— А для Дженны Анджелайн — нет.
— Сам знаешь: «Взявший меч…» — пожал он плечами.
— Дженна была уборщицей, — сказал я. — Из того, что она брала в руки, ближе всего к мечу был нож, которым вскрывают конверты.
Малкерн снова пожал плечами, давая понять, что мнения своего не переменил. Такие, как он, не склонны осмысливать и толковать факты — пусть этим занимаются другие, — он эти факты создает.
— Мы с Патриком желали бы знать, означает ли гибель миссис Анджелайн, что наша работа окончена, — сказала Энджи.
— Боюсь, что нет, моя дорогая, — ответил он. — То есть совершенно определенно — нет. Я обратился к услугам Пата — и вашим, разумеется, — чтобы найти некоторые документы. Пока они не окажутся передо мной на столе, вы по-прежнему работаете на меня.
Энджи улыбнулась:
— Мы с Патриком работаем на себя, сенатор.
Джим взглянул на меня, потом опустил глаза и принялся рассматривать свой стакан. Лицо Малкерна на миг окаменело, затем он с веселым недоумением поднял брови и спросил:
— Да? Отчего же в таком случае я подписал и отправил в ваше агентство чек?
Но Энджи нелегко было сбить с толку:
— Считайте это накладными расходами, сенатор. — Она поглядела на приближавшегося официанта. — Ага, вот и напитки. Благодарю вас.
Я готов был расцеловать ее.
— Скажи-ка, Пат, ты согласен с такой постановкой вопроса? — осведомился Малкерн.
— В весьма значительной степени, — ответил я и хлебнул пива.
— Да, кстати. — Малкерн откинулся на спинку дивана. — Она всегда ведет все ваши переговоры? И вообще, насколько я понимаю, играет первую скрипку?
— Первая скрипка не любит, когда о ней говорят в третьем лице, — сказала Энджи.
— Богат ли ассортимент напитков, сенатор? — спросил я.
— Ради бога, джентльмены, — сказал Джим и вскинул руку.
Если бы дело происходило на Диком Западе, в этот миг послышался бы грохот пятидесяти отодвигаемых стульев и салун мгновенно опустел бы. Но мы сидели в баре фешенебельного бостонского отеля, и Малкерну вряд ли бы подошел пояс с патронташем и двумя шестизарядными кольтами — слишком обширное у него было брюхо. И револьвер в Бостоне никак не может тягаться с подписью или даже с кляксой, поставленной в нужном месте и в нужное время.
Черные глаза Малкерна уставились на меня из-под нависших бровей — это был взгляд змеи, потревоженной в своем гнезде, взгляд пьяного и буйного забулдыги, нарывающегося на мордобой.
— Патрик Кензи, — сказал он и подался вперед, ко мне. От него так разило виски, что сенатор был просто огнеопасен. — Патрик Кензи, — повторил он. — Послушай-ка теперь меня. Никогда, ни при каких обстоятельствах я не позволю, чтобы со мной в таком тоне говорил сын одного из моих лакеев. Твой отец, милый мой мальчик, служил мне… вот как собачки служат. И тебе, если хочешь чего-нибудь добиться в нашем городе, придется идти по его стопам. Потому что, — он перегнулся через стол и вдруг крепко ухватил меня за руку, — потому что, если ты мне будешь хамить, клиентов в твоей конторе будет не больше, чем на собрании «Анонимных алкоголиков» в день Святого Патрика. Одно мое слово — и тебе конец. Что же до твоей подружки, то, поверь мне, таска, которую устраивает ей ее измочаленный муженек, покажется ей детскими игрушками.
Энджи готова была выцарапать сенатору глаза, но я успокаивающе положил руку ей на колено. Потом полез во внутренний карман и достал ксерокопию того самого фотоснимка. Я держал ее так, чтобы он был вне пределов досягаемости Малкерна или Вернана, и улыбался едва заметно, холодно, ни на миг не отводя глаз от сенатора. Чуть подавшись назад, чтобы не угореть от перегара виски, я сказал:
— Сенатор, мой отец был одним из ваших лакеев. Вам видней. Однако сообщаю для вашего сведения, что до сих пор ненавижу эту сволочь, хоть его давно и нет в живых. А потому не старайтесь пробудить во мне сыновние чувства. Моя семья — это Энджи. Не он. И не вы. — Я рывком высвободил запястье из его цепких пальцев и в свою очередь стиснул его руку. — И вот еще что, сенатор… Если вы снова вздумаете угрожать мне, я очень сильно осложню вам жизнь… — и с этими словами шлепнул фотографию на стол перед ним.
Если Малкерн и узнал тех, кто на ней запечатлен, то виду не подал. Он все так же не сводил с меня сузившихся глаз — даже зрачки стали размером с булавочную головку. Концентрированный заряд ненависти исходил из них.
Поглядев на Энджи, я отпустил кисть сенатора и поднялся:
— Благодарю за внимание. — Потом потрепал Джима по плечу: — Всегда рад встрече с тобой, старина.
— Счастливо, Джим, — сказала Энджи.
Мы двинулись прочь.
Если бы мы дошли до дверей, уже осенью я сидел бы на пособии для неимущих. Если бы мы дошли до дверей, мне вскоре пришлось бы перебираться в Монтану, в Канзас, или в Айову, или в подобное же захолустье, где, по моим понятиям, царит такая тоска, что никому не хочется вводить эти штаты в сферу своего политического влияния. Если бы мы дошли до дверей, Бостон был бы для нас закрыт.
Мы были в четырех-пяти метрах от выхода, когда за спиной раздалось: «Патрик», — и я понял, что все же немного разбираюсь в природе человеческой. Энджи стиснула мою руку, и мы обернулись с таким видом, словно делали окликнувшему нас Джиму Вернану большое одолжение.
— Пожалуйста, вернитесь и сядьте.
Мы подошли к столу. Малкерн протянул руку:
— С утра я всегда малость не в духе. И потом — у меня слишком своеобразный юмор: не все понимают.
Я пожал ему руку:
— Бывает.
Он повернулся к Энджи:
— Мисс Дженнаро, уж вы простите старого брюзгу.
— Все забыто, сенатор.
— Называйте меня просто «Стерлинг», — с задушевной улыбкой он похлопал ее по руке. Просто воплощение искренней благожелательности и непритворной задушевности.
— Откуда это у тебя? — спросил Джим, кивнув на снимок.
— От Дженны Анджелайн.
— Но это ксерокопия.
— Именно.
— А оригинал? — спросил Малкерн.
— У меня.
— Пат, — сказал он, явно сдерживаясь, но продолжая улыбаться. — А ведь мы тебя наняли, чтобы ты нам документы вернул, а не копии.
— Пока я не разыщу остальные, этот побудет у меня.
— С какой стати? — спросил Джим.
Я ткнул пальцем в первую полосу газеты:
— Очень уж грязно становится. Не люблю. А ты, Энджи?
— И я не люблю.
Я поглядел на Малкерна и Вернана:
— Вот видите — мы не любим грязи. Оригинал останется у нас, и это нам поможет не вляпаться, не изгваздаться. А там видно будет.
— Помощь нужна, Патрик?
— Разумеется. Расскажите мне про Полсона и про Сосию.
— Неосмотрительно со стороны Брайана, — сказал Малкерн.
— В самом деле? — спросила Энджи.
— Идиотская неосмотрительность. То, что может себе позволить рядовой гражданин, непростительно публичному политику. — Он кивнул Джиму.
Тот сцепил пальцы в замок.
— Шесть лет тому назад сенатор Полсон развлекся… хм-м… с одной из проституток мистера Сосии. Это был, скажем так, кутеж. В данных обстоятельствах я вряд ли способен описать его более подробно, но вся эта увеселительная затея вылилась в нечто большее, нежели вечер с вином и женщинами.
— Ни одну из которых не звали миссис Полсон, — вставила Энджи.
Малкерн покачал головой:
— Да это в данном случае не важно. Она жена политического деятеля и понимает, чего от нее ждут в подобных ситуациях. Неприятности возникнут в том случае, если достоянием гласности станут документальные свидетельства этой веселой ночки. Брайан в настоящее время очень громко, хоть и молча, ратует за законопроект о борьбе с уличным терроризмом. Малейшее упоминание о связи с людьми такого сорта, как этот… мистер Сосия, — пиши пропало. Крах.
Мне ужасно хотелось спросить, как это можно ратовать «громко, хоть и молча», но я остерегся, опасаясь, что мой вопрос обнаружит дремучее политическое невежество. Вместо этого я осведомился:
— Как зовут Сосию?
— Марион, — ответил Джим.
Малкерн посмотрел на него.
— Марион, — повторил я. — А каким образом на сцену вышла Дженна? Как она получила эти фотографии?
Перед тем как ответить, Джим вопросительно взглянул на Малкерна и, получив некое телепатическое дозволение, сказал:
— Мы пришли к выводу, что, скорей всего, Сосия попытался его шантажировать, для чего и прислал ему эти снимки. Сами можете судить, до какой степени Брайан напился в ту ночь. Он, что называется, отключился в своем кресле, оставив фотографии у себя на столе. Потом пришла Дженна для обычной уборки, и мы полагаем…
— Минутку, — перебила его Энджи. — Вы хотите сказать, что Дженна была так возмущена снимками, что забрала их? Забрала, сознавая, что в этом случае за ее жизнь никто не даст и ломаного гроша? — В голосе ее звучало явное недоверие.
Джим пожал плечами.
— Поди пойми этот сброд, — сказал Малкерн.
— Но зачем же Сосии было убивать ее? — спросил я. — Мне кажется, он вряд ли хотел, чтобы фотографии, где Полсон снят с каким-то наркоманом, стали, как вы выражаетесь, достоянием гласности.
Малкерн рта еще не успел открыть, а я уже наперед знал, что он скажет. Хотелось бы знать, зачем я вылез с этим вопросом, наперед зная ответ.
— Поди пойми этот сброд, — повторил он.
Глава 16
Остаток дня мы провели в праздности.
Мы вернулись в офис, я флиртовал с Энджи, а она сказала мне, что я мало-помалу оживаю, и телефон молчал, и никого не занесло на нашу колокольню. Из соседней забегаловки нам принесли пиццу, мы выпили несколько банок пива, и попутно я продолжал вспоминать, как смотрелась на заднем сиденье такси ерзающая в черной замшевой юбке Энджи. Поглядев на меня, она угадала ход моих мыслей и обозвала извращенцем. Между прочим, именно в этот раз у меня в голове крутилась совершенно невинная мысль об оплате счетов за междугородные разговоры, но на фоне всех прочих и весьма многочисленных разов мысль эта, конечно, померкла.
У Энджи всегда складывались совершенно особые отношения с окном, возле которого стоял ее стол. Половину рабочего времени она проводила, уставясь в него и покусывая нижнюю губу или постукивая карандашом по нижним зубам. Было очевидно, что мысли ее при этом витают где-то очень далеко. Но сегодня создавалось впечатление будто для нее одной в окне крутят увлекательное кино. Когда я спрашивал ее о чем-нибудь, она неизменно отвечала: «М-м?», и казалось, что находится вообще в другом полушарии. Я догадался, что подобная рассеянность связана с Филом, и особенно не приставал.
Мой пистолет по-прежнему лежал в полицейском управлении, и я не собирался ходить по городу, имея при себе из оружия только детородный орган и надежду на благополучный исход встречи с «Рэйвенскими святыми», которые, вероятно, меня ищут. Нет, нужен был ствол, причем совершенно чистый, поскольку в нашем штате закон очень косо смотрит на тех, кто носит незарегистрированное оружие. Энджи на тот случай, если нам в какой-либо ситуации придется выступать в паре, тоже требовалось нечто огнестрельное. И потому я позвонил Буббе Роговски и попросил его добыть два «непаленых» пистолета. «Без проблем, — ответил он. — К пяти получишь». Как будто я пиццу заказал.
Затем я позвонил Дэвину Эмронклину. Он служит в оперативном подразделении по борьбе с бандитизмом — недавно созданном и находящемся под патронажем мэра. Дэвин, несмотря на малый рост, человек очень могучий, и те, кто пытается сделать ему бобо, только навлекают на себя его гнев. Если все его рубцы и шрамы вытянуть в линию, выйдет, наверно, целая миля. Незаменимый человек практически во всех ситуациях, кроме разве что коктейль-парти на Бикон-Хилл.
— Рад был бы с тобой потолковать, — сказал он. — Но у меня чертова уйма неотложных дел. Давай-ка завтра встретимся на похоронах. И не слушай этого засранца Ферри, ты молодец, что завалил Куртиса.
Я повесил трубку, чувствуя, как в груди, словно после доброго глотка горячительного в сырой вечер, разливается приятное тепло: если Бубба будет прикрывать мне тыл, а Дэвин — фланги, я могу чувствовать себя в большей безопасности, чем презерватив на конгрессе кастратов. Но сейчас же меня осенило: если кто-то по-настоящему хочет убить тебя — уповай только на счастливый случай. Не на Господа Бога, не на армию и уж подавно не на себя самого. Я должен надеяться, что, когда дело дойдет до мести, мои враги окажутся слишком глупы или нерасчетливы. Это единственное, что способно меня спасти.
— Эй, красотка, как наши дела? — окликнул я Энджи.
— А? — вздрогнула она.
— Я спрашиваю, как дела, красотка?
Карандаш забарабанил по зубам. Энджи, не снимая задранных на подоконник ног, чуть развернула свое кресло в мою сторону.
— Эй, — сказала она.
— Что?
— Больше так не делай, ладно?
— Чего «не делай»?
Она повернула ко мне голову, и наши глаза встретились.
— Больше не обращайся ко мне так. Никогда. Или хотя бы — не сейчас.
— Прости, мамочка, я больше не буду.
Энджи развернулась лицом ко мне, и ноги ее оказались на полу.
— И этого тоже не надо. Не строй из себя невинного младенца. Ты — не невинный. — Она посмотрела в окно и вновь перевела взгляд на меня. — Знаешь, Патрик, ты временами бываешь ужасной скотиной. Ты знаешь об этом?
Я поставил банку с пивом на край стола:
— Неужели?
— Да вот представь себе, — отвечала она. — Ты думаешь, мне это легко?.. Легко?.. Приходить сюда каждый день из моего дома… будь он проклят… И работать с тобой, а ты называешь меня красоткой, и заигрываешь со мной, и пялишься на меня, у тебя уж прямо рефлекс, черт бы взял его и тебя! И я… больше этого не… желаю! — Она яростно потерла лицо обеими руками и с глухим стоном запустила их в волосы.
— Энджи… — сказал я.
— Ну что «Энджи», «Энджи»! — Она пнула нижний ящик своего стола. — Ей-богу, Патрик, между этим жирным похабником Малкерном, Филом и тобой… я… я просто не знаю.
В горле у меня стоял ком величиной с небольшую собачку, но все же я сумел выговорить:
— Чего ты не знаешь?
— Ничего не знаю! — Она закрыла лицо ладонями, потом отняла их и взглянула на меня. — Я вообще больше ничего не знаю! — Она вскочила так резко, что вертящееся кресло совершило полный оборот и повернулось к входной двери. — И меня тошнит от идиотских вопросов!
Энджи выбежала из комнаты. Каблуки ее защелкали по ступеням как пули. Перед глазами у меня плавала какая-то пелена. Звук шагов замер. Я выглянул в окно, но никого не увидел. В свете уличного фонаря тускло поблескивала исцарапанная светло-коричневая крыша ее автомобиля.
Прыгая в темноте через три ступеньки, я бросился по вьющейся и обрывающейся в черную пустоту винтовой лестнице. Энджи стояла в нескольких шагах от нижней ступеньки, привалившись к стенке исповедальни. Во рту торчала дымящаяся сигарета, в сумку она прятала зажигалку.
Я встал как вкопанный.
— Ну? — сказала она.
— Что «ну»? Ради бога, Энджи, не начинай все сначала. Для меня все это — как гром среди ясного неба. — Я осекся, переводя дыхание, а она смотрела на меня потемневшими непроницаемыми глазами, и в них я прочел, что вызов брошен и следует поскорее сообразить, что делать дальше. — Я понял, Энджи, понял, в чем беда… У тебя слишком много мужчин-сволочей — Малкерн, Фил, я…
— Не все они — мои мужчины.
— Ну, я неправильно выразился. Но все же, Энджи, что стряслось?
Передернув плечами, она стряхнула пепел на мраморный пол.
— Гореть мне в аду за это.
Я ждал.
— Ничего не стряслось, Патрик, и все плохо. Все. Вчера, когда я думала об этой истории, в которой ты чудом — просто чудом! — уцелел, множество всяких других мыслей пришло мне в голову. Господи Боже, и это — моя жизнь? Фил? Дорчестер? — Она обвела рукой церковь. — Это вот? Я прихожу на работу, пикируюсь и перешучиваюсь с тобой, развлекаю тебя, потом иду домой, где меня раз или два в месяц избивают, сплю с этим подонком — иногда в ту же ночь — и… И все? Так кто же я такая?
— Кто сказал, что это должно продолжаться вечно?
— Да-да, Патрик, ты прав. Завтра с утра пораньше пойду в нейрохирурги.
— Я могу…
— Не можешь. — Она уронила окурок и раздавила его подошвой. — Для тебя все это игра, забава. Ты спрашиваешь себя: «Ну, а какова она в постели?» А потом, когда получишь ответ на свой вопрос, отвалишь в сторонку. — Она покачала головой. — А ведь это моя жизнь. Не игра.
Я кивнул.
Она улыбнулась — жалобно так, и в неверном свете, лившемся справа сквозь зеленое витражное окно, я заметил, что глаза ее увлажнились.
— Кто бы мог подумать, а? Смешно, правда?
— Нет, — ответил я. — Не смешно.
Глава 17
Бубба даже не подумал вечером появиться в моем офисе. Это очень на него похоже.
Он пришел утром ко мне домой, когда я размышлял, как следует одеться на похороны Дженны. Пока я завязывал галстук, Бубба уселся на кровать и сказал:
— В этом галстуке ты очень смахиваешь на педика.
— А ты не знал, м-милый? — спросил я и послал ему воздушный поцелуй.
— Ты, Кензи, так не шути.
Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу — это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.
Бубба — абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него — столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше — до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.