Она взглянула на первую полосу газеты, на снимок с убитой Дженной.
— Я могу сказать Филу, что у нас срочная ночная работа.
— Да я в порядке.
— Боюсь, что нет.
— Правильно боишься. Но ты ведь не в силах проникнуть в мои сны и защитить меня там. Да и потом, я справлюсь…
Она уже вылезла из машины, но вдруг наклонилась и поцеловала меня в щеку:
— Держись, Юз.
Я смотрел, как она поднимается по ступенькам, бренча ключами, как отпирает дверь. Прежде чем она вошла, зажегся свет в гостиной и слегка разъехались шторы. Я помахал Филу, и шторы снова сдвинулись.
Энджи закрыла за собой дверь, свет в подъезде погас. Я завел машину и отъехал.
* * *На колокольне горел свет. Я остановился перед фасадом церкви и обошел ее кругом — к боковому входу, терзаясь тем обстоятельством, что мой «магнум» лежит в сейфе полицейского управления как вещественное доказательство. Войдя, я прочел на полу: «Не стреляй. Двое чернокожих за один день — это чересчур. Подумай о своей репутации».
Ричи.
Со стаканом в руке он сидел, задрав ноги на мой стол, где стояла бутылка «Гленливета». Из моего магнитофона гремел Питер Габриэль.
— Это моя бутылка? — осведомился я.
Ричи поглядел на нее:
— Скорей всего.
— Ну что ж, угощайся.
— Благодарю вас, сэр, — сказал он и плеснул себе еще виски. — Тебе нужен лед.
Я отыскал в ящике стакан, налил двойную порцию.
— Видел? — спросил я, показывая ему газету.
— Я это дерьмо не читаю, — сказал он и добавил: — Видел.
Ричи не похож на голливудских негров, у которых кожа цвета кофе с каплей молока и газельи глаза. Он черен, черен, как нефтяная лужа, и его никак нельзя назвать красавцем — толстый, сутулый, а одежду ему покупает жена, причем она явно не чурается смелых экспериментов. Сегодня вечером, например, на нем были бежевые брюки, легкая синяя рубашка и галстучек, изображавший, казалось, взрыв на маковом поле, залитом ромом.
— Шерилинн опять ходила за покупками?
— Шерилинн опять ходила за покупками, — вздохнул он.
— Галстучек-то не в Майами брал?
Он приподнял краешек и поднес его к глазам для более пристального изучения.
— Скажи лучше, где твоя партнерша?
— Дома, с мужем.
Ричи понимающе кивнул, и мы произнесли в унисон:
— Дерьмо.
— Соберется она когда-нибудь пристрелить эту тварь? — спросил он.
— Дай-то бог.
— Когда это случится, позвони мне. Я припас для такого случая бутылку французского шампанского.
— А пока выпьем за то, чтобы это все же случилось. — Мы чокнулись, и я сказал: — Расскажи мне про Куртиса Мура.
— Слезы на глаза наворачиваются от всего, что мы пишем о нем. — Он откинулся на спинку. — Но ты все же имей в виду — его дружки наверняка захотят свести с тобой счеты.
— Большая банда эти «Рэйвенские святые»?
— По меркам Лос-Анджелеса — не очень. Но мы ведь не в Лос-Анджелесе. Человек семьдесят пять — костяк, и еще шестьдесят могут быть призваны, так сказать, из запаса.
— Иными словами, мне предстоит иметь дело с полутора сотнями чернокожих отморозков.
— Не стоит делать акцент на слове «чернокожие», Кензи.
— Мои друзья обычно зовут меня Патриком.
— А мои друзья не произносят такой мерзости, как ты сейчас.
Я был зол, я дьявольски устал, и мне нужно было на ком-нибудь выместить злость и усталость, от которых меня трясло не хуже, чем от малярии. Мне, что называется, вожжа под хвост попала, и я сказал:
— Когда узнаю, что по городу бегает с автоматами банда белых, я буду опасаться и белых тоже, Ричи. Но до тех пор…
Ричи шарахнул кулаком по столу:
— А эта сволочь, именуемая «мафия»? А? — Он поднялся, жилы на шее вздулись, как, наверно, и у меня. — Как насчет нью-йоркских «Уэстиз»? Эти милые ребятишки, ирландцы не хуже тебя, специализируются на убийствах и пытках. Они-то, по-твоему, какого цвета кожи? Ты, может быть, еще и сообщишь мне, что Каин был негром? Теперь и ты, Кензи, заводишь эту песню?!
Для такого маленького помещения наши остервенелые голоса звучали слишком громко. Я попытался снизить тон, но не тут-то было: голос меня не слушался, более того — я его не узнавал.
— Ричи, когда шайка юных дебилов, возомнивших себя нацистами, гонится на машине за одним-единственным чернокожим мальчуганом в Говард-Бич и сбивает его, это воспринимается как национальная трагедия. Да так оно и есть — это и вправду национальная трагедия. Но когда в Фенвее белому пареньку его ровесники-негры нанесли восемнадцать ножевых ран, никто даже и не заикнулся о расизме. Газеты сообщили об этом и назавтра забыли, а дело квалифицировали как обычное убийство. Никакой «расовой ненависти». Вот и скажи мне, Ричи, что это такое?
Пристально глядя на меня, он вытянул руку вперед, потом поднял к голове, помассировал себе затылок, потом опустил на стол, рассматривая так, словно не знал, что с ней делать. Он несколько раз принимался говорить и сбивался, но вот наконец спокойно, еле слышно произнес:
— Как ты полагаешь, троим чернокожим юнцам, зарезавшим белого парня, крепко достанется? Ну, отвечай! Отвечай как на духу!
— Ну, разумеется, им солоно придется. Даже если найдут хорошего адвоката, то все равно…
— Нет. Об адвокатах сейчас речи нет. Если они попадут под суд присяжных, их признают виновными? Дадут в самом лучшем случае лет по двадцать?
— Дадут. Можно не сомневаться.
— А если белые мальчики убьют чернокожего парня, и этот случай не будет назван «инцидентом на расовой почве», и газеты не раструбят о национальной трагедии, что с ними сделают?
Я кивнул.
— Я спрашиваю: что с ними сделают?
— Вероятней всего, отпустят на все четыре.
— Именно так! — Он плюхнулся на стул.
— Видишь ли, Ричи, — сказал я. — Эта логика не имеет отношения к обывателю, к среднестатистическому прохожему на улице, и тебе это известно не хуже меня. Некий Джо из южных штатов видит, что гибель черного превращается в трагедию, а гибель при аналогичных обстоятельствах белого представлена как заурядное убийство. И он говорит себе: «Э-э, это неправильно. Это лицемерие. Налицо двойной стандарт». Можешь ли ты осуждать его за это?
Ричи со вздохом провел ладонью по волосам:
— Черт побери, Патрик… Не знаю. Нет! Я не могу осуждать его за это! Но в чем же альтернатива? Неужели следует ликвидировать квоты на рабочие места для представителей меньшинств, всякие там льготы и привилегии для них же?
Я налил себе и показал ему бутылку. Ричи протянул мне свой стакан.
— Нет, — ответил я, наливая ему. — А впрочем… Нет, не знаю…
Криво улыбнувшись, он откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. Питер Габриэль допел и теперь лишь время от времени слышался рев пролетавших внизу машин. Повеяло прохладой, и, когда в комнату залетел ветерок, я почувствовал, что атмосфера несколько разрядилась. Не совсем, конечно, но все же.
— Знаешь, что значит «действовать по-американски»? — спросил Ричи. По-прежнему глядя в окно, он взбалтывал виски в стакане, так и не поднеся его ко рту.
Да, я ощущал, что, чем выше был уровень алкоголя в крови, тем меньше становилось злобы. Виски словно растворяло ее.
— Нет, Рич, не знаю. Расскажи.
— Действовать по-американски — значит найти кого-нибудь и обвинить его в своих бедах. Работаешь, предположим, на стройке и роняешь себе молоток на ногу? Подавай в суд на компанию. Вполне можешь слупить с нее десять тысяч. Ты белый и не можешь устроиться на работу? Обвиняй квоты для нацменьшинств. Черный — вали все на белых. Или на корейцев. Или на японцев — японцев только ленивый не винит. Целая страна несчастных, невезучих, сбитых с толку людей, и ни у одного не хватает мозгов, чтобы честно разобраться в своей ситуации. И еще твердят, что прежде, до того как появились СПИД и крэк, уличные банды и средства массовых коммуникаций, спутниковое телевидение, самолеты и глобальное потепление, было проще и легче, — как будто можно вернуться в те времена! И не в силах понять, отчего они по уши сидят в дерьме, эти люди начинают обвинять кого-нибудь, все равно кого — евреев, белых, черных, арабов, русских, сторонников абортов, противников абортов.
Я ничего не ответил. Трудно спорить с очевидными фактами.
Ричи поднялся и начал прохаживаться по комнате не слишком уверенными шагами.
— Белые обвиняют таких, как я, потому что свое место якобы я получил по квоте. Половина из них читает по складам, но уверена, что вполне справится с моей работой. Политики-сволочи, развалясь в кожаных креслах в квартирах с видом на реку Чарльз, внушают своим олухам избирателям, будто все проблемы проистекают оттого, что я лишаю их детей куска хлеба. Чернокожие твердят, что я им больше не брат, ибо живу на «белой» улице в практически «белом» квартале, и что я пытаюсь протыриться в средний класс. Вот именно — протыриться! Как будто если ты черный, то должен до гробовой доски оставаться на Гумбольдт-авеню, среди тех, кто, получая пособие, немедля тратит его на крэк. Протыриться! — снова воскликнул он. — Гетеросексуалы ненавидят педерастов, а те в последнее время уверяют, что готовы дать им… не что-нибудь, а отпор, хотя сам черт не знает, что они при этом имеют в виду. Лесбиянки ненавидят мужчин, мужчины — женщин, белые — черных, черные — белых, и каждый ищет, кого бы обвинить в своих бедах и неудачах. И в самом деле, на кой дьявол смотреть на себя в зеркало, если ты непреложно уверен: вокруг толпами бродят те, которые — ты в этом непреложно уверен — тебе в подметки не годятся?! — Он взглянул на меня. — Ты понимаешь, о чем я, или это пустое сотрясение воздуха?
Я пожал плечами:
— Каждому по той или иной причине надо кого-нибудь ненавидеть.
— Этот каждый слишком глуп, — сказал он.
— И слишком зол, — добавил я.
Мы помолчали, потом, все так же, не произнося ни слова, налили еще и выпили — на этот раз помедленней. Минут через пять Ричи спросил:
— Как ты, кстати, чувствуешь себя после сегодняшней передряги?
Сговорились они все, что ли?
— Нормально, — отвечал я.
— Правда?
— Правда. По крайней мере, мне так кажется. — Я поглядел на него, и мне почему-то захотелось, чтобы наши взгляды встретились. — Дженна была хорошим человеком. Порядочным человеком. И всего-то навсего… ей захотелось — раз в жизни, — чтобы об нее не вытирали ноги.
Ричи посмотрел на меня и, перегнувшись через стол, протянул стакан:
— Ты заставишь их заплатить за ее смерть, Патрик?
Я подался к нему. Мы чокнулись.
— С большими процентами. И пусть не обижаются.
Глава 15
Ричи ушел в первом часу ночи, а я вместе с бутылкой перебрался из офиса в квартиру. Не обращая внимания на моргающую красную лампочку автоответчика, включил телевизор, рухнул в свое кожаное кресло и, потягивая из горлышка, стал смотреть Леттермэна, но каждый раз, когда в кадре возникал приспущенный флаг, передо мной представала дергающаяся в пляске смерти Дженна. Обычно я не злоупотребляю горячительными, но на этот раз высосал «Гленливет» до донышка. Мне хотелось отрубиться и обойтись без снов.
Ричи сказал, что имя Сосия ему откуда-то знакомо, но — не более того. Я прикинул, что же мне известно. Куртис Мур — член шайки «Рэйвенские святые», Дженну он убил, вероятней всего, выполняя чье-то поручение, и поручение это дал ему Сосия, муж — или бывший муж — Дженны. Сосия состоял с сенатором Брайаном Полсоном в столь дружеских отношениях, что они фотографировались вместе. При нашей первой встрече сенатор шарахнул по столу кулаком, прибавив: «Это не шутки, Кензи!» Да уж, какие тут шутки. Дженну расстреляли. Больше — и значительно больше — сотни уличных головорезов, смерти не боящихся точат на меня зубы. Хороши шутки. Завтра предстоит ланч с Малкерном и его командой. Здорово я набрался. Дженна убита, Куртис Мур остался без ноги. Я пьян. Призрак в пожарной каске склубился из тьмы в углу за телевизором, экран стал расплываться перед глазами. Бутылка была пуста.
Герой ударил меня пожарным топором по голове, я вздрогнул и выпрямился в кресле. Тускло мерцал экран. Я осоловело поглядел на часы — четверть пятого утра. Жидкий огонь разливался где-то на уровне диафрагмы. Топор, снеся мне полчерепа, оголил нервы. Я выбрался из кресла и побрел в ванную, где меня долго выворачивало. Я спустил воду в унитазе и лег на холодный кафель пола. Комната насквозь провоняла «Гленливетом», страхом, смертью. Второй раз за трое суток меня тошнит. Может, это булимия?
Накатила очередная волна рвоты. Потом полчаса примерно я чистил зубы, потом шагнул под душ, потом сообразил, что забыл раздеться, и исправил это упущение. Когда все это кончилось, уже рассвело. Три таблетки тайленола — и я рухнул в постель, надеясь, что вместе с рвотой из меня вышло и все то, что томило меня страхом и не давало уснуть.
Следующие три часа я то проваливался в забытье, то выныривал из него, и, слава богу, никто не пришел ко мне в гости — ни Дженна, ни Герой, ни нога Куртиса Мура. Иногда и повезет.
— Ненавижу, — сказала Энджи. — Я… это… ненавижу.
— И зря. Тебе очень идет.
Она послала мне свой знаменитый взгляд и снова яростно заерзала по сиденью такси, оправляя юбку.
Дело в том, что Энджи надевает юбку примерно так же часто, как принимается за стряпню, но первое приносит мне гораздо меньше разочарования. И как бы она ни шипела, для нее, я думаю, все это вовсе не такая уж пытка, как она старается изобразить. Ее туалет — настолько обдуманный, чтобы при виде его невольно вылетало восторженное «ах!» — состоял из темно-клюквенной шелковой блузки и черной замшевой юбки. Волосы, откинутые со лба, она заколола над левым ухом, распустив их вдоль правой щеки, причем одна прядь завивалась как раз под глазом. В результате взгляд становился просто смертоносным. Юбка была ужасно узкая, и Энджи все время обдергивала подол и вертелась на сиденье, пристраиваясь поудобнее. Картина в целом получалась не слишком безотрадная.
На мне был серый двубортный костюм в «елочку» с едва заметной черной полоской. Пиджак обтягивал мне бедра, как того требовала нынешняя мода, но все же ее создатели к мужчинам обычно снисходительнее, чем к женщинам, а потому, садясь, я мог расстегнуться.
— Замечательно выглядишь, — сказал я.
— Сама знаю, что замечательно выгляжу, — сварливо отвечала мне Энджи. — Я мечтаю повстречать того, кто придумал покрой этой юбки — уверена, что это мужчина! — и натянуть ее на него: пусть попробует в ней сесть или сделать шаг.
Такси высадило нас на углу, напротив церкви Троицы.
Со словами «милости просим в отель „Копли-Плаза“» швейцар распахнул перед нами дверь, и мы вошли. «Копли» — это нечто подобное «Ритцу»: тот и другой вознеслись задолго до моего рождения, тот и другой переживут меня намного. А если челядь в «Копли» не столь расторопна, как в «Ритце», то это, надо думать, оттого, что надобности нет — «Копли» все еще отчаянно пытается избавиться от своего статуса самого забытого отеля. Несмотря на многие миллионы, потраченные на ремонт, перепланировку и отделку, должно пройти еще много времени, прежде чем из нашей памяти изгладятся его темные коридоры и затхлая атмосфера. Начали владельцы с бара, и правильно сделали. Теперь я всегда ожидаю встретить там не Джорджа Ривза и не Боджи, а Берта Ланкастера в роли Хансекера, устраивающего прием при дворе, и прихорашивающегося Тони Кёртиса у его ног. Я сказал об этом Энджи.
— В чьей роли Ланкастер? — переспросила она.
— «Пьянящий аромат успеха», фильм такой был, невежда.
На этот раз Джим Вернан не встал при моем появлении. Вместе со Стерлингом Малкерном они сидели под темно-коричневой сенью дубовых панелей, призванных ограждать их взоры от окружающей банальности. Они заметили нас лишь в тот миг, когда мы приблизились к их уютному уголку. Джим начал было приподниматься, но я остановил его, и он просто подвинулся, давая нам место за столом. Ни верным псам, ни любящим супругам сравниться с конгрессменом не дано.
— Джим, — сказал я, — ты знаком с Энджи. Сенатор Малкерн, познакомьтесь с моим компаньоном Анджелой Дженнаро.
— Рада познакомиться, сенатор, — сказала она, протягивая ему руку.
Малкерн руку эту взял, поцеловал и, не выпуская из своей, подвинулся на диване, увлекая Энджи за собой.
— Нет, мисс Дженнаро, это я рад, — сказал он. Воплощенная обходительность. Энджи уселась рядом с ним, и лишь после этого он отпустил ее руку. Потом, вскинув бровь, взглянул на меня: — Компаньон, говоришь? — и хихикнул.
Джим, разумеется, подхватил. По моему мнению, следовало бы ограничиться легкой полуулыбкой.
— Где же сенатор Полсон? — осведомился я.
Малкерн, продолжая улыбаться Энджи, отхлебнул виски и сказал:
— С такой сослуживицей со службы за уши не оттащишь, а? Где же это Пат вас прятал?
В ответ Энджи улыбнулась совсем уж ослепительно — на все, как говорится, тридцать два зуба:
— В ящике.
— Да ну? — Малкерн сделал еще глоток. — Она мне нравится, Пат! Ей-богу, нравится!
— Не вам одному, сенатор.
Приблизился официант, принял заказ и, бесшумно ступая по толстому ковру, удалился. Малкерн вроде бы приглашал нас на ланч, но на столе были только стаканы. Может, здесь все подают в жидком виде? Джим прикоснулся к моему плечу:
— У тебя вчера выдался жаркий денек.
— В отца пошел! — воскликнул Малкерн, потрясая утренней «Триб». — Такой же герой! Читал? — Он ткнул пальцем в заголовок.
— Ничего, кроме комиксов, в руки не беру.
— Очень лестно о тебе отзываются. Знаешь… для твоего бизнеса это просто замечательно.
— А для Дженны Анджелайн — нет.
— Сам знаешь: «Взявший меч…» — пожал он плечами.
— Дженна была уборщицей, — сказал я. — Из того, что она брала в руки, ближе всего к мечу был нож, которым вскрывают конверты.
Малкерн снова пожал плечами, давая понять, что мнения своего не переменил. Такие, как он, не склонны осмысливать и толковать факты — пусть этим занимаются другие, — он эти факты создает.
— Мы с Патриком желали бы знать, означает ли гибель миссис Анджелайн, что наша работа окончена, — сказала Энджи.
— Боюсь, что нет, моя дорогая, — ответил он. — То есть совершенно определенно — нет. Я обратился к услугам Пата — и вашим, разумеется, — чтобы найти некоторые документы. Пока они не окажутся передо мной на столе, вы по-прежнему работаете на меня.
Энджи улыбнулась:
— Мы с Патриком работаем на себя, сенатор.