– Тятенька, – изумлённо спросила девушка. – Вы зачем деньги считаете? Случилось что-то, спаси Христос?
Отец поднял голову и посмотрел на неё внимательным, долгим взглядом, напугавшим Варю ещё больше.
– Тятя, да что вы, право?! Обедали хоть?
– Тебя ждал, – отец аккуратно отодвинув в сторону монеты и бумажки, жестом попросил взволнованную дочку присесть напротив. – Да ты сядь, сядь, погоди подавать… Варюша, я вот тут надумал. Что скажешь, коли в Москву мы с тобой соберёмся?
– Воля ваша, тятенька… Как решите, так и будет… – пролепетала Варя, не сводя широко открытых, изумлённых глаз с отца. – А отчего ж это вдруг… Да на зиму-то глядя?
– А когда ж ещё? Урожай собрали, обмолотили, холстов ты набелила. Есть что продать, да, может, за избёнку что дадут. Да вот за картины. Аким Перфильич писал, что в любой день ждёт. Авось не пропадём.
– А… что ж мы там делать-то будем, тятенька?
– Да то же, что и здесь. Картины писать да продавать. Опять же, Аким Перфильич помочь обещал, да и лавок там картинных поболе будет, чем у нас в уезде. Тебя бы хорошо поучить чему-нибудь.
– Ах, тятенька, да как бы я рада была! – всплеснула руками Варя. Но улыбка тут же сошла с её губ: отец, поднявшись, достал из-за божницы и положил на стол сложенное письмо:
– Вот, прочти. К тебе писано.
Варя, повернув измятый лист к окну, принялась читать. Пробежав глазами первые несколько строк, она кинула быстрый, взволнованный взгляд на отца. Зосимов не смотрел на дочь, пальцем дразня прыгавшего у его ног котёнка. Варя нахмурилась и не поднимала больше глаз, пока не дочитала письмо до конца.
Закончив, она положила лист голубой бумаги на стол и отвернулась к окну. Там уже начинался дождь. Несколько тяжёлых капель ударило в ставни, глухо зашумела голая ветла у забора. Глядя на то, как мечутся на фоне сизых туч корявые ветви, Варя тихо спросила:
– Так вы… из-за Сергея Станиславовича в Москву ехать вздумали? – Зосимов не ответил, и Варя ещё тише сказала: – Вы ведь сами читали… Ничего худого в его письме нет, ничего паскудного! Он ни разу мне плохого слова не сказал, не сделал ничего… Коли желаете, я вам и прочие письма его принесу, прочтите, сами увидите всё!
– Я, Варенька, твоих писем отродясь не читал и не стану, – твёрдо ответил Зосимов. – А это прочёл, потому что бобовинская барышня чуть ли не в глаза мне его кинула. И я, грех сказать, перепугался, что тебе какой-то вред с того может стать.
– Аннет?! – ахнула Варя. – Да быть не может такого!.. Ведь она же…
– Не Анна Станиславовна, нет. Она – барышня добрая, разумная… Та, другая.
– Ах, эта… – коротенькая сердитая морщинка тронула лоб Вари. – Ну, с этой станется!
– А с чего она этак озлобилась, не знаешь ты?
– Может статься, и знаю. Да только я перед ней вовсе ни в чём не повинна!
– А ты, Варюша, не знаешь, кто у бар всегда виноватым окажется? Простой человек. А сами они – никогда. Разве по-другому-то бывает?
– Так несправедливо же это, тятенька!
– Ах ты, господи, дурочка… Да где же ты на этом свете справедливость-то видала? Покажь, пойду посмотрю. Хоть на старости лет одним глазком поглядеть, что это за штука такая – справедливость… – с горечью усмехнулся Зосимов. – Справедливость, Варюша, она – у господ своя, у простого человека – своя. Но ты сама рассуди, что статься может, коли эта барышня всерьёз тебе вредить возьмётся? И что ты против неё сделать сможешь? И кто тебя послушает, если, не дай бог, до чего серьёзного дойдёт? Если тебя оклеветать, оговорить вздумают? Сплетни какие по селу пустить? Ведь потом век не ототрёшься…
– Вера Николаевна её и слушать не станут! – гневно возразила Варя.
– Молода ты ещё, – грустно вздохнул отец. – Не глупа, нет… А молода. Неопытна, сердечко неспелое. И вообразить себе не можешь, как легко на честного человека напраслину возвести. А ты – девушка, к тебе втрое прилипнет, коли что…
– Но Серёжа… Сергей Станиславович сроду не позволит! И слушать ничего не станет!
– Я про молодого барина ничего дурного сказать не хочу. Молод он ещё, сердце спортить не успел. Но сама-то ты как думаешь – неужто у тебя с ним что-то сладиться может? Мы для господ – забава, и ничто более. И по-другому не бывать.
Варя уже открыла было рот, чтобы возразить, но печальная улыбка отца как-то разом обезоружила её, и она сама не знала, как из глаз одна за другой покатились слёзы.
– Во-от… – вздохнул Зосимов. – Ты ведь у меня не глупа. Сама всё понимаешь. Я не хочу сказать, что он тебя обманывает злонамеренно, спаси бог. Может статься, и сам верит в то, что пишет. В восемнадцать-то годов сердце ещё чистым может быть. Но потом-то что будет, Варюша? Где такое было, чтобы господа на холопках своих женились?
– Мы с вами, тятенька, вольные… – сквозь слёзы прошептала Варя.
– И слава богу, что вольные, – твёрдо сказал Зосимов. – Потому и могу тебя взять да от соблазна прочь увезть. И не на пустое место, не на голодную жизнь, а… Ну, сама подумай, нешто хуже будет, коли в Москве станем жить? В Москве и живописцев много, и выставки устраиваются, – такие, что простому человеку зайти и полюбоваться можно, – и классы имеются! Аким Перфильич сказывал, что и люду из простонародья можно эти классы посещать, и женщинам тоже! Ведь как у тебя мастерство-то подрасти может! Ты ведь у меня умница, таланная…
– Да вы ведь, тятенька, раньше сами не хотели!
– Не хотел. И сейчас, по сердцу тебе скажу, страшусь… Сторона чужая, а я уж одним глазом в могилу гляжу. Как знать, как там повернётся-то…
– И говорить-то этакое не смейте! – сердито перебила Варя. Резко вытерла слёзы и, подойдя к отцу, обняла его. – Сами-то подумайте, что со мною без вас станет? Какая моя жизнь окажется? Нет уж, и думать позабудьте про могилу-то, а я… Я всё сделаю, как вы скажете. Вы родитель, ваша и воля.
Она говорила нарочито твёрдым, решительным голосом, но из глаз её снова предательски хлынули слёзы, падая на седую голову отца. Зосимов поймал руку дочери, поцеловал.
– Варюша, да не убивайся ты этак до времени-то… Я ведь не замуж тебя против воли за немилого отдаю. Но на Москву нам собираться надобно. И не думай, что это из-за барышни бобовинской… Я давно собирался, да всё по стариковскому делу решиться не мог. А нынче вот посидел, подумал… Зачем молодость-то твою да талан губить? Какова здесь твоя доля будет? За мужика ведь я тебя не выдам, да и ты не пойдёшь. Ни тебе, ни ему жизни не будет. Тебе другое надобно…
– Что же, тятенька?
– Кабы я знал, Варюша… Кабы знал.
– Ничего. Главное – себя не беспокойте. Соберёмся – да поедем. – Варя во второй раз утёрла слёзы. Помолчав, тихо спросила: – Тятенька, а вы… Вы мне написать ему позволите?
– Отчего же?.. Пиши, конечно, – Зосимов улыбнулся, снизу вверх посмотрев на заплаканную дочь. – Варенька, ты ещё вот что в головку возьми. Ежели ты барину в сам деле нужна так, как он тебе пишет, нешто он тебя везде не сыщет? И в Москве найдёт!
Варя задумалась на мгновение – и ясно, чуть печально улыбнулась отцу сквозь слёзы.
– Ну вот, другое дело! А то взялась вперегон с дождём-то – кто боле лужу напрудит! – усмехнулся отец. – Ты вот что… Ты «Уточек»-то покажи мне! Закончила?
– Закончила! И эко хорошо вышло, не поверите! – Варя метнулась в сени. Вернулась с небольшим холстом. Прежде чем показать его, она взяла со стола письмо Сергея, аккуратно сложила и спрятала в рукав. Затем отец с дочерью склонились над этюдом. А в ставни всё сильнее барабанил дождь, и старая ветла глухо шумела ветвями, словно старалась вырваться из земли и улететь в низкое, свинцовое небо.
* * *Заморозки ударили в конце октября, подёрнув сединой скошенные луга и высеребрив листья необлетевших вётел за околицей Болотеева. Поля словно вымерли, но в лесу и в берёзовой роще бодро стучали топоры: мужики, благословляя барина, рубили на зиму дрова. Со дня на день ждали обещанной выдачи хлеба из барских амбаров: Закатов пообещал, что постарается накормить всех, но не решался сделать этого до возвращения из уезда старосты. Семён Силин более задерживаться в селе не мог: его ждала торговля. Уезжая, он успокоил барина: «Не бойся, Никита Владимирыч, тятя вернётся – всё по справедливости тебе расскажет, кому и сколько надобно».
Прокоп Силин вернулся из уездной тюрьмы в ветреный и холодный день Ерофея-мученика. В лесу – пустом, яростно стучащем голыми ветвями – было безлюдно: все болотеевские мужики свято веровали в то, что на Ерофея-мученика, перед тем как залечь на всю зиму под корягу, бесится леший, и в лес было никого не загнать. Все сидели по избам и опасались не то что подойти к опушке, но даже просто выйти из дому. Поэтому никто не увидел Силина, который прошествовал через всё село мимо своего собственного дома прямо к барину.
К Никите, с утра корпевшему над расчётными книгами, ворвалась Феоктиста с вытаращенными глазами и улыбкой во всё лицо:
– Барин, миленький, Силин Прокоп Матвеевич пришёл! Спрашивает, можно ли до вашей милости?
К Никите, с утра корпевшему над расчётными книгами, ворвалась Феоктиста с вытаращенными глазами и улыбкой во всё лицо:
– Барин, миленький, Силин Прокоп Матвеевич пришёл! Спрашивает, можно ли до вашей милости?
– Слава богу, наконец-то! – Никита вскочил, чудом не опрокинув на себя чернильницу. – Проси скорее!
Силин вошёл, держа в руке шапку и свободной рукой стряхивая с волос снежную пыль.
– Вишь, сыпать начало! Дорогу-то уж выбелило! – сообщил он с порога и пристально посмотрел на своего барина чёрными неласковыми глазами. – А тебя, Никита Владимирыч, и не узнать. Сколько годков-то не видались? Помнишь, как мои сыны тебя на лошадках катали, аль позабыл?
– Всё я помню, Прокоп Матвеич, – Никита быстро подошёл к нему и, не дав Силину поклониться, обнял его. – Ну, здравствуй… Слава богу, что ты жив и невредим.
Силин стиснул его в крепких объятиях, от которых Никита чуть не задохся. Одновременно строгим голосом заметил:
– Не след тебе, барин, с мужиком обниматься, от народа уважения не станет. Да и промёрз я по дороге, застудишься ещё.
– Феоктиста, щи нам неси сюда и самовар! – через плечо Силина велел кухарке Никита. – И пошли за отцом Никодимом! Ты, Прокоп Матвеич, снимай свой кожух и садись к столу. Обедать будешь?
– Куда это я сяду, Никита Владимирыч? – солидно удивился Силин. – Что это за мораль такая новая – перед барином сидеть? Что дворня твоя подумает?
– Ну, тогда и я стоять буду, – пожал плечами Никита. – Пойми ты, очень неудобно говорить, когда сам сидишь, а собеседник стоит. А разговор у нас будет долгим. Так что будем стоять, как на фуршете, если ты вздумаешь упрямиться. Садись, Прокоп Матвеевич, ты мне по годам в отцы годишься. И без тебя, видит бог, я тут просто погибну.
Силин неодобрительно крякнул, поморщился, но спорить не стал и основательно уселся за огромный дубовый стул, помнивший ещё закатовского прадеда. Волосы Прокопа, которые Закатов помнил чёрными как смоль, сейчас были почти сплошь цвета перца с солью, но лицо – некрасивое, словно рубленое, с умными и недоверчивыми глазами из-под сросшихся бровей – почти не изменилось. Улыбающаяся Феоктиста внесла чугун с горячими щами, разлила варево по мискам, подала хлеба, и Силин, дождавшись, пока барин поднесёт ко рту первую ложку, тоже принялся есть – спокойно и неторопливо, аккуратно откусывая от ржаной горбушки. Закатов предложил было водки, но Силин отказался:
– Сам не пью и сынам не даю. Потому – половина бед от водки этой. Спасибо, барин, за хлеб-соль.
– Ну, так хотя бы чаю. Феоктиста, Анфиса, где вы там с самоваром?
Чай Силин пил так же неторопливо и степенно, прихлёбывая из расписного блюдца. Между двумя глотками спросил:
– Сыны мои были ли до тебя в Москве, Никита Владимирыч?
– Меня и отец Никодим о том же спрашивал, – через стол Закатов внимательно смотрел на Прокопа. – Не были. И девок не было тоже. Я получил письмо от уездного станового, поэтому я и здесь.
Силин ничего не сказал – но расписное блюдце в его руке словно само собой опустилось на стол, неловко брякнув краем о сахарницу, а по лбу Прокопа пробежала короткая судорога.
– Вот, стало быть, как…
– Но и вестей об их поимке никаких, – торопливо добавил Никита. – Значит, их не поймали и не судили. Иначе мне обязаны были бы сообщить.
– Да что ж они, неслухи, – впрямь в бега подались? – мучительно наморщив лоб, пробормотал Силин. – Вместе с девками-то?
– По-моему, так было бы только лучше для них, – прямо сказал Закатов. – Официально они в розыске за убийство, так что каторги им не избежать даже при моём заступничестве. А так…
– А в бродягах, барин, думаешь, лучше? – сумрачно спросил Силин. – По мне, так уж лучше бы в каторгу… и там люди живут. Бывает, что и назад ворочаются. Ох-х… где их только носит, остолопов…
– Если они объявятся в Москве, через неделю мы уже будем об этом знать, – обнадёжил Закатов. – Я жил там в доме своего друга, он обо всём знает с моих слов, и… будем надеяться, что всё окажется хорошо. Да и как-то глупо ударяться в бродяжничество с девками на горбу. Парни твои разумны, лишних глупостей, думаю, не натворят…
Силин только вздохнул и глубоко задумался, постукивая корявыми пальцами по краю стола.
Дверь в кабинет снова открылась: Феоктиста доложила о прибытии отца Никодима.
Вошедший священник с порога поклонился Закатову и, увидев сидящего за столом Силина, всплеснул руками:
– Господь Вседержитель – Прокоп! Слава Господу! Ты, бессовестный, хоть домой-то заглянул?
– Не успел, – усмехнулся Прокоп. – Первым делом до барина, потому сын в городе мне сказал, что Никита Владимирыч уж оченно во мне нуждается…
– Так и есть, – подтвердил Закатов. – Я уже две недели как пытаюсь разгрести хозяйственные дела… и решительно ничего не могу сделать! Я же никогда в жизни не занимался всеми этими овсами, десятинами и пудами! Ума не приложу, как всё устроить так, чтобы зимой мужики не перемёрли с голоду…
– Это верно мне мой Сенька сказал, что ты коров с барского двора мужикам отдал?
– Верно. Я, видишь ли, молока мало потребляю, а тут у всех дети… и их ветром шатает.
– Та-ак… – протянул Силин. – А кому отдал-то?
Никита перечислил. Силин слушал, одобрительно кивал головой. Ободрённый его молчаливым одобрением, Закатов продолжал:
– Я прикинул так, что в ближайшие годы от имения всё равно ничего, кроме убытков не будет. Так что никакие продажи в уезд, вероятно, делать не станем. Я остаюсь зимовать здесь, стало быть – на собственном коште, а мне одному много надо ли? Значит, всё, что собрано для продажи, можно распределить по дворам и как-то всем вместе перезимовать.
– Что ж… толково решено, – одобрил Силин.
– Но вот только понятия не имею, как это всё лучше сделать. Ты, надо полагать, лучше знаешь, кто из мужиков больше нуждается, так что у меня вся надежда на тебя. И на отца Никодима.
Силин переглянулся со священником, ещё с минуту сосредоточенно думал о чём-то, наморщив загорелый лоб… И вдруг, с треском отодвинув тяжёлый стул, поднялся.
– Коли так – пошли, Никита Владимирыч, в амбары! Ревизь добру делать!
С «ревизью» провозились до вечера. Силин озабоченно расхаживал по амбарам, считал кули с мукой, житом, гречей и горохом, до хрипа ругался с отцом Никодимом, выясняя, кому из мужиков давать хлеб в первую очередь, вспоминая, у кого сколько детей, и доказывая, что «пьяниц кормить нечего, всё едино – впустую!». Чёрные глаза его сверкали совершенно по-цыгански, борода встала дыбом. Отец Никодим тоже разошёлся, его седые волосы гневно вспушились. Он даже перестал поминать через слово Спасителя и Богородицу и наскакивал на Силина, как петух, отстаивая какого-то Фаддея из Рассохина, который «хоть и пьянь подзаборная, а многими чадами утяжелён». Никита сначала пытался вставлять и своё слово в этот ожесточённый спор, но довольно быстро понял, что толку от его вмешательства никакого, и в конце концов уже просто записывал на обрывок бумаги силинские расчёты. Старый Авдеич и дядька Кузьма только охали да крестились, наблюдая, с какой скоростью готовится улетучиться из амбаров такими трудами сохранённое господское добро. Две девки кубарем скатились с крыльца и понеслись на деревню. Было очевидно, что с минуты на минуту всё Болотеево будет в курсе грядущих реформ.
– Конский завод не хочешь ли открывать, Никита Владимирыч? – весело спросил Прокоп, когда они трое, едва держась на ногах, ввалились в столовую и Никита потребовал ужин. – Здесь у нас самое милое дело, потому овсы хорошо подымаются, особо по низинам. Я тебе на первое время помог бы, да и сыны мои все лошадники, у цыган учились – сам помнишь небось. Я б тебе подсказал и у кого жеребца на племя взять, и как по первости дело наладить… Коли мужиков лошадьми осчастливить, так прибыток сам собой пойдёт!
– Всё может статься, Прокоп Матвеевич, – от усталости у Закатова сами собой закрывались глаза. Он отчаянно завидовал Силину, который, придя с утра пешком из уезда, полдня потратил на хождения по амбарам и выглядел бодрым, как воробей на заборе. Даже отец Никодим – и тот радостно улыбался и время от времени потирал сухие ручки, счастливо вздыхая и чуть слышно бормоча молитву. «А меня сшибает с ног! – с досадой подумал Закатов, изо всех сил гоня от себя мысли о том, что хорошо бы выпить. – Вот тебе и жизнь в столицах… Не в силах по собственным амбарам погулять! Тьфу! Нет, прав был Мишка…»
– Если дела пойдут – отчего бы не конный завод?.. Но для начала надо как-то дотянуть до весны. Ты ведь сейчас домой?
– Знамо дело. Парамоновна моя, поди, уже извелась.
– Так сделай милость, извести мужиков, чтобы явились завтра на мой двор… только, ради бога, не всем селом, как здесь принято, а хотя бы по пять-шесть. Прямо по тому списку, который мы с вами составили. Раздадим хлеб и прочее, что решили, а там…
– Храни тя Господь, Никита Владимирыч, – решительно поднялся из-за стола Силин. – Авось твоей милостью и перезимуем. Нет, благодарствую, ужинать дома буду, там Парамоновна убивается… С самого Спаса яблочного меня не видала! Тады завтра я с рассветом подойду, пособлю тут… Да, вот ещё что спросить собирался… Верно ли в уезде говорят, что вроде бы воля мужикам готовится? Новый анператор-то, слышно, распорядился?