– Что? – живо обернулась к ней Амалия.
– У Евгении Викторовны был с собой желтый конверт, – волнуясь, проговорила горничная. – Она хранила там что-то важное и говорила, что он должен ей помочь…
– Какой желтый конверт? – изумился Колбасин. – Дуняша, о чем это ты?
– У нее был конверт, – упрямо повторила девушка. – Очень важный. Она хранила его в книжке с пьесами, вот здесь, в нижнем ящике. Сейчас книга на месте, а конверта нет.
Анатолий Петрович в изумлении развел руками.
– Что это за конверт? – требовательно спросила Амалия. – Может быть, там хранились деньги?
– Нет, – замотал головой режиссер, – нет! Деньги хранились частично у меня, частично у нее в шкатулке. Вон она, на прикроватном столике, Евгения… она никогда ее не прятала…
У него задрожали губы, когда он произносил имя жены. Амалия внимательно посмотрела на него и отвернулась. А ведь любил этот нелепый маленький человечек свою жену, ой как любил… По-настоящему. И на что она променяла его любовь? Точнее, на кого?
Как глупо, боже мой, как глупо…
– Идите, Дуняша, и позовите Эльзу Карловну, пусть она запрет дверь, – распорядилась Амалия. – У меня нет ключа.
И она направилась в комнату лакея Линькова, который неожиданно оказался на первом плане драмы, разворачивающейся в «Кувшинках».
Глава 15. Желтый конверт
Следует отдать Линькову должное: с видом полного смирения он сидел на старом стуле, пока Иван Иванович обыскивал его немногочисленное имущество, умещавшееся в одном обшарпанном чемоданчике. Возле Линькова стоял тот самый полицейский, который и сказал Амалии о шагах в комнате наверху. Поняв свою ошибку, он взирал на Петра с подозрением и неудовольствием, словно хотел сказать: «Знаем мы, знаем, что ты за шельма! Вот ужо погоди, господин следователь до тебя доберется…» Но пока все, что нашел добросовестный Иван Иванович, имело отношение исключительно к персоне самого Линькова и никак не могло послужить доказательством его ночного похода в опустевшую спальню на другом конце коридора.
– Желтый конверт, – объявила Амалия, стремительным шагом входя в комнату. – Куда ты его дел?
Да, Петр Линьков держался хорошо – до этого вопроса, но тут что-то в его лице дрогнуло, и Иван Иванович окончательно убедился, что баронесса Корф была права.
– Какой конверт… – начал слуга, ища взглядом бледного Колбасина, остановившегося в дверях.
Но тут Игнатова постигло озарение.
– А ну-ка, любезный, встань! Что-то ты как сел на стул, так от него и не отходишь…
Линьков поднялся, и, сокрушенно глянув с высоты своего немалого роста на Амалию, на Колбасина, на гадюку-следователя и седоусого полицейского, понуро отошел в сторону. Иван Иванович завладел старым стулом и вцепился в него, как утопающий – в соломинку. Собственно говоря, это была не соломинка, а, пожалуй, целое бревно – да что там, спасательная шлюпка; и окончательно это стало ясно, когда из-под поредевшей обивки, кое-где полностью отошедшей, был наконец извлечен тот самый желтый конверт из плотной бумаги.
Едва завидев конверт, Амалия тотчас же обернулась к Колбасину, но он, казалось, по-прежнему пребывал в полнейшем недоумении.
«Или он меня разыгрывает – актер! – или он действительно не знал, что это за конверт такой… В любом случае, верить ему нельзя…»
Успокоив себя этим соображением, Амалия подошла ближе. Конверт не был заклеен, а внутри находились не деньги, не драгоценности, а только одна старая фотография, на углу которой было пропечатано имя фотографа: «А. Воловский» и стоял адрес петербургского ателье. Судя по мундирам, здесь были изображены два студента, и одного из них Игнатов тотчас же узнал, хотя с тех пор тот отпустил усы, и в его волосах пробилась первая седина.
– Узнаете? – многозначительно спросил Иван Иванович, передавая снимок Амалии.
Тут он увидел ее выражение – и поразился. Нет, все-таки скажем правду: он даже не поразился, а испытал чувство, среднее между оторопью и испугом. В лице Амалии появилось что-то такое, что ему безотчетно крайне не понравилось. Губы с четко прорисованными уголками сжались, глаза метали молнии. Она буквально выхватила карточку у следователя, посмотрела на оборот (где не было ничего, кроме той же информации о фотографе и ателье, но по-французски) и сунула фотографию обратно в конверт.
– Прелестно, – проскрежетала она, – очень мило…
Теперь ошеломленный Игнатов и голоса ее не узнавал.
– Иван Иванович, мне понадобится полчаса для беседы наедине с… с ним. – Она коротко кивнула на застывшего в углу Линькова. – Дело оказалось довольно серьезным, и я надеюсь, что вы не будете на меня в обиде…
Следователь заверил ее, что, разумеется, она вольна действовать по своему усмотрению.
– А вы пока заполните бумаги и допросите остальных, что именно им известно об этой фотографии. Сам конверт пока побудет у меня.
По правде говоря, Иван Иванович изнывал от любопытства, но, видя, что баронесса не настроена давать объяснения, предпочел удалиться, уводя с собой полицейского и Колбасина. Дверь за ними затворилась.
– Можете сесть, – бросила Амалия лакею, а по совместительству – парикмахеру, актеру на мелкие роли и, как оказалось, вору.
Глядя исподлобья на странную даму, Петр Линьков бочком приземлился на стул и, не зная, куда деть руки, сложил их на коленях.
– Ну что ж, – непринужденно промолвила Амалия, став у стола (садиться ей не хотелось), – теперь поговорим. Предупреждаю: никаких уверток, иначе вам придется очень несладко. Вопрос первый: это вы убили Евгению Колбасину, более известную под псевдонимом Панова?
– Нет. Нет, что вы! – ужаснулся Петр. – Я никогда…
– Одного «нет» вполне достаточно, – оборвала Амалия. – Тем не менее вчера ночью именно вы взяли лампу и пришли в ее спальню, чтобы забрать желтый конверт. Откуда вы о нем узнали?
Петр несколько раз моргнул.
– Дуняша проболталась. Она у нас языкастая, слово за слово, ну и…
– Что именно Дуняша сказала вам о конверте?
– Хозяйка говорила, что на этой фотографии можно сделать хорошие деньги, но она этого не хочет. Дуняше показалось чудным, что фотография может быть такой важной, ну, она и рассказала мне…
– Дуняша сказала вам, кто именно изображен на фотографии?
– Я так понял, что Матвей Ильич Ергольский и какой-то преступник. Ему бы не понравилось, если бы эта фотография всплыла. Я хочу сказать, не преступнику, а…
– Спасибо, можете не уточнять. То есть ваша хозяйка могла бы этим фото шантажировать Матвея Ильича, но не хотела этого. Зачем же она взяла фото с собой?
– Ну так она специально приехала сюда, чтобы уломать Ергольского, – пожал мощными плечами Петр. – Потому она и настояла, чтобы мы остановились в «Кувшинках». Она хотела, чтобы он написал для нее пьесу.
– Матвей Ильич пьес не пишет.
– Это он так всем говорит, но на самом деле пишет. Для домашнего театра, для жены своей, чтобы ей не скучно было. А писатель он популярный, его книги расходятся очень хорошо. Его пьеса тоже бы имела громадный успех, если поставить ее в Петербурге.
– Поправьте меня, если я не права. Иными словами, ваша хозяйка хотела потребовать, чтобы Ергольский написал для нее пьесу, иначе стала бы грозить предать фото гласности?
– Да.
– Откуда у нее вообще взялась эта фотография?
– Я не знаю.
– Почему вы решили забрать фото после гибели хозяйки? Только не вздумайте мне врать.
– Видите ли, – пробормотал Петр, – я человек маленький. Конечно, к Анатолию Петровичу я очень привязан… и на сцену выхожу с удовольствием… но на «кушать подано» да на завивку волос актрисам не проживешь, верно? Вот я и подумал: если это фото такое стоящее, почему бы мне его не забрать…
– То есть вы хотели показать фото Ергольскому и попросить у него денег?
– Ну… да. Он же богатый человек, с него не убудет…
Амалия поглядела на Петра и с жалостью покачала головой. Как в его возрасте, с его жизненным опытом можно быть таким наивным?
– А может быть, это Ергольский просил вас выкрасть фото за деньги? Нет?
– Ничего он меня не просил, – обидчиво пропыхтел слуга. – Я решил: зачем добру пропадать? Я же не деньги украсть хотел… Анатолий Петрович и Павел Анатольевич даже и не знали, что это за фото такое, для них оно ничего не значило… А тот, второй, значит, и впрямь важный преступник? То-то мне кажется, что я его где-то видел…
– Известно ли вам, успела ли ваша хозяйка сказать или хотя бы намекнуть Ергольскому о том, что у нее есть это фото? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить.
– Понимаете ли, сударыня… Я все-таки больше при Анатолии Петровиче был, а с хозяйкой в основном Дуняша имела дело… И она ничего мне не говорила… ну, о чем вы только что сказали… Я так понял, Евгения Викторовна хотела Матвея Ильича добром уломать, и только если бы он отказался наотрез, она бы показала ему фото…
Амалия не отвечала. Она вспомнила слова своего управляющего, которые ей передал следователь, – о том, что Панову вообще не должны были убивать, не тот это характер… «С ней не должно было случиться то, что случилось, поэтому я делаю вывод, что где-то она допустила ошибку», – сказал Франц Густавович. Уж не был ли затеянный ею шантаж той самой ошибкой? Ведь это фото может разрушить всю жизнь Ергольского, и легко.
Стоп, но если к убийству Пановой каким-то образом приложил руку Ергольский, почему он не забрал фото? И Амалия словно воочию увидела, как писатель делает вид, что работает в своем кабинете, тайком выбирается через окно, срезает дорогу по тропинке, которую не видно из дома, и приходит в «Кувшинки» незамеченным. Он заходит с черного хода, дети, которые находится у озера, его не видят. В гостиной он застает госпожу Панову… Почему застает? Да потому, что его вчерашнее описание сцены убийства засело у нее в голове. Она обратила внимание на то, что гостиная в «Кувшинках» как две капли воды похожа на ту, в которой ее должны убить… и даже ковер на полу действительно персидский. И Панова стоит в гостиной, созерцает ее, как театральную декорацию. Она хотела, чтобы Ергольский написал пьесу на сюжет, который он придумал экспромтом, а когда гости разъезжались, успела ему намекнуть, что у нее есть кое-что, что заставит его быть более сговорчивым… Итак, Ергольский пришел. Может быть, он подхватывает тему, говорит – как бы шутя – о том, что это готовая декорация, предлагает Пановой сесть в кресло, чтобы испробовать позу…
Нет, с сожалением констатировала Амалия, не годится. У него был револьвер, и он, увидев в гостиной Панову, уже взял с диванчика в соседней комнате маленькую подушечку, чтобы заглушить звук выстрела. Панова обязана была заинтересоваться, с какой стати он держит в руках подушку, а если Ергольский был взвинчен – а он наверняка был, – вряд ли она стала бы покорно садиться в кресло. Игнатов сказал, что у нее было спокойное выражение лица, она не сопротивлялась и явно не ожидала, что убийца выстрелит в нее…
Допустим, Ергольский сказал, что у него есть идея насчет ключевой сцены, попросил ее сесть в кресло, сам вышел…
– Я буду за актера, Евгения Викторовна! Я сейчас…
Он никого не встретил на пути сюда, в доме никого не заметно – надо рискнуть, иначе вся его жизнь будет уничтожена… Обливаясь потом, он достает из кармана револьвер, берет с дивана подушечку, которая заглушит звук выстрела, крадучись возвращается в гостиную – и стреляет в актрису.
После убийства он должен был подняться наверх и забрать фото, но у него, вероятно, уже не было времени, или он просто испугался… Могло такое быть? Конечно, могло… В ужасе, что он совершил убийство, в еще большем ужасе, что оно ему удалось, он спешит обратно… Револьвер сунул в карман, а подушка… выскочил из дома, затем по пути обратно выбросил ее в лесу – кто хватится какой-то подушки, когда в доме произошло убийство… И вот он снова у себя в кабинете, снова пишет… но после убийства вряд ли слова приходили ему на ум…
«Надо будет проверить, сколько страниц он успел написать в тот день», – подумала Амалия.
Револьвер он принес с собой, но где Ергольский его взял? Откуда оружие вообще появилось в этой истории? Если догадка Амалии правильна и револьвер принадлежал таинственной даме в синем, которая связана вовсе не с Ергольским, а с другим человеком, каким образом оружие могло оказаться у писателя?
И Ергольский ли вообще убил Панову? Правда, мотив у него был более чем весомый… Это не какие-то семейные дрязги, не любовные разочарования. Фото, которое неизвестно как попало в руки легкомысленной Пановой, стало картой, на которую оказалась поставлена вся его налаженная, спокойная, сытая жизнь…
Петр вздохнул. Так как он был все-таки человеком театра, то думал, что дама, которая стояла у стола, была бы чертовски хороша в ролях героинь, которые в каждом акте приказывают отрубить кому-нибудь голову. Почему-то выражение ее красивого лица с правильными чертами вызывало у него только такую ассоциацию. И если бы она сейчас заговорила стихами, как в старинной пьесе, это бы его тоже ничуть не удивило.
Но когда она подала голос, то всего лишь дала ему понять, что в его интересах держать язык за зубами и никому не говорить о том, что ему удалось узнать.
– Позже вы дадите показания господину Игнатову… Если вам удастся вспомнить еще что-то существенное, все расскажете ему.
– А меня арестуют? – забеспокоился Петр. – Потому что – вы только не сердитесь, сударыня, – ваш управляющий меня заменить не сможет, да и Дуняша тоже…
– Там видно будет, – уклончиво ответила Амалия.
И она отправилась на поиски Ивана Ивановича, с которым ей надо было кое-что обсудить.
Глава 16. Дикая орхидея
– Конечно, во всем виноват Ергольский, – философствовал Николай Сергеевич, уплетая эклер. – Будь я следователем…
«Этого еще не хватало!» – помыслила Клавдия Петровна. Обычно она не была настроена к своему родственнику столь критично, но почему-то именно сейчас ее так и подмывало возражать ему, что бы он ни говорил.
– Будь я следователем, – продолжал меж тем увлеченный поэт, – я бы его первого призвал к ответу. Я бы признал его соучастником свершившегося преступления хотя бы за то, что людей убивают именно так, как он придумал.
И, торжествуя, он откинулся на спинку кресла. В бороде его застряли крошки от пирожного.
– Это не преступление, – сухо сказала Клавдия Петровна.
– Убийство – не преступление? – притворно изумился Николай Сергеевич. – С каких это пор, интересно?
– Откуда Матвею Ильичу было знать, что человека убьют именно так, как он придумал? – рассердилась передовая дама. – И вообще, хватит толковать об убийстве. У меня от него аж голова разболелась!
Свистунов привстал с места и всмотрелся в окно.
– Что там?
– Да следователь во весь опор куда-то мчится, – доложил поэт. – И, по-моему, не один, но отсюда не видать, кто с ним.
– Где? – тотчас же забыв про якобы мучающую ее головную боль, повернулась Клавдия Петровна.
– Да вон, только что было видно на дороге, за деревьями, – отозвался Николай Сергеевич. – И едет он, между прочим, к Ергольскому!
Хотел того поэт или нет, но последняя фраза прозвучала весьма зловеще.
– Не может быть! – вырвалось у Клавдии Петровны.
– Я же говорил, что это Ергольский! – победно заключил Свистунов и взял с блюда еще одно пирожное.
Тут, впрочем, собеседников отвлекли, потому что горничная доложила, что хозяйку спрашивает господин арендатор.
Клавдия Петровна не любила и не умела вести дела. Если она покупала, то задорого, если продавала, то за бесценок. Хоть она и выросла в деревне, она понятия не имела о том, как надо вести хозяйство. Ее бы вполне устраивало, если бы булки сами собой росли на деревьях, потому что в жизни, конечно, этого не было. Несмотря на все невзгоды, у Бирюковой до сих пор оставалось во владении некоторое количество пахотной земли, на которой можно было вырастить пшеницу, не считая лугов и куска изрезанной оврагами местности, из которой тоже можно было бы что-то выжать, если бы приложить руки. Но у Клавдии Петровны не было ни охоты, ни желания с этим возиться.
Лес, который ей принадлежал, в конце концов почти весь выкупило семейство Корфов, деньги, за него полученные, прикарманил жулик-управляющий, а сменивший его другой управляющий оказался еще хуже, и с ним тоже пришлось расстаться. Очевидно, Клавдия Петровна принадлежала к тем людям, которые, несмотря на свои громкие заявления и кипучую общественную деятельность, оказываются совершенно беззащитны перед ворами всех мастей, и воры, само собой, этим пользуются.
Устав воевать с ворами и подсчитывать, сколько денег ей может принести десятина земли, если засеять ее пшеницей, и сколько надо платить работникам, она в конце концов сдалась. Землю после долгих переговоров арендовал черноволосый господин с печальными влажными глазами, вроде бы грек, и фамилия у него была не то Коксаки, не то Кусаки. Он платил за аренду какие-то деньги, конечно, не всю оговоренную сумму, но Клавдия Петровна была не из тех людей, которые способны закатывать скандалы из-за таких пустяков, как презренный металл, и всегда соглашалась подождать, если посевы побил град, потоптали коровы, поразила неведомая хворь или же все эти напасти случились разом (как, по словам печального господина, это нередко и случалось).
Вы спросите, а как же Николай Сергеевич, почему он не мог помочь своей родственнице с хозяйством? Увы, в делах практических поэт понимал еще меньше, чем Клавдия Петровна. Его уделом было служенье музам, хоть и в форме написания посредственных стихов, и никакой иной деятельности для себя он не признавал.
Но оставим пока Николая Сергеевича и его родственницу и последуем за следователем, который в сопровождении баронессы Корф – как вы, конечно, уже догадались – ехал в имение Матвея Ильича Ергольского, чтобы задать ему несколько дополнительных вопросов.