И врач начал рассказывать про какого-то гауптмана Хальце, который тоже потерял память и никого не узнавал. Даже имени своего не помнил. Три месяца мучился, бедняга, но потом, благодаря своевременной помощи и должному уходу, не только полностью восстановился, но продолжил службу и получил повышение — теперь командует батальоном…
Макс сделал вид, что ему плохо — закрыл глаза и слегка застонал. Врач тут же заботливо произнес:
— Не будем вам мешать, лейтенант Штауф, спите спокойно, это лучшее лекарство. Завтра утром я вас еще раз осмотрю, и тогда решим, что с вами делать. Надеюсь, что результаты окажутся более положительными.
Врач и майор удалились. Макс слегка приподнялся и осмотрел комнату. Крошечная палата, четыре железные койки. Слева лежал молодой белобрысый парень, у противоположной стены — еще двое раненых. Все спали. Комната слабо освещалась керосиновой лампой под темно-синим абажуром, окно было плотно зашторено. Противно пахло лекарствами, камфорой и мочой — обычными запахами больниц и госпиталей. За окном, судя по всему, стояла ночь.
К его кровати подошла та же пожилая медсестра, спросила, не хочет ли он чего. Макс, немного стесняясь, попросил утку. Металлическая посудина была тут же ему предоставлена. Макс подождал, пока сестра выйдет, и сделал свое дело. И без сил повалился на кровать — голова раскалывалась от боли. «Интересно, — подумал он, — есть ли у немцев анальгин или какое-нибудь другое обезболивающее средство? По идее, должно быть, но кто его знает. Надо бы завтра спросить…»
С этой мыслью он провалился в тяжелый, беспокойный сон. Снилась ему дочка — как они играли на даче в Брошках. Макс качал Машку на руках, а она весело смеялась и что-то ему рассказывала. Вот только что — он потом никак не мог вспомнить…
* * *Проснулся Макс с дикой головной болью и шершавой сухостью во рту. Вдобавок его еще и тошнило — верный признак сотрясения мозга. Да, здорово его все-таки приложило… В палате было светло — шторы раздвинуты, в окне сияло яркое солнце. Из больничного сада доносилось веселое щебетанье птиц. Значит, пора вставать…
Некоторое время Макс лежал, закрыв глаза, пытаясь придумать, что же делать дальше. Понятно, что он каким-то образом провалился в прошлое и очутился на фронте. Причем с немецкой стороны. Но почему? Вопросов было больше, чем ответов.
И еще его очень интересно, почему его называют лейтенантом Штауфом. И тут внезапная догадка обожгла мозг. Точно, лейтенант Петер Штауф! Макс вспомнил все: и мальчишку у сельского магазина, и немецкий блиндаж, и часы. Так вот оно что!
Конечно, вчерашнее происшествие мало что объясняло, но хотя бы становилось понятно, откуда что взялось. Очевидно, это было как-то связано с погибшим немецким лейтенантом и его часами. А он, Максим Соколов, непонятным образом оказался в его теле.
В теле убитого семьдесят с лишним лет назад Петера Штауфа. Выходит, сейчас лето 1942 года и он находится в госпитале в Гжатске. Макс припомнил: во время войны в городе действительно располагался немецкий госпиталь, ему жена Маринка об этом рассказывала. А той говорил ее дед, Иван Белоусов.
Госпиталь находился на самой окраине Гжатска, в двухэтажном кирпичном особняке — кстати, неплохо сохранившимся до нашего времени. Маринка показала ему дом, когда они однажды проезжали мимо. Типичный купеческий особняк, вокруг — большой заросший сад, в котором немцы хоронили своих погибших и умерших от ран. После войны гитлеровское кладбище уничтожили, чтобы ничто не напоминало об оккупации, найти его теперь довольно трудно. В здании долгое время работал физкультурный диспансер, а потом его закрыли. Когда физкультура стала ненужной. Нынче она не в моде…
Нынче… Макс усмехнулся: странное это понятие — «нынче», если подумать. Что это такое для него? Настоящее, в котором он находится, или будущее, откуда провалился? И куда, возможно, никогда не вернется? Что же это такое — прошлое, настоящее или будущее? От этих мыслей голова заболела еще сильнее, и Макс решил отложить эти вопросы на потом. А пока имелись более насущные проблемы. Например, очень хотелось пить…
Он оглянулся — медсестры нигде не было видно, зато на соседней койке сидел молодой парень с забинтованным правым плечом и доброжелательно ему улыбался.
— Доброе утро, Петер! — произнес парень. — Как ты себя чувствуешь? Полегче стало?
Макс ничего не ответил. Лучше делать вид, что ничего не помнишь. Амнезия — очень полезная штука. Иногда.
— Не узнаешь? — огорчился парень. — Доктор Миллер мне сказал, что у тебя амнезия… Ладно, давай знакомиться заново: я лейтенант Генрих Ремер, командир первого взвода второй роты. Твой товарищ по службе, а сейчас — сосед по палате. Видишь, меня тоже зацепило…
И показал на свое плечо. Макс протянул руку:
— Лейтенант Штауф. Петер Штауф…
— Ну, ты даешь! — весело рассмеялся Генрих. — Я отлично помню, кто ты такой, у меня, слава богу, амнезии нет. Плечо только болит… Доктор Миллер вчера из него русскую пулю вырезал, мне на память оставил. Хочешь, покажу?
И, не дожидаясь ответа, полез в тумбочку, откуда достал длинную винтовочную пулю. Макс покачал ее на ладони:
— Тяжелая…
— Да, — усмехнулся Ремер, — стукнула меня так, что на пару метров назад отлетел. Хорошо еще, что кость не задета, а то бы пришлось всю руку резать. А так вроде должна скоро зажить… Когда буду в отпуске, обязательно покажу эту пулю матери и сестрам. Трофей!
Генрих весело рассмеялся, обнажив отличные белые зубы. Макс тоже улыбнулся и решил поддержать разговор — вдруг что-нибудь интересное узнает? Надо в первую очередь уточнить, какое сегодня число и какое положение на фронте…
— Я похвастался бы чем-нибудь, — сказал он с видимым сожалением, — но пока нечем…
— Да ты у нас герой! — горячо возразил Генрих. — Майор Хопман рассказал, что ты фельдфебеля Загеля спас…
— Майор, который у нас вчера был? — уточнил Макс.
— Да, он самый. Клаус Хопман, наш батальонный командир. Так вот, он говорил, что ты совершил подвиг. Что, впрочем, меня нисколько не удивило — ты же у нас настоящий офицер, храбрый, твердый, уверенный в себе. Прекрасный командир и отличный товарищ. Твой взвод считается лучшим у нас в батальоне…
Макс отмахнулся — ты, наверное, преувеличиваешь!
— Нет, точно, — продолжил Генрих, — ты хороший взводный, и солдаты у тебя умелые, отважные. Жаль, погибли вчера многие…
— Кстати, а чем закончилась атака? — поинтересовался Макс. — Я же почти ничего не помню…
— Отбились кое-как, — вздохнул Генрих. — И слава богу, а то бы нас с тобой здесь не было. Валялись бы мертвыми где-нибудь в овраге или еще где-то… Еще бы минута, и русские нас смяли. До рукопашной дело дошло, а в этом они большие мастера, силы и умения им не занимать. Дрались, как черти! К счастью, обер-лейтенант Нейман со своими людьми подоспел…
Макс кивнул — помню этот момент. Перед глазами вновь возник здоровый красноармеец с безумными глазами и длинным штыком. Макс невольно поежился: да, правду говорят о войне — у нее неженское лицо. Скорее мужское — жестокое, страшное. И еще одна мысль пришла ему в голову — он убил человека! Вот ужас-то! Впрочем, немедленно нашлось и оправдание — другого выхода не было. Или ты, или тебя. Война, мать родна…
Генрих между тем все говорил:
— У нас тоже жарко было, но не так, как у тебя, потери — треть личного состава. Много раненых, они, кстати, здесь лежат, на первом этаже. Из твоего взвода тоже кое-кто… А нас с тобой сюда поместили — считается, что это офицерская палата, с особыми удобствами.
Он улыбнулся, Макс тоже — удобства явно особые: голые желтовато-зеленые стены, тощий полосатый матрас на скрипучей, продавленной сетке и серое белье. Хорошо, что форточка открыта — не так противно пахнет. Точнее, не воняет — запахами страданий и смерти…
Палата была рассчитана на четырех человек, но две соседние кровати в данный момент пустовали — очевидно, их хозяева пошли на перевязку или просто вышли покурить. Макс подумал: «Надо бы тоже поболтать с ними, выведать кое-что… Информация лишней никогда не бывает».
Он облизнул сухие губы — ужасно хотелось пить, а еще — курить. Генрих заметил, спросил:
— Хочешь попить?
Макс кивнул. Генрих слез с кровати, прямо в носках протопал к металлическому баку в коридоре, зачерпнул металлической кружкой воду, принес. Макс выпил до дна. Генрих сходил еще раз. Наконец Макс утолил жажду и почувствовал себя немного легче. Теперь бы еще покурить …
Он точно знал, что у него (вернее, у Петера Штауфа) имеются сигареты — остались в брюках, но где они сейчас? И вообще — где все его вещи? Он лежал на кровати в одном нижнем белье. Придется, видимо, подождать, пока принесут форму. В самом деле, не может же офицер вермахта разгуливать по госпиталю в одних кальсонах? Неприлично как-то…
Через полчаса пришел доктор Миллер. Все такой же аккуратный, внимательный и строгий. Он осмотрел Макса и приступил к расспросам.
На большинство из них Макс отвечал одинаково — не помню. Упорно (и, кажется, успешно) имитировал амнезию. Доктор кивал — все правильно, диагноз подтверждается. Макс, в свою очередь, старался узнать для себя что-нибудь важное и полезное.
Из расспросов выяснялось, что его зовут Петер Штауф (он и так догадался), служил лейтенантом в 342-й дивизии вермахта, командует первым взводом в первом же батальоне 698-го пехотного полка. Дивизия входит в 46-й танковый корпус, который сейчас подчиняется 9-й армии генерал-полковника Моделя. На календаре — 15 июня 1942-го. Уже почти год, как идет русская кампания…
342-я пехотная дивизия занимает оборону недалеко от районного центра Карманово, под Гжатском, прикрывает правый фланг Ржевско-Вяземского выступа. За этот кусок Смоленской земли уже многие месяцы идет упорная борьба. Русские то наступают, то отходят, то пытаются взять 9-ю армию в клещи и разгромить по частям.
Пару раз прорывались клиньями в глубокий тыл, но каждый раз положение удавалось восстановить. Потери в германских частях были огромные, пополнение не успевало прибывать. В некоторых ротах осталось по пятьдесят-шестьдесят человек — вместо списочных ста восьмидесяти…
Большевики атаковали целыми армиями, с сотнями танков и самоходок, но германские дивизии, по словам Миллера, твердо держали удар, а иногда даже переходили в контрнаступление. После каждого такого боя его госпиталь под завязку заполнялся ранеными, на краю сада уже выросло целое немецкое кладбище. И постоянно пополнялось. Однако большие потери имелись и у Красной Армии…
Четыре месяца назад, в феврале и марте, бои были особенно тяжелыми. Большевики бросили в прорыв сразу три свои армии, да еще несколько танковых корпусов, ситуация накалилась. На некоторых участках фронта мясорубка была такой, что убитых (как с той, так и с другой стороны) не успевали хоронить, трупы лежали в несколько слоев. А весной, когда снег сошел, на полях невыносимо завоняло. И до сих пор пахнет так, что ближе чем на несколько километров к линии фронта не подойдешь…
Но несмотря на страшные потери Ржевский плацдарм еще оставался за вермахтом. Сейчас наступило временное затишье, уставшие за зиму и весну большевики тоже, похоже, отдыхали и набирались сил. Или готовились к новому наступлению. Иногда они предпринимали попытки прорвать оборону в том или ином месте, но эти атаки, как правило, ничем не заканчивались. Свидетелем одной из таких попыток и стал позавчера лейтенант Петер Штауф.
А сегодня сильно поредевшие немецкие батальоны приводили себя в порядок, отправляли в тыл раненых и ждали очередного пополнения. Но, по едкому замечанию доктора, вряд ли оно прибудет. Говорят, что на юге России, под Харьковом, началось новое грандиозное наступление и туда якобы кинули все имеющиеся силы. Так что придется отбиваться самим, с тем, что еще осталось…
Макс внимательно слушал и пытался понять, как ему вылезти из данной ситуации. Ясно было, что он влип по самое не балуй, но надо как-то и выбираться! И не сидеть же сложа руки. Плыть по течению — не его жизненная позиция, он привык сам управлять своей судьбой.
Пока же, чтобы выиграть время, он успешно играл роль человека, потерявшего память. Переспрашивал, уточнял, старательно морщил лоб, пытаясь якобы что-то вспомнить. Старик Станиславский был бы им доволен… Миллер терпеливо объяснял, растолковывал, иногда его рассказ дополнял Генрих Ремер — теми подробностями, которые доктор знать не мог.
Макс скоро выяснил все, что Петер Штауф с отличием закончил пехотное училище в Потсдаме, прошел, как полагается, все армейские ступени — от фаненюнкера до оберфенриха. Лейтенанта получил всего год назад, на фронте. Считался в полку образцовым молодым офицером, даже ходил у начальства в любимчиках. Сослуживцы его ценили, солдаты уважали. В общем, карьерные перспективы были самые радужные. Вот только служить в вермахте Максу совсем не хотелось. В отличие от настоящего лейтенанта Штауфа…
Когда доктор завел речь о семье, то он снова старательно наморщил лоб — извините, доктор, ничего не помню. Миллер вздохнул и достал из кармана знакомый медальон. Макс открыл его: фотография была четкой, новой, очевидно, сделанной совсем недавно.
— Кто это? — спросил Миллер.
— Не знаю, — пожал плечами Макс.
— Это ваша жена Эльза и дочь Марта, — тихо произнес доктор.
Макс долго смотрел на фотографию, потом сказал:
— Извините, господин доктор, не могу вспомнить. Мелькает что-то такое в памяти, но что именно…
Миллер огорченно покачал головой:
— У вас серьезная потеря памяти, это плохо. Положение даже хуже, чем ожидалось. Ладно, отдыхайте, я решу, как вам помочь.
Вскоре дежурный санитар принес в палату завтрак — куски серого хлеба с маргарином, вареные яйца, эрзац-кофе в металлических кружках. Макс без всякого аппетита проглотил еду, выпил кофейный напиток (ужасная гадость, если правду сказать) и попытался встать, но не вышло — перед глазами все закружилось. Сделал еще попытку, и с помощью Генриха она удалась. Держась за стены, прошаркал к окну, сел на широкий, низкий подоконник, выглянул в сад.
Яблони подходили к самому дому, их ветви упирались в стены. Макс распахнул створки окна пошире, высунулся почти весь — подышать свежим воздухом. Он так и не смог привыкнуть к едкому запаху, стоявшему в госпитале…
Погода была отличная — тепло, ясно, солнечно. «Сейчас бы на речку Гжатку, — подумал Макс позагорать, покупаться, порыбачить на зорьке…» И даже зажмурился от такого удовольствия, но тут же грубо оборвал себя: «Не смей думать об этом! Расслабишься, раскиснешь и уже никогда отсюда не выберешься. Тогда конец…» К окну подошел Генрих, пристроился рядом.
— Хорошо-то как, прямо как у нас в Эрфурте, и зелени тоже много…
— Эрфурт — это на юго-западе Германии? — уточнил Макс. — В Тюрингии? Не зря их в школе мучили географией Германии!
— Точно, — кивнул Генрих, — на юге. Летом у нас очень хорошо — сады зеленые, улочки в цветах, над городом плывет колокольный звон — это в нашем кафедральном соборе к обедне звонят. Красотища!
— Да ты поэт, — усмехнулся Максим.
— Что ты, — отмахнулся Генрих, — какой там! Так, писал стишки в школе, но как только в военное училище поступил, так сразу и бросил. Ты же знаешь, там не до этого…
— А кем ты раньше был? — поинтересовался Макс. — Я имею в виду — до войны?
— Школяром, — пожал плечами Генрих, — больше никем побыть не успел. Хотел после окончания школы в университет поступать, на медицинский факультет, но потом передумал. Учиться на врача долго, целых пять лет, да еще ординатуру надо проходить. Несколько лет служить ассистентом у какого-нибудь врача. Конечно, дело это полезное и нужное, но… Не скоро тебе разрешат самому лечить! А свою практику заимеешь вообще не раньше чем лет через пятнадцать-двадцать, когда себя хорошо зарекомендуешь. А мне родных кормить надо…
Генрих залез в карман и достал небольшой кожаный бумажник. Вынул оттуда несколько фотографий, показал. На одной было целое немецкое семейство: статная, представительная фрау со строгим лицом и пятеро детей. Четыре девочки и один мальчик.
— Моя мама с сестренками, — сказал Генрих, — и я с ними. Дружная семья Ремеров…
— А отец? — спросил Макс.
— Умер, — вздохнул Генрих, — в тридцать восьмом. У него было тяжелое ранение в легкое, долго кровью харкал. Между прочим, тоже в России получил, правда, еще в ту, первую войну. Отец мне часто рассказывал, как сидел в сырых окопах, как с русскими дрался, а потом с ними же братался, когда они своего царя Николая скинули. А ранили его в пятнадцатом году. Русские тогда начали большое наступление, вот он и получил в грудь штыком. Долго валялся в госпиталях, лечился, думал, что комиссуют подчистую, но не вышло. Залатали кое-как и снова отправили на фронт — солдаты тогда очень нужны были. Пришлось ему почти до самого конца воевать, до восемнадцатого года. Но ничего, выжил, демобилизовался, вернулся домой, в Дюссельдорф. А там работы никакой не было, родные голодали, по продуктовым карточкам давали лишь брюкву да черный хлеб. В общем, подался он на юг, где теплее и сытнее. В Эрфурте утроился плотником на стройку, да там и остался. Освоился, работу хорошую нашел, встретил мою маму — она дочь пастора была. Женился, обзавелся своим хозяйством. Потом и мы родились, пятеро детей, один за другим. Хорошо жили, счастливо, хотя и небогато. Отец часто болел, ходил с трудом, иногда по два-три дня с постели встать не мог. Но все равно работал — на ветеранскую пенсию не проживешь. А четыре года назад, зимой, сильно простудился, заболел и умер. Я, собственно, поэтому и на медицинский факультет пойти хотел. Видел, как ему плохо, вот и подумал: выучусь на доктора, стану всех лечить. Но не вышло, пришлось пойти в военное училище…