принялась читать.
Письмо было длинным, и Александрин ещё несколько раз принималась всхлипывать и яростно шептать: «Ах тварь, тварь, бессовестная девка, холопка!» – прежде чем дочитала до конца. Закончив, она зло отшвырнула листок, вскочила и принялась ходить по комнате от стены к стене. В дверь осторожно постучали: это была горничная, призывавшая к завтраку.
– Да оставь же меня в покое, дура, я не буду завтракать! – завопила Александрин. Из-за двери послышался сокрушённый вздох, затем раздались удаляющиеся шаги. С минуту девушка ненавидяще смотрела на запертую дверь. Затем обвела взглядом комнату и поспешно принялась заталкивать разбросанные вещи обратно в комод. После этого она спрятала под подушку чужое письмо, отперла дверь и позвала горничную: одеваться.
Вопреки опасениям Аннет, солнце после завтрака не скрылось. Правда, неяркие лучи совсем не грели, в низинах у леса так и остались лежать полосы недавно выпавшего первого снега. Но рябины в перелеске весело горели багряными кистями, и, словно перекликаясь с ними, пламенела в низких лучах солнца калина на опушке. Клёны и липы в большой аллее давно облетели, но рыжие и золотистые листья ещё лежали кое-где на пожухшей траве. Александрин быстро шла по пустой аллее, сжав тонкие губы и сдвинув брови – отчего её лицо сделалось постаревшим и отталкивающим. Пальцы её, сжимавшие небольшой, расшитый бисером ридикюль, побелели в суставах. Выйдя в маленькую калитку на задворках сада, она выбралась на полевую дорогу и пошла по ней в сторону деревни Гнатово.
Трофим Зосимов был дома: рубил дрова возле избы. Берёзовые чурбачки с весёлым треском разлетались в стороны из-под его топора. За их полётом наблюдали из собачьей будки лопоухие рыжие щенки. Из открытого хлева доносилось низкое мычание. Навоз с маленького двора был аккуратно собран в кучу у забора, в которой самозабвенно ковырялся чёрный петух с выщипанным хвостом. На заборе висели выстиранные разноцветные половики; их с интересом трогал лапкой дымчатый котёнок. Александрин через забор брезгливо осмотрела всё это хозяйство и решительно вошла в открытые настежь ворота.
Зосимов заметил гостью и, всадив топор в выщербленную колоду, неторопливо поклонился.
– Здравствуйте, барышня. Чем служить вашей милости могу?
– Ты мне совершенно не нужен, – процедила сквозь зубы Александрин, глядя поверх головы Зосимова на забор с половиками. – Позови свою дочь.
– Варвара, изволите видеть, к лесу пошла, болотце с утками с натуры пишет, – улыбнулся Трофим. – Но если в ней сильная нужда имеется, так я за ней пошлю.
– Никакой нужды в твоей девке у меня нет! – Александрин яростно дёрнула завязки ридикюля и выхватила из него кое-как сложенное письмо. – Вот, можешь передать ей в руки! Или сам почитать на досуге! И напомнить ей, что она хамка и мужичка, которая не смеет морочить голову барину! Чересчур много вы о себе возомнили!
– Барышня, господь с вами, что это вы такое… – изумлённо начал было Трофим, но, увидев слёзы на глазах Александрин, осёкся.
– Твою бесстыжую Варьку надобно драть на конюшне, чтобы выбить дурь!!! – выпалила, уже давясь слезами, Александрин и, повернувшись, бросилась прочь. Скомканное письмо осталось лежать возле калитки. Из-за забора уже выглядывала голова любопытной соседки.
– Игнатьич, это чего барышня бобовинская разорялася? До Варьки, что ль, твоей дело какое?
– Ступай, Прасковья, тебя не касаемо, – строго сказал Зосимов. Нагнувшись, поднял письмо, аккуратно разгладил его на ладони и пошёл в избу. Там, достав из-за божницы очки, сел у окна и принялся читать письмо подпоручика Тоневицкого.
Читал Зосимов долго. Иногда он хмуро, недоверчиво улыбался; время от времени на его переносице появлялась глубокая морщина. Солнце ушло из окна, и в небольшой, чисто убранной горнице с выскобленным столом потемнело. Дымчатый котёнок, крадучись, перебрался через порог и, подойдя к Трофиму, стал настойчиво трогать его лапкой. Но хозяин не отзывался. Закончив чтение, он некоторое время сидел задумавшись, тяжело опершись локтем о стол и ероша ладонью густые седоватые волосы, в которых запутались берёзовые щепочки. Котёнок ластился к нему, нетерпеливо мяукая, и Зосимов машинально погладил его. Затем тщательно сложил письмо, засунул его вместе с очками за божницу и вышел на двор.
Варя вернулась к обеду, когда солнце тусклым шаром повисло в ветвях рябин, а с севера потянуло пронизывающим холодом и над холмами появились длинные, свинцово-серые тучи. «Ну вот, сейчас польёт… – слегка огорчилась девушка, поёживаясь от резкого ветра. – Что ж… Известно, осень. Скоро и санный путь будет». Но тут же она улыбнулась: полотно «Утки на болоте» было закончено, и Варя чувствовала, что ей полностью удалось то, что она хотела. По сравнению с этим замёрзшие пальцы и промокшие ноги казались чепухой. «Подумаешь, сейчас щи из печи выну, у нас с тятей и хлеб есть… А после и постирать успею, вода-то не замёрзла ещё… А ведь скоро! Можно будет первый ледок писать!» При мысли об этом Варя широко улыбнулась, отстранила с визгом скачущих вокруг неё щенят и позвала:
– Тятя! Тятенька!
Отец отозвался из избы. Варя торопливо вытерла ноги о половик и вошла в дом. После дневного света глаза её долго не могли привыкнуть к полумгле дома. Когда же ей вновь отчётливо стали видны лавки, крытые одеялами, ткацкий станок в углу, большой ящик с красками и холстами и картины на бревенчатых стенах, Варя увидела и отца. Тот сидел за столом, на котором были разложены монеты и ассигнации.