– Да, наверное, вы правы, – рассеянно согласилась Натали, наматывая на палец бахрому скатерти. – Просто так странно… живешь, вокруг люди как люди… и тебе кажется, что ты хорошо их знаешь, а потом вдруг выясняется, что кто-то из них убил…
Тут Башилов почувствовал, что ему пора вмешаться.
– Дети, ну ей-богу, перестаньте забивать себе голову всякими глупостями, – проворчал он. – В конце концов, Панова эта была скверная актриса, и как только процесс завершится, о ней забудут быстрее, чем отцветет лотос на озере… В конце концов, у нас полно своих забот, и ни к чему отвлекаться на чужие. – Натали поглядела на отца с упреком, и он поспешил переменить тему: – Я, собственно, вот к чему вел: Ворт или Дусе?
– Папа, ты о чем?
– Свадебное платье у кого будем заказывать, а? Я нашим петербургским портнихам не слишком доверяю. Если уж моя дочь выходит замуж, у нее должно быть все самое лучшее…
– Папа! Значит, ты согласен?
– Дорогая моя, как я могу не согласиться, когда речь идет о твоем счастье? Я же не такой сухарь, как думают некоторые, – тут он некстати вспомнил баронессу Корф, ее безжалостные глаза и поморщился. – Я же понимаю, что счастье есть… только ищут его обычно не там, где надо…
И Натали заулыбалась, на ее щеках проступили ямочки… Серж глядел на нее и чувствовал, как от умиления тает сердце у него в груди. Ради этой девушки, ради ее улыбки он бы отдал все, что у него было, – и даже больше…
Тем временем в «Кувшинках» Анатолий Петрович Колбасин допил последнюю бутылку вина из тех, которые сумел выклянчить у Эльзы Карловны, не одобрявшей попоек гостей, и, оглашая воздух жалобами, рухнул на диван в одной из комнат. Сын безуспешно пытался его успокоить.
– Папа, ну не надо… Папа, не стоит… Папа, баронесса Корф может тебя услышать… и другие люди…
– Уйди! – взвыл режиссер, корчась на диване. – Всю жизнь… понимаешь… всю жизнь на нее положил, никого, кроме нее, у меня не было… Что она, не понимала этого? Понимала… И все равно променяла меня… на шалопая этого… подлеца… убийцу!
– Папа!
– Господи, ну почему он меня не убил вместе с ней? – стонал Колбасин, комкая на груди криво застегнутую рубашку. – Денег ему, видите ли, захотелось… А Дуняшу за что? Сволочи! Такая девушка была… хорошая… работящая… Боже мой, ну зачем она промолчала? Сказала бы сразу же, что это его рук дело… или его бабы… и все, понимаешь, все! Не отвертелись бы они…
– Папа, Иван Иванович – человек серьезный… Они и так у него не отвертятся…
– Вечно ей все было не так, – горько признался Колбасин, не слушая сына. – Она блистать хотела, понимаешь… во всем первой быть… А первой не получалось. Вечно соперницы какие-нибудь вперед пролезали… Потому как первое место всегда одно! Нельзя сидеть вдвоем на троне… Разве ж я ее не понимал? Понимал, и очень хорошо… Роли ей подбирал самые выигрышные… И что получается? Как она умерла, так о ней больше газет написали, чем о любой из наших постановок… Всю жизнь, понимаешь, всю жизнь стремилась к славе – и славу эту ей дала только смерть… Бульварный роман! Любовник с другой своей любовницей прихлопнули… Все кухарки в восторге: вот как оно, оказывается, в жизни бывает-то! И все чешут языки, обсуждают, перемывают косточки… не могу, нет, не могу…
– Папа, – промолвил Павел, стараясь говорить как можно тверже, хотя губы у него дрожали, – нам надо собрать все силы… Надо жить дальше… Она бы не хотела видеть нас такими…
– Да ей все равно, какие мы были, – отмахнулся Колбасин. – Никогда она нами довольна не была, ни мной, ни тобой… Зря я тогда не решился, понимаешь? Когда ее убитой нашли… с револьвером этим возле кресла… так сразу же надо было пойти в другую комнату, взять ружье и Ободовского этого пристрелить… Чтобы он жизнью со своей… – режиссер грязно выругался, – не наслаждался… А то он, хитрец, говорит, что ни при чем, а баба его – что оружие потеряла, и поди докажи, что они оба врут и сговорились покрывать друг друга…
– Папа… Ну Иван Иванович же тоже хлеб свой задаром не ест… Признается у него Ободовский, никуда не денется… Или эта его… любовница признается…
– Им слава будет на всю страну, – горько промолвил режиссер. – Ты понимаешь хоть это? На всю Российскую империю… В каждом закутке их имена склонять будут! Потому что в такое сволочное время мы живем: если ты честный человек и работаешь честно, то ничего тебе не видать… А вот если ты воняешь, как… – он снова выругался, – всем в нос, тебя всякий заметит. Покритикует, конечно, но заметит… Вот так и создается слава! Да если я был уверен, что их хотя бы в каторгу сошлют, что получат они по заслугам… а то ведь может быть и так, что их оправдают… как это называется… за недостатком улик, во! – Он перестал мять рубашку и с недоумением поглядел на свою руку. – Ох, что-то пить хочется… Сходи еще к этой вобле сушеной, Эльзе как ее там, попроси вина. Душа болит, а толку-то? Никакого толку от этой боли нет, и Евгению мою мне уже не вернуть…
По правде говоря, Павел Колбасин зря беспокоился, что баронесса Корф может их услышать. Амалия не любила пьяных и, едва она поняла, что ей придется весь вечер терпеть общество нетрезвого и полного отчаяния Колбасина, под каким-то предлогом уехала к соседке, Клавдии Бирюковой.
– Ах, Амалия Константиновна, как я вас понимаю, – говорила передовая дама, освобождая для гостьи кресло, заваленное книжками на нескольких языках и какими-то бумагами. – Колбасина, конечно, жалко, нет слов, но какие бы испытания ни послала нам жизнь, распускаться нельзя… нельзя распускаться, – прибавила Клавдия Петровна строго.
Тут, признаться, Амалия подумала, что ее собеседница принадлежит к тем людям, которым хочется возражать всегда, даже если они говорят нечто совершенно очевидное, вроде того, что дважды два равно четыре. «И ведь я знаю еще множество людей с прогрессивными вроде бы взглядами, которых объединяет с Бирюковой именно эта черта, – мелькнуло в голове у Амалии. – Очень, очень любопытно…»
– Вы можете переночевать у нас, если хотите, – великодушно добавила Клавдия Петровна.
– Нет, я, пожалуй, вернусь обратно через пару часов. Думаю, Анатолий Петрович к тому времени успеет угомониться…
Шаркающей походкой в комнату вошел поэт, заметил Амалию, приосанился, учтиво поклонился и, обернувшись к хозяйке дома, нерешительно осведомился, когда будут подавать на стол.
– А то ужина еще не было…
– И в самом деле, – спохватилась Клавдия Петровна. – Амалия Константиновна, прошу разделить нашу скромную трапезу…
Амалия не видела причин отказываться, и вскоре трое собеседников оказались за одним столом, на котором были нескромно выставлены всяческие яства. Разговор, само собой, шел о недавних происшествиях.
– Я просто поражена тем, как быстро раскрыли это дело, – пыхтела Клавдия Петровна, попутно один за другим уничтожая вкуснейшие вареники с вишней. – Товарищ прокурора, конечно, работает давно и имеет опыт, но Иван Иванович меня удивил. Ведь он совсем еще молодой человек…
Амалия слушала и любезно улыбалась.
– Господи, ну чего там было раскрывать? – проворчал Свистунов, незаметно придвигая блюдо с варениками поближе к себе. – История стара, как мир. Всем здравомыслящим людям с самого начала было понятно, что это дело рук Ободовского…
– Ну, думали еще и на мужа, – справедливости ради напомнила Клавдия Петровна. – И Матвей Ильич Ергольский тоже казался очень, очень подозрителен…
Она сделала паузу, чтобы запить очередную порцию вареников чаем, и шумно отхлебнула из чашки.
– Матвей Ильич и мухи не обидит, – великодушно вступился за почти коллегу поэт. – А муж в Пановой души не чаял. В отличие от Иннокентия Гавриловича, который руки в карманах держал, когда она его обнимала…
– Вот! Хотя внешне казалось, что у них вроде бы все хорошо…
– Думаю, именно ваши слова о руках в карманах навели следователя на подозрения, – любезно сказал Николай Сергеевич. – Потому что, строго между нами, Иван Иванович все-таки немножко тугодум…
И он украдкой поволок к себе на тарелку новую порцию вареников. Потому что, как вы уже догадались, больше всего на свете Николай Сергеевич любил не рассуждать о сенсациях и даже не сочинять стихи, а вкусно и от души поесть.
– Не дай бог, еще свидетелем меня вызовут, – сказала Клавдия Петровна с покушением на кокетство в низком голосе и тряхнула головой. – Как по-вашему, Амалия Константиновна, ведь они могут?
– Определенно, ведь вам придется рассказывать хотя бы о том, что говорил за ужином Матвей Ильич.
– Ах! Неужели в газетах обо мне напишут? – затрепетала передовая дама.
– Они и фотографию могут поместить, – хладнокровно заметила Амалия. – Сами понимаете, такой громкий процесс…
– Тогда придется одеться получше, – решительно промолвила Клавдия Петровна, с недоумением глядя на почти пустое блюдо, на котором буквально только что высилась гора источающих жар вкуснейших вареников. – И заказать новую шляпку. Или даже две?
– Тогда придется одеться получше, – решительно промолвила Клавдия Петровна, с недоумением глядя на почти пустое блюдо, на котором буквально только что высилась гора источающих жар вкуснейших вареников. – И заказать новую шляпку. Или даже две?
– Чем больше, чем лучше, – сказала Амалия с улыбкой. – Ведь неизвестно, сколько раз вас будут вызывать.
– Да-с, – вздохнул поэт, – а почему такой шум? Потому, что жертвой стала известная актриса. Вот убили бы одну горничную Дуняшу, так никому и дела бы не было. Нашли бы того, кто это совершил, осудили бы и без дальнейших проволочек – на каторгу… без отчетов и без фотографий в прессе!
– Николай Сергеевич!
– Клавдия Петровна, ну вы же понимаете, что я прав! Прихлопнут простого человека – какой тут тебе сенсационный процесс? А вот актриса – это совсем другое дело…
– Между прочим, тебе ведь тоже придется выступать свидетелем, – вернула его с небес на землю родственница.
– Мне? Да почему же?
– Ты тоже был среди гостей на ужине у Матвея Ильича. И как хочешь, но ты обязан поприличнее одеться…
– У меня есть костюм почти новый, – подумав, решительно объявил поэт. – Интересно, а мне стихи свои прочесть не дадут?
– Стихи? Во время опроса свидетелей?
– Ну а что такого? Ведь меня наверняка спросят, чем я занимаюсь. Я отвечаю: поэт. Где вы печатались? То-то и оно, что почти нигде… Вот и придется стихи читать, чтобы мне поверили, – с надеждой прибавил Николай Сергеевич. – А что? Представители прессы в зале, это же какая реклама…
– Нет, Николай Сергеевич, я думаю, читать на процессе стихи ни к чему, – решительно заявила Клавдия Петровна. – А то ты, не дай бог, прочитаешь чего-нибудь такое, за что тебе же потом и попадет…
– Ну Клавдия Петровна, голубушка, как же можно! Я с разбором прочитаю. У меня, например, про березки есть…
– Не надо мне про твои березки говорить, я и так помню. Они у тебя склоняются печально и, как брошенные девушки, стоят.
– Ну и что такого? Это же поэтический образ…
– Ну да, поэтому и липы у тебя в другом стихотворении стоят печально и как брошенные девушки. – Клавдия Петровна была немножко сердита, что ей досталось меньше вареников, чем обычно, и не задумываясь нанесла удар в самое чувствительное место.
– Клавдия Петровна!!! Ты хочешь сказать, что я повторяюсь?
– Может, и не повторяешься, но пишешь об одном и том же…
– Амалия Константиновна! Вот вы, как человек, тонко чувствующий поэзию… Объясните мне, почему Пушкину всю жизнь можно было писать про женские ножки, а мне про березки нельзя? Я не понимаю… Это… как ее бишь… дискриминация, вот!
– Николай Сергеевич, право же…
– Не слушайте его, Амалия Константиновна, у него еще есть стихотворение про ивы, так они тоже склонились печально и стоят, как брошенные девушки…
– Клавдия Петровна! Голубушка, честное слово, я не узнаю вас!
…В саду смеркалось. По траве пробежал ветерок, раскачивая цветы. Хлопотливая птичка – трясогузка – села на окно, послушала, о чем говорят в освещенной комнате большие и важные люди, разочарованно фыркнула и улетела прочь.
Глава 22. Шкатулка без секрета
Амалия не любила рано вставать. По работе ей нередко приходилось проводить бессонные ночи и вскакивать ни свет ни заря, поэтому в обычной жизни она предпочитала наверстывать упущенное. Тем не менее, когда на следующее утро Амалия проснулась в своей спальне в «Кувшинках», она, даже не глядя на часы, определила, что сейчас еще слишком рано.
На этом, в сущности, можно было остановиться, повернуться на другой бок, подоткнуть подушку поудобнее и попытаться уснуть снова, но Амалия сразу же поняла, что ей этого вовсе не хочется.
Вчера у Бирюковой среди разговоров о поэзии и прозе жизни было сказано нечто такое, что содержало ключ. Были произнесены какие-то слова, которые на миг словно осветили перед ней тропинку во тьме и позволяли надеяться, что все кусочки головоломки – а Амалия считала, что преступление всегда немножко головоломка, – наконец сложатся в правильном порядке.
Репортеры в зале, реклама… Нет, не то.
Если бы речь шла не о Пановой…
Тоже не то, хоть и теплее.
Вот убили бы одну горничную Дуняшу, так никому и дела бы не было, – кажется, так сказал поэт. Почему?
Если бы жертвой стала только горничная, то проверили бы ее связи, круг знакомств, недругов, конфликты, прошлое и нашли бы убийцу. Таким же порядком, каким действуют при расследовании любого убийства. Кому оно выгодно, кому жертва могла помешать и так далее…
Одним словом, если бы речь шла только о Дуняше…
И тут Амалия поняла окончательно, что именно ее так беспокоило, – и это было так неожиданно и в то же время настолько хорошо объясняло все неувязки, что она вскочила с постели и стала одеваться.
До сих пор следствие почти исключительно было занято Пановой, потому что она была убита первой, а гибель Дуняши представлялась лишь следствием. Но, в сущности, что мы знаем о Дуняше?
Подкидыш? Допустим… Конечно, в каком-нибудь романе Ергольского она вдруг оказалась бы наследницей громадного состояния, но сейчас о романах нельзя думать, никак нельзя…
Амалия вспомнила, что убитой было 25 лет, что она была довольно хорошенькая, болтушка и, как выразился Анатолий Петрович, себе на уме. Если она поняла, кто убийца…
Нет, отмахнулась Амалия, опять не то. Она опять попадает в ту же ловушку, что и Иван Иванович; а самая главная ловушка этого дела заключается в том, что Ергольский, как ни крути, талантливый писатель, и пока она не выйдет окончательно за пределы навязанной им схемы, дело ей не раскрыть…
Да, именно схема была причиной того, что события развивались именно так, а не иначе, но главным в этой схеме было вовсе не убийство знаменитой актрисы, о нет…
«А если я не права?» – мелькнуло в голове у Амалии. Отбросим схему, и что остается? Только убийство безобидной горничной. Кому она могла помешать?
Если бы она была наследницей…
Э, нет, этак мы никогда не доберемся до правды! Ну, Матвей Ильич, ну и напридумывал…
И, выйдя из комнаты, Амалия решительно направилась туда, где находилась каморка Дуняши.
Иван Иванович изъял простреленную подушку как вещественное доказательство, но прочие вещи бедной девушки оставались на своих местах. Амалия перерыла полки шкафа, ощупала одежду, приподняла одеяло на постели и потрогала матрас, чтобы убедиться, что в кровати ничего нет.
«Ах, щучья холера! Если хотя бы примерно знать, что именно я должна найти…»
Она заглянула под кровать, увидела обшарпанный чемоданчик и, не мешкая, вытащила его из укрытия.
Пара чулок, какие-то газеты, порванный веер…
«Ну, понятно. Евгения Викторовна отдала за ненадобностью…»
На самом дне чемоданчика обнаружилась небольшая шкатулка.
Амалия заглянула внутрь, но там оказались только несколько красивых разномастных пуговиц («тоже, наверное, хозяйка отдавала лишнее»), дешевенькие бусы, несколько таких же колечек, метрика, сложенное вчетверо рекомендательное письмо от какой-то вдовы, у которой даже почерк вызывал неприязнь, и какая-то засохшая веточка. Больше – ничего.
Амалия села на стул и внимательно прочитала метрику, из которой действительно следовало, что Авдотья Фролова – дочь неизвестных родителей, после чего взялась за письмо. Сухо и желчно оно перечисляло недостатки Дуняши: забывает вытереть пыль, вертихвостка, забыла покормить кота, разбила вазу. В последней фразе милостиво допускалось, что, несмотря на это, Авдотья Фролова все же неплохая горничная – иногда.
«Если Евгения Викторовна все же взяла Дуняшу на службу с такой рекомендацией… Получается, не таким уж плохим человеком Панова была. Письмо написано с таким расчетом, чтобы человеку, который его предъявит, точно дали от ворот поворот…»
Но ни метрика, ни письмо никак не проливали свет на то, из-за чего погибла Дуняша, и Амалия поневоле стала сомневаться, на правильном ли пути она находится.
«В конце концов, из-за чего я так волнуюсь? А потому, что не верю во всю эту историю… Ободовский использует револьвер любовницы, чтобы избавиться от другой любовницы, – нет, это чересчур… Ни он, ни Бузякина даже не озаботились придумать себе алиби… Как-то все слишком… просто и топорно… Или нет?»
Амалия еще раз обыскала комнату, заглянула во все закутки, прощупала швы и дно чемодана, чтобы убедиться, что там нет потайных отделений. Можете поверить на слово, очаровательная баронесса Корф умела делать обыск, если нужно, и от ее острого внимания не ускользала ни одна деталь. Но тут – тут перед ней была простая комната, самая обычная кровать, и девушка, которая жила здесь, похоже, тоже не имела никаких секретов.
«Рассказать все Игнатову? Он, конечно, выслушает, но не поверит… Он убежден, что Ободовский и его сообщница у него в руках, и другие версии ему совершенно неинтересны. Если бы только у меня было хоть что-то, кроме моего чутья и подозрений, таких смутных, что я даже их сформулировать толком не могу…»