– Вы ждете ребенка? – догадалась Амалия.
На этот раз Екатерина Александровна расплакалась по-настоящему.
– Да. Да! И я растерялась… Мне хотелось увидеть Кешу, понимаете? Он писал мне письма, но я ему не отвечала, потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел мои послания и догадался… Словом, я приехала в Д. и оттуда отправилась в «Кувшинки». Но опоздала – я видела, как вся компания уехала к Ергольскому. Я тоже отправилась туда и ждала, ждала… А они все ужинали. Я не выдержала, вылезла из экипажа, зашла в сад и увидела Кешу за окном. Я помахала ему рукой и поняла, что он меня увидел. Но ему, наверное, не дали уйти, потому что он сумел подойти ко мне, только когда все уже разъезжались, и шепнул, что завтра в полдень будет ждать меня в лесу возле «Кувшинок». Я согласилась – я на все была согласна, – и мне сразу же пришлось спрятаться за дерево, потому что показалась Евгения, стала его обнимать и виснуть на нем, и по его лицу я видела, что он очень хотел ее стряхнуть и еле сдерживался…
Что ж, теперь понятно, почему Ободовский тогда держал руки в карманах. Наверняка в этот момент у него внутри все кипело.
– Скажите, вы слышали, о чем после ужина говорил Ергольский?
– Я не прислушивалась…
– И повторяющееся слово «убийство» совсем не привлекло ваше внимание?
– Нет. Я хотела только встретиться с Кешей, все остальное не имело для меня значения.
Лжет или нет? Впрочем, даже если она ничего не слышала, Ободовский вполне мог потом ей все пересказать…
– На следующий день, по словам Иннокентия Гавриловича, он для отвода глаз прихватил с собой удочки и отправился в лес, на свидание с вами. Это правда?
Само собой, Иннокентий Гаврилович ничего такого не говорил, да ему и не нужно было, потому что Амалия уже обо всем догадалась.
– Да, – подтвердила Екатерина Александровна.
– Сколько времени вы пробыли вместе?
– Я не считала. – Актриса покраснела. – Может быть, час, может быть, полтора…
– Или два?
– Нет. Часы на церкви били два, когда я уже возвращалась обратно в Д.
– На извозчике?
– Ему наскучило меня ждать, и он уехал. Пришлось весь путь проделать пешком.
Н-да-с. По всему выходило, что ни у Ободовского, ни у его пассии алиби не было.
– Он упоминал, что у вас имеется оружие, – сказала безжалостная Амалия. – Неужели тот самый револьвер, который нашли на месте преступления?
На этот раз Екатерина Александровна молчала несколько минут.
– Он не прав, – едва слышно пробормотала она.
– В чем именно?
– Даже если это мое оружие, я никого не убивала.
– Давайте по порядку, – начала Амалия. – Вы признаете, что у вас был дамский револьвер с рукояткой, отделанной – она хотела сказать «фальшивым», но почему-то удержалась, – перламутром?
Нерешительный кивок, взгляд исподлобья.
– Где он сейчас?
– Я не знаю. Я его потеряла.
«Вот, начинается, – помыслила Амалия. – Так и должно быть, в сущности – ведь до этого момента все шло уж слишком хорошо…»
– Откуда у вас вообще появился револьвер?
– Кеша подарил.
– Зачем?
– Для самозащиты. Однажды, когда мы были на гастролях, на улице на меня кинулась бешеная собака. Вокруг были люди, но никто не спешил на помощь. Уж и не знаю, как я забралась тогда на забор в своем платье, но если бы я не успела на пару секунд, она бы меня укусила. Потом меня всю трясло от ужаса, и Кеша… Кеша подарил мне револьвер, чтобы я больше никого не боялась.
– А мне говорили, что сам он боится оружия.
– В общем, да. Однажды произошел неприятный случай, когда в публике оказались пьяные офицеры, затеяли драку, потом один из них достал пистолет и чуть не выстрелил в меня.
– В вас?
– Да.
– Кажется, Иннокентия Гавриловича потом обвиняли в его убийстве, – задумчиво заметила Амалия.
– Так получилось, что Кеша проломил ему голову. Но Кеша не виноват, это все тот офицер…
– Скажите, Екатерина Александровна, когда вы приехали в Д., вы тоже взяли с собой револьвер?
– Да. Вдруг тут тоже… собаки…
– И когда вы поехали к Ергольскому, оружие было при вас?
– Да. Но потом я обнаружила, что потеряла его. Или тогда, в саду, в сумерках, когда доставала зеркальце из сумочки, или потом… Я не знаю.
– Иннокентий Гаврилович узнал ваше оружие, когда следователь показывал ему револьвер?
– Да. Он улучил момент, примчался в Д. и потребовал, чтобы я спустилась вниз. – Екатерина Александровна залилась слезами. – Он решил, что это я! Что это я убила ее… Но я же знала, что потеряла револьвер еще накануне! Я всю сумочку перетряхнула – его в ней не было…
– Когда именно вы обнаружили пропажу револьвера, кстати?
– После нашего свидания в лесу.
– Скажите, а кто-нибудь мог его украсть?
– Вы о Кеше? – ужаснулась Екатерина Александровна. – Зачем ему?
– Он не упоминал, что собирается избавиться от Пановой раз и навсегда, к примеру?
– Нет. Нет! Он не такой…
– И все же вам приходили в голову определенные подозрения, верно? Когда я сказала: «Кто-нибудь мог украсть», – вы тотчас же назвали Ободовского, а не горничную, например, или кого-нибудь еще…
– Я не знала, что и думать, – призналась Екатерина Александровна, вытирая слезы. – Я была в полном ужасе. Понимаете, когда на сцене играешь в пьесе, это одно, а когда все происходит в жизни, впечатление просто чудовищное…
– Скажите, Екатерина Александровна, почему вы не уехали сразу же, узнав об убийстве?
– Вот он тоже меня просил немедленно уезжать, – усмехнулась актриса. – Но я перенервничала, мне стало плохо. Я очень боялась выкидыша… не хотела, чтобы он случился… и потом, я сказала мужу, что еду в гости к сестре в другую губернию. Он бы сильно удивился, если бы я так скоро вернулась…
– Где вы были вчера днем, когда произошло убийство горничной Фроловой?
– Здесь. В гостинице.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Прислуга, наверное… У себя в номере я была одна.
Не дело, а просто подарок для прокурора, подумала раздосадованная Амалия. Вот вам владелица оружия, которое она якобы потеряла, она же – одна из трех сторон любовного треугольника, старого, как мир. Ни у нее, ни у ее любовника нет внятного алиби ни на одно из убийств, а что касается мотивов… Любовный треугольник, дамы и господа! Какой еще мотив вам нужен, в конце концов?
– Екатерина Александровна, о чем вы говорили с Иннокентием Гавриловичем, когда встретились с ним в лесу?
– О чем? По-моему, это и так понятно… Я рассказала ему о ребенке, он был ошеломлен – ну, как все мужчины, вы знаете, – но вроде бы был рад…
Слишком много лишних слов, слишком много. «Как все мужчины», «вроде бы»…
– Тем не менее он не собирался бросать Панову, благодаря которой получал первые роли в театре, которым руководил ее муж. Так?
– Я не просила его никого бросать, – умоляюще проговорила Екатерина Александровна, и лицо ее приобрело какое-то новое, потерянное выражение. – Я хотела поделиться с ним своей радостью, вот и все… Если бы в жизни все было просто, как в мечтах, я бы оставила Николая, и мы бы с Кешей жили вместе, ни о чем не думая… Но я понимала, что это невозможно… И поверьте, он тоже хорошо все понимал…
– Но в дальнейшем он все же собирался как-то разрешить вашу с ним ситуацию? Как?
– Не знаю, – призналась Екатерина Александровна, нервно комкая платок. – Он хотел заработать много денег у Пановой и уйти, если получится – открыть свой театр. Но для этого надо знать хороших драматургов, надо уметь вести дела, надо приглашать лучших актеров… Многие прогорают, даже если им удается выполнить все три условия… Поверьте, приручить публику очень, очень тяжело… Мы с ним часто говорили, как бы замечательно было наконец освободиться от всех… я – от Николая, он – от Евгении… И чтобы не нуждаться, не скитаться в поисках заработка по провинции… вагоны второго класса, купцы пристают с любезностями, да такими, что не знаешь, куда деваться… – Она вздохнула. – Будь у нас деньги, многое было бы куда проще. В консистории дела по разводам тянутся годами, а если знать, кому дать взятку, то все может решиться куда быстрее…
Так-то оно так, подумала практичная Амалия, но с другой стороны, процесс по делу Пановой наверняка прогремит на всю Россию, и когда все детали откроются – а не открыться они просто не могут, – по логике вещей, мужу актрисы самому придется просить развода, так что Ободовский и его любовница наконец смогут соединить свои судьбы. Конечно, можно поспорить о цене – двое убитых, публичный скандал и навеки погубленная репутация; можно развивать теории, что не надо было вообще замужней женщине заводить роман на стороне, что судьба-де всегда наказывает за грехи и прочее, – рассуждать о вулкане всегда легко, когда ты находишься вдали от его разрушительной силы…
Амалия знала людей и уже сейчас предвидела, какое впечатление на публику произведут обвиняемые. Вот неверная жена, но, в конце концов, всего лишь слабая женщина, к тому же в положении; вот ее вольный или невольный сообщник, актер, красавец и вообще душка. И даже если Игнатову удастся добыть неоспоримые доказательства того, что это Ободовский хладнокровно убил любовницу и утопил горничную, которая поняла, кто застрелил ее хозяйку, на публику это не произведет никакого впечатления. Обвиняемые – перед глазами; жертвы – далеко, в стране теней, откуда уже не донесется их глас. Ну и, как водится в России, жертву всегда чуть-чуть недолюбливают: она виновата уже тем, что проиграла изначально. В любом случае дело будет громкое, шумное, обсуждаемое, и общественное мнение окажется не слишком настроено против обвиняемых. Не исключено, что ловкий защитник даже поможет им избежать каторги. В конце концов, револьвер принадлежал Бузякиной, но никем не доказано, что она из него стреляла; Ободовский мог стрелять в Панову, позаимствовав револьвер у любовницы, но и это опять же из области предположений. «Нет, господа присяжные, я взываю к вашей совести, – пылко скажет защитник. – Вы не имеете права осудить на основании столь шатких доказательств…» и т. д. Ну и на закуску еще одна трескучая фраза, которая наверняка будет произнесена: «Они провинились только в том, что любили друг друга». Ах, щучья холера!
Амалия знала людей и уже сейчас предвидела, какое впечатление на публику произведут обвиняемые. Вот неверная жена, но, в конце концов, всего лишь слабая женщина, к тому же в положении; вот ее вольный или невольный сообщник, актер, красавец и вообще душка. И даже если Игнатову удастся добыть неоспоримые доказательства того, что это Ободовский хладнокровно убил любовницу и утопил горничную, которая поняла, кто застрелил ее хозяйку, на публику это не произведет никакого впечатления. Обвиняемые – перед глазами; жертвы – далеко, в стране теней, откуда уже не донесется их глас. Ну и, как водится в России, жертву всегда чуть-чуть недолюбливают: она виновата уже тем, что проиграла изначально. В любом случае дело будет громкое, шумное, обсуждаемое, и общественное мнение окажется не слишком настроено против обвиняемых. Не исключено, что ловкий защитник даже поможет им избежать каторги. В конце концов, револьвер принадлежал Бузякиной, но никем не доказано, что она из него стреляла; Ободовский мог стрелять в Панову, позаимствовав револьвер у любовницы, но и это опять же из области предположений. «Нет, господа присяжные, я взываю к вашей совести, – пылко скажет защитник. – Вы не имеете права осудить на основании столь шатких доказательств…» и т. д. Ну и на закуску еще одна трескучая фраза, которая наверняка будет произнесена: «Они провинились только в том, что любили друг друга». Ах, щучья холера!
Личное счастье лучше всего строится из обломков чужих судеб, вспомнила Амалия. Интересно, кто это написал – или сказал? Уж, конечно, не Матвей Ильич, а кто-то куда более жесткий и циничный…
Внезапно баронесса Корф поймала себя на мысли, что ей все надоело, и поднялась с места.
– Вы уже уходите? – печально спросила Екатерина Александровна. – Конечно, я понимаю, вы не можете задерживаться… Но, может быть, вы знаете, когда меня выпустят? Я просто должна быть дома через несколько дней…
– Боюсь, только господин Игнатов имеет право решать, задерживать ли вас и на какое именно время, – ответила Амалия.
И только когда она ушла, Екатерина Александровна спохватилась, что забыла попросить ее передать Ободовскому самое важное, что она хотела ему сказать.
«Неважно, наверное, мне разрешат написать ему записку… Я напишу: «Что бы ты ни сделал, я все равно тебя люблю». Вот… Больше ничего и не стоит говорить».
И, успокоив себя этим соображением, она улыбнулась.
Глава 21. Лотос забвения
– Разумеется, никакого револьвера она не теряла, – сказал Игнатов. – Это все детские сказочки, которыми нас пытаются сбить с толку.
– Вы уже говорили с Ободовским? – спросила Амалия. – Он признался?
– Нет. Стоит на своем: никого он не убивал и вообще виноват только в том, что имел несчастье полюбить замужнюю женщину. Как я понял, он имеет в виду Екатерину Александровну, – покойная Евгения Викторовна не в счет. Но никуда он у меня не денется, потому что я нашел мотив.
– Иван Иванович! С этого и надо было начать!
– Да я, собственно говоря, был слишком занят, но все же распорядился кое-что проверить. Так вот, представьте себе, Панова была настолько увлечена Ободовским, что написала завещание…
– В его пользу?
– Не совсем. Согласно завещанию, все ее имущество делится на три равные части. Одна должна отойти мужу, одна – сыну, одна – Иннокентию Гавриловичу.
– И сколько может составлять эта часть? Хотя бы приблизительно?
– Судя по тем справкам, которые я навел, на безбедную жизнь хватит и на открытие театра – тоже. Так что любовь любовью, но действовать эту парочку заставила вовсе не она, а вполне земной и корыстный интерес…
Амалия вздохнула. По правде говоря, она была немного раздосадована, как был бы раздосадован человек, который читает захватывающий роман, предвкушая самые неожиданные повороты, и тут вдруг выясняется, что убийца – садовник, и вся интрига сразу же теряет смысл.
– Я все же не понимаю, зачем было так буквально использовать вымысел Матвея Ильича, – проворчала она.
– Просто Иннокентий Гаврилович – личность самонадеянная, как большинство актеров, и он был уверен, что о его романе с Екатериной Александровной никто не узнает, стало быть, не докопается ни до револьвера, ни…
– Иван Иванович, – с неудовольствием промолвила Амалия, – самонадеянность самонадеянностью, но использовать в качестве орудия убийства собственный подарок – подарок! – своей подруге, – это надо быть не просто самонадеянным, а гораздо хуже. И потом, раз уж мы ведем речь о двух убийствах, почему эта парочка не сговорилась предоставить друг другу алиби? Почему она говорит, что они расстались еще до двух часов – ведь это все равно что признать, что он мог убить…
– Или она, – подхватил Иван Иванович. – Признаюсь, раньше я был не прав, думая исключительно на нее – по крайней мере, в том, что касается убийства Пановой. Иннокентий Гаврилович мог убить Панову потому, что она ему просто надоела, и потому, что узнал о ребенке и захотел окончательно… гм… сбросить бремя. Если бы не завещание, не исключено, что он бы не решился, но поскольку все сошлось…
– Хорошо, – сдалась Амалия, – я надеюсь, вы все же установите, кто именно из них убил Панову и кто расправился с горничной. Здесь уже я вам не помощница, а так как дело будет, несомненно, громкое, я предпочитаю, чтобы о моем участии в нем никто не знал…
Иван Иванович рассыпался в комплиментах и сказал, что без Амалии он бы никогда и ни за что не догадался, не нашел, не сумел… – но баронесса Корф поняла, что ее собеседник все же испытывает облегчение оттого, что она больше не будет мешаться в его работу. Впрочем, так как она хорошо знала людей, ее бы удивило, если бы все обстояло иначе.
– Да, – говорил в тот же вечер Чаев слушавшим его Ергольским, – с этими убийствами вечно так. Сначала все кажется до жути запутанным, а потом выясняется, что дело-то проще пареной репы. Не зря мне этот Ободовский никогда не нравился…
– Преступник никому не нравится, как только выясняется, что он преступник, – вставил Матвей Ильич, улыбаясь.
– Как вы думаете, процесс будет в Д. или его перенесут по месту жительства жертв, в Петербург? – спросила Антонина Григорьевна.
– А вы бы хотели видеть все своими глазами? – спросил журналист, многозначительно играя бровями.
– Как раз напротив, – с достоинством отозвалась Антонина Григорьевна, – мне было бы больше по душе, если бы все разворачивалось в Петербурге, подальше от нас, и Клавдия Петровна не прибегала бы к нам каждый час делиться тем, как прокурор возмутительно унижает преступников и как скверно работает их адвокат.
– О-о, она способна! – засмеялся Матвей Ильич. – Но ты забываешь, душа моя, что в любом случае меня вызовут в качестве свидетеля. Ужасно неприятно, что я тогда просто хотел развлечь гостей, а все обернулось так скверно…
– Матвей, прости, но тебе не в чем себя винить, – твердо проговорила его жена. – Если Ободовский и его любовница хотели убить Евгению Викторовну, они бы все равно ее убили, с твоим рассказом или без него…
– А все-таки я предпочел бы никаким боком не быть причастным к тому, что случилось, – задумчиво заметил Ергольский. – Понимаешь, это все равно как бросить семя зла и увидеть, как оно проросло. Пусть даже я ничего такого не имел в виду, все равно…
«Чистюлька», – презрительно подумал Чаев. Разве Матвей не понимает, что от появления на сенсационном процессе его слава только увеличится? В конце концов, следователь уже вроде как пообещал, что фотографию, найденную у Пановой, предъявлять не будет, чтобы не дать адвокату подсудимых возможность выгородить их…
Грядущий процесс обсуждали не только у Ергольских, но и в усадьбе Башилова. Вокруг горящей лампы кружил, привлеченный светом, бледный мотылек, но Серж видел только печальные глаза Натали, устремленные куда-то вдаль. Окна были широко распахнуты и звали в ночь, обещая тайну, тишину и ручейки звезд. Сам Башилов тоже был в комнате – сидел в углу, делая вид, что читает газету. На самом деле он размышлял, правильно ли поступает, соглашаясь на брак дочери, когда она еще так молода. С другой стороны, все, у кого он наводил справки о Серже, не могли сказать о нем ничего дурного, да и Натали, похоже, была всерьез им увлечена…
– И подумать только, что если бы не я, ничего этого не случилось, – проговорила девушка со вздохом.
– Наталья Андреевна, о чем вы?
– Ведь это я увидела Бузякину в саду и описала ее следователю… Без меня он бы никогда ее не нашел.
Наташа зябко передернула плечами, хотя в комнате было совсем не холодно.
– Но Павел тоже запомнил, что в саду кто-то был, – сказал Серж, влюбленно глядя на нее. – Послушайте, мне кажется, этот Игнатов – человек честолюбивый… Он бы все равно стал искать – и нашел. А без ваших показаний, может быть, ему бы пришлось обвинить совсем не того человека, – не совсем логично прибавил он. – Лично я думаю, что нет ничего плохого в том, чтобы помочь правосудию… конечно, когда ты сам ни в чем не замешан…