– Вот и всё, братка, – Антип тоже смотрел в осинки, и его некрасивое лицо казалось спокойным как никогда, а огромная рука сжимала запястье Таньки. – Бежите. С богом. На, бумаги держи.
И Ефим сразу понял, что только это и можно сделать сейчас, и время не ждёт.
– Устька, бежим! – гаркнул он, одной рукой хватая свёрток, а другой дёргая девушку за рукав. – Уходим!
– Вот они, крещёные! – донеслось из осинника, и взъерошенные фигуры двинулись напрямик к маленькому шалашу. – Здесь разбойники-то! Поспешай, сейчас всех разом и прихватим! Эй, а ну, стой! Сто-о-ой!
Какое там… Ефим летел по лесу, с треском, как лось, проламываясь сквозь падунки и сухостой, оскальзываясь на мокрой траве. Кто-то кинулся ему наперерез, Ефим уложил его на ходу страшным ударом кулака, понёсся было дальше… И вдруг замер, нагнанный отчаянным криком:
– Ефим!!!
«Устька!» Ефим кинулся на голос, проклиная замшелые брёвна, скользившие под ногами. Сквозь багряный осинник он увидел, что Устинья, оскаленная, как волчица, отбивается сразу от двух, и в какой-то миг парню показалось: отобьётся… Но те мужики навалились, скрутили ей руки, бросили в траву.
– Эка девка каторжная! Силищи-то…
Договорить он не успел: Ефим отшвырнул его в кусты лещины, ударил в зубы второго, огрел кулаком подоспевшего третьего… Устинья уже вскочила на ноги и, дико озираясь, встала рядом с парнем. А из осинника к ним уже бежали мужики, и наперерез, смыкая кольцо, спешили другие.
– Отобьёмся, Ефим… – одними губами, задыхаясь, выговорила она. – Отобьёмся…
Но тот, не слушая, бросил ей свёрток.
– Вот! Держи, Устька! И бежи! Бежи, придержу я этих! Бумаги береги, донеси в целости! Не забудь – Столешников переулок, дом Иверзневых! Ну!
Устя умоляюще взглянула на него… И поняла, что Ефим уже её не видит. Он стоял, расправив плечи, спокойно поджидая бегущих к нему преследователей. В волосах его запутался одинокий красный лист осины. Зелёные глаза парня были стылыми, пустыми, страшными. Устинья видела его таким во время деревенских кулачных боёв, на которых братьям Силиным не было равных. Смертный ужас сжал сердце, и Устя, стиснув на груди драгоценный свёрток, кинулась бежать. За спиной слышались вопли, дикая ругань, звуки ударов, треск веток, но она уже не знала, кто ругается, – Ефим или мужики. Ветер свистел в ушах, голые ветки хлестали по лицу, мокрая трава хватала за ноги, грозя уронить, стреножить… Не то птица, не то заяц с верещанием выметнулся из-под ног, метнулся прочь – Устя не разглядела его. Она неслась, задыхаясь, без устали, и ей всё слышались топот и крики за спиной.
Устинья очнулась в незнакомом сосняке, тяжело гудящем над головой. Под ногами был рыжий ковёр из палой хвои. Небо над сосновыми кронами сходилось серыми тучами, рядом топорщились лысые кусты крушины. Вокруг было тихо-тихо – ни воплей, ни треска сучьев. С минуту Устинья стояла не двигаясь, тяжело переводя дыхание. Затем торопливо ощупала свёрток бумаг за пазухой. Шатаясь, добрела до огромной, в три обхвата сосны, привалилась спиной к красному шершавому стволу. Закрыла глаза. И тихо завыла сквозь оскаленные зубы.
* * *– Какое счастье… Боже, какое счастье, что вы приехали! Домна, спасибо, ступай спать, дальше я сама… Вели только принести ужин Михаилу Николаевичу – и иди!
– Благодарствую, барыня.
Усталая горничная вышла, и княгиня Вера осталась на веранде со своими братьями. Приём и бал по случаю именин юной княжны Тоневицкой был назначен на завтра. Княгиня сбилась с ног, стараясь поудобнее расселить гостей, следя за тем, чтобы экипажи были загнаны в каретный сарай, а лошади – распряжены и накормлены. На кухне целый день стоял дым коромыслом, приводились в порядок сад, беседки и площадки для крокета и городков. Вся дворня сбилась с ног, горничные и казачки носились с сумасшедшими глазами. Братья Тоневицкие с раннего утра благоразумно исчезли из дома, и занимать прибывших барышень пришлось завтрашней имениннице. Кузина Александрин с утра лежала с жестокой мигренью и помочь ей не могла. Немудрено, что к вечеру княгиня Вера уже не чуяла под собою ног и с ужасом думала о грядущем празднике, который ещё и начаться-то не успел – а сил уже ни на что нет… Когда на закате солнца у ворот раздались колокольчики, Вера молча схватилась за голову и зажмурилась, вспоминая, остались ли ещё незанятые комнаты во флигеле. Вспомнить не удалось. Наспех оправив платье и принимая радостный вид хозяйки, она вышла на крыльцо… И невольно вздрогнула, увидев двух бегущих к ней навстречу весьма солидных господ в офицерской форме, одного – с эполетами полковника, другого – ротмистра. Сначала Вера ахнула. Затем схватилась за перила. А после, пронзительно взвизгнув, как девчонка, спрыгнула с крыльца через три ступеньки разом и помчалась по песчаной дорожке навстречу.
– Петя! Саша! Боже мой, какое счастье! Ай-ай, Сашка, поставь меня немедленно на место! Люди… дворня… гости!!!
Какое там… Полковник Генерального штаба Александр Иверзнев подхватил сестру на руки и вовсю кружил её. Затем Вера попала в огромные лапищи среднего брата – Петра, страшную силу которого до сих пор с трепетом вспоминали его однокурсники по кадетскому корпусу. Сейчас Пётр Иверзнев служил в Варшаве и был уверен, что вовсе не сможет вырваться в гости к сестре: столица Польши сотрясалась от беспорядков, со дня на день ожидали бунта. Однако подвернулась оказия в Петербург, братья встретились там и вместе покатили в Смоленскую губернию.
С веранды за этим наблюдали слегка шокированные гости, которым сконфуженная Вера, едва её оставили в покое, поторопилась представить своих братьев.
Остаток вечера ушёл на церемонные беседы в гостиной, а в полной темноте снова раздались колокольчики у ворот, и в дом влетел сияющий и страшно голодный Михаил. После трёх лет разлуки семья Иверзневых наконец-то была в сборе.
Только к полуночи, когда сонные гости наконец расползлись по отведённым им комнатам, Вера осталась наедине с братьями. Принесли ужин – холодную ветчину с хлебом, и Михаил с жадностью набросился на еду. Вера тем временем разливала чай, одновременно сердито спрашивая у Александра:
– Почему Соня с детьми не приехала? Я ведь столько раз писала…
– Соня шлёт тебе тысячу поклонов и уверений в глубокой преданности! – усмехнулся в густые чёрные усы полковник. – Прибыть на означенное событие не смогла в силу непреодолимых обстоятельств!
– Да какие же это у нашей сестры могут быть обстоятельства? Служба? Присутствие?
– Хуже. Особое положение.
– Как – опять?! – обрадовалась Вера. – И когда же ожидать?..
– Предположительно к Рождеству. Надеюсь, прибудешь в гости?
Вера только отмахнулась и подошла к столу, где Пётр и Михаил вели приглушёнными голосами какой-то ожесточённый спор. Она прислушалась.
– …а по-моему, на месте государя давно уже пора дать Польше свободу и избавиться раз и навсегда от этой многолетней головной боли! – кипятился Михаил. – Право же, поляков можно понять! Кому понравится, когда кто-то чужой распоряжается в твоём доме под предлогом того, что он лучше знает, как всё устроить и наладить!
– Ты, Мишка, говоришь как обчитавшийся Герценом студентишка, коим и являешься! – добродушно вставил Александр. – Надеюсь, ты в университете этих глупостей не повторяешь? Польский вопрос сейчас настолько обострён, что…
– Я не повторю, так повторят другие! – возмущённо отозвался Михаил. – Полагаешь, так легко заткнуть все рты? Вот ей-богу, Саша… ну что ты улыбаешься?! Ничего смешного не вижу в том, что мы постоянно берём кого-то под своё покровительство и после получаем очередную бесконечную войну! До сих пор ещё не можем покончить с Шамилем, а сколько лет до этого пришлось мучиться?
– Но послушай, не могла же Россия оставить Грузию под пятой Турции? Да и собственные границы стоило поберечь…
– Вот-вот! Собственные границы! И именно из-за этих границ мы со времён Потёмкина гоняем горцев по ущельям! Хотя, казалось бы, что нам Гекуба, что мы Гекубе? Неужели мало собственных внутренних забот? Того и гляди, мужики поднимутся по всем губерниям, а мы…
– Ну, уж это ты брат, хватил.
– Поднимутся, поднимутся! Уже и так, что ни уезд, то бунт! В южных губерниях что творится – жуть! А Польша – это вовсе пороховой погреб, только уголёк бросить! И не угомонятся поляки никогда! Так понадобилась же нам эта язва желудка! Они же всю жизнь нас ненавидят, имеют на то кучу оснований, и, по-моему, лучше будет раз и навсегда отмежевать их и избавиться, чем…
– Ну да, ну да! И Кавказ тоже отмежевать! И Сибирь, и Астрахань, и Казань, пусть Иван Грозный в гробу перевернётся! Остаться в границах Кремля, как при Юрии Долгоруком, и поливать со стен татар кипящей смолой! А ещё лучше – воткнуть на Воробьёвых горах Перунов столб и ему кланяться! Вот Европа-то обрадуется!
– Фу, Саша, не вижу ничего смешного! – Насмешка в глазах старшего брата окончательно вывела Михаила из себя, и он, отодвинув пустую тарелку так, что та едва удержалась на краю стола, повернулся к Петру: – По поводу Польши спросим в таком случае Петю! Он там десять лет в Варшавском гарнизоне, знает обо всём лучше нас! Петя! Скажи ему! Петя, да ты не слышишь, что ли?!
– Всё я, брат, слышу… – неохотно отозвался Пётр, сидящий на подоконнике и занимающий, казалось, весь проём окна своими широченными плечами. – Что до меня, то я больше с Мишкой согласен. Отрезать бы эту Польшу к чёртовой матери и забросить подале… Без неё только легче будет.
Михаил при этих словах порывисто повернулся было к старшему брату, но Александр даже не заметил этого торжествующего движения. Через плечо Миши он устремил взгляд на Петра, слегка покачивая головой. Брат не замечал этого взгляда: он устремил взгляд в окно, в холодную осеннюю ночь. Его лицо заметно осунулось, между бровями пролегла глубокая морщина, делавшая штабс-ротмистра Иверзнева значительно старше его тридцати лет. На чёрных гладких висках заметно поблёскивала седина.
– У Пети, боюсь, к Польше давний личный счёт, – со вздохом сказал Александр. – Что, брат, панна Зося по-прежнему фордыбачит?
Пётр только с ожесточением отмахнулся. Вера с укором посмотрела на старшего брата, пересекла комнату и, встав рядом с Петром, обняла его за плечи. Тот, невесело усмехнувшись, взял руку сестры, поцеловал её, снова уставился в окно.
Штабс-ротмистр Варшавского гарнизона Пётр Иверзнев овдовел два года назад: жена умерла от родильной горячки. Не выжил и младенец. Пётр в это время был на войне и, вернувшись после ранения в Варшаву, нашёл на местном кладбище два креста. Год штабс-ротмистр провёл в глубоком трауре и уверен был, что после смерти милой Даши не женится более никогда. Но судьба решила иначе, и полгода назад, на светском рауте у губернатора, где Пётр обязан был присутствовать по долгу службы, он увидел юную панну Зофью Годзинскую, впервые в этом году начавшую выезжать в свет. Упомянутая особа сидела рядом с маменькой и сёстрами во всём блеске своих шестнадцати лет, в простом и лёгком белом платье. Чёрные роскошные кудри были уложены в античный узел, открывающий хрупкую шею и нежные ключицы. Полные любопытства и ожидания глаза с нетерпением скользили по залу – и тридцатилетний штабс-ротмистр капитулировал перед этими чёрными очами без единого выстрела.
Казалось бы, препятствий к счастливому браку быть не может: для любой девицы в Варшаве Пётр Иверзнев был бы весьма выгодной партией. Он был принят в доме Годзинских, убил целую зиму на вист со стариком папашей, принимал участие в каждом домашнем празднике, сопровождал барышень Годзинских и их почтенную мамашу в театры и на концерты, но, к его страшной досаде, наедине с Зосей ему не удалось остаться ни разу. Только весной Пётр сумел наконец по чистой случайности перехватить Зосю одну в дремучем саду усадьбы Годзинских, высказать всё, что хотел, и сделать предложение. «Поговорите с папа€…» – пролепетала ему в ответ барышня.
– …и эта старая свинья мне отказала! В самых, разумеется, благопристойных выражениях! Со всей их шляхетской изысканностью и с иезуитской вежливостью. «Пан оказывает нам такую честь… Мы с супругой всем сердцем дзенькуем… Но Зося так молода, цо не можно согласиться…» Тьфу, старый мерзавец! И всё так велеречиво и витиевато, что я битый час слушал это как последний дурак, прежде чем понял, что мне дают от ворот поворот! Ну и, разумеется, «мы всегда рады видеть вас, проше пана быть как у себя дома…» Ещё бы! Дружба офицера Варшавского полка! Всем известно расположение ко мне нового наместника, они ещё с покойным папенькой были дружны!
– И ты… продолжал у них бывать? – грустно спросила Вера.
– По совести, так, разумеется, не стоило! – с сердцем отозвался Пётр. – Но, чёрт возьми, Зося… Она… На другой день после этого идиотского сватовства она прислала мне письмо, в котором…
– Так она тоже влюблена в тебя?! – обрадовалась Вера. – Но тогда препятствий вовсе быть не может! Хватай её, вези в церковь и…
Пётр только отмахнулся. Чуть погодя мрачно выговорил:
– Верка, пойми ты, что эти Гоздинские, все до одного, завязаны в деле их «велькего будованя»! Сам старик в тридцатом году был впереди всех! Два старших сына сейчас сидят в тюрьме по заговору! В доме только и разговоров, что о великой Ржечи Посполитой, которая вот-вот подымется с колен… даже при мне не особенно стесняются! А весною и вовсе влезли в нехорошую историю! Младший сын, гимназист шестого класса, додумался запеть на весь класс «С дымом пожара», несколько человек подхватили… И на этом трогательном месте как раз входят инспектор и начальник гимназии! А мальчишкам по шестнадцать лет! Самые козлячьи годы, ума нет, а гонору и фанфаронства – в квадратном измерении! Этот Збышек чуть не в лицо инспектору кричит: «Ещё Польска не згинела!» – и геройски выскакивает в окно! Слава богу ещё, что весна и всего второй этаж! Ну, разумеется, страшный скандал, расследование, мальчишку арестовывают, держат в карцере, допытываются о каком-то заговоре… Тот, разумеется, пыжится, строит из себя Костюшко на допросе и стоит насмерть, утверждая, что никогда не сдавал товарищей по борьбе царским сатрапам… Ну что ты, Сашка, улыбаешься? Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Ну и, конечно, в тот же день родители Годзинские у меня на квартире! Маман рыдает и укладывается в обморок, папаша чуть не в ногах у меня валяется: «Пан великодушен, пан спасёт нашего Збышека от каторги, пан упросит господина наместника!» А пан никогда в жизни не бывал в таком дурацком положении! Как будто у меня есть хоть капля влияния на нашего непробиваемого князя Горчакова!
– Удалось спасти?.. – тихо спросил Михаил.
– Каким-то чудом – да. И то не столько я, сколько губернаторша постаралась, у неё с мадам Годзинской давняя институтская дружба. Разумеется, из гимназии всю эту компанию исключили с волчьим билетом, под домашний арест, дом – под полицейский надзор… Но хотя бы каторгой не кончилось, а могло бы!
– И даже после этого за тебя Зосю не отдали?
– «После этого»… – саркастически усмехнулся Пётр. – После этого её чуть не выдали силком за какого-то местного графчика – тоже вечно вертелся в доме, ручки дамам чмокал… Слава богу, Зося проявила гонор: объявила, что или за меня, или с моста в реку! Папаша попытался было изобразить удар – не оказало воздействия. Пригрозил проклятием – пообещала уйти в монашки!
– Браво… – пробормотала Вера. – Барышня неглупа. И, кажется, любит тебя. Почему бы тебе её попросту не похитить? Доедете до первой церкви, обвенчаетесь и…
– Верка, ничего ты не смыслишь в варшавской политике, – горько улыбнулся Пётр. – Мне, доверенному лицу князя Горчакова, похитить польскую барышню из известнейшей в Варшаве семьи? Да ты вообразить не можешь, какой поднимется тогда вой! «Польских девушек силой хватают царские слуги!» Там ведь в самом деле сейчас стоит лишь уголёк бросить – и вся Польша вспыхнет! Им же только повод дай! И сама Зося на такое не пойдёт. Она, несмотря ни на что, католичка, «веру отцов предать не можно…» и всякое такое. Там ещё и ксёндзы в доме трутся с утра до ночи, сбивают её с толку… Не знаю, право, во что всё это выльется.
Вера вздохнула, незаметно перекрестилась. Александр только покачал головой.
– И всё же дыма без огня быть не может! – тихо, но упрямо сказал Михаил. – Спору нет, этот гимназист поступил глупо… Но ведь он такой же патриот своей страны, как мы с вами! Если бы Россия мучилась под чужой пятой, если бы у нас давили всё родное, всё близкое сердцу…
– Задавишь у них, пожалуй! Раньше медведь сдохнет! – с сердцем отозвался Пётр. И замолчал надолго, отвернувшись к окну.
Михаил хотел было сказать что-то ещё, но старший брат прервал его решительным жестом:
– Вот что, брат Михайло, прекращай свои пылкие речи. Петя прав: ты судишь о том, чего не знаешь. Понимаю: у вашего брата студента сейчас в ходу писульки господина Герцена… Но ведь и тот, сидя в покое за границей, видит только то, что хочет видеть! Вольно ему было писать о свободе наций и требовать с пеной у рта всеобщего подъёма, тихонько стоя в сторонке! А как насмотрелся в Париже восемь лет назад, на что способна эта самая чернь, когда дорывается до власти, – так и пыла враз поубавилось! И не смотри на меня такими глазами, мне эту пафосную писанину доводится читать не меньше твоего! Все они там, за границей, готовы спасать Польшу от России, не вылезая из своих мяконьких европейских постелей! Пушкин, помнится, их замечательно аттестовал: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле!» Не пробуют отчего-то! Статейки пописывать, разумеется, безопасней и спокойней! А мы с Петькой давали присягу государю императору! И волю его выполнять станем, не задумываясь и не рассуждая, как подобает русским солдатам!
– Какая удобная позиция, однако! – язвительно заметил Михаил. – Главное – освобождает от излишнего смятения в уме!
– Когда у солдат начинается смятение в уме – империи конец, – убеждённо заметил Александр и, зевнув, поднялся с кресла. – Пойду-ка я лучше спать. Завтра и так будет неспокойный денёк. Давненько уже не приходилось котильонствовать с провинциальными барышнями… Петька, ты идёшь?