– Лень… Давно хочу с тобой на одну щекотливую тему поговорить, да все как-то… Не соберусь. Может, мне смелости не хватает…
– Это ты о Наде, наверное? То есть о ее странностях?
– Ну, в общем… А ты тоже заметил, да? Это болезненное стремление к чистоте… Похоже на манию, Лень. Надо что-то с этим делать, по-моему.
– А что с этим сделаешь? Уже ничего не сделаешь, Кать…
– В смысле? Чего ты так, а?
– Как?
– Ну… Очень уж пессимистично настроен!
– Я не настроен. Я давно уже все знаю. Только я не думал, что проблема уже в глаза бросается. Да, это очень плохо, если бросается… Это просто ужасно, Кать… Я думал, есть еще время…
Катя села на стул, глянула Лене в глаза.
– Она что… Она и впрямь больна, да?
– Да, Кать, больна. Я год назад возил ее в область, показывал психиатрам.
– И… что?
– Да ничего хорошего. Сказали, ничем помочь не могут, это необратимый процесс. А дальше будет еще хуже. Сказали, надо приспосабливаться как-то.
– Нет, что значит приспосабливаться? Странные какие! А госпитализировать? А лечить?
– Да бесполезно, Кать. Объясняю же, это лечению не поддается, можно только хуже сделать. Такая форма расстройства особенная, медленно прогрессирующая. Да ты не бойся, Надя не опасна в социальном смысле и никогда опасной не будет… Просто… А в общем, не бери в голову. Это уж мой крест, мне его нести. А ты не говори никому, ладно? Никто ведь в больнице еще не заметил… Пусть она пока работает. Это уж потом, когда нельзя будет скрыть…
– Нет, нет, Леня, я никому не скажу!
– Спасибо, Кать… Да, пусть пока будет все как есть. Пока Танюшка маленькая. А то ведь знаешь, какие сейчас дети… В школу пойдет, а там засмеют. Клеймо поставят – мать сумасшедшая.
– Лень… А потом-то что? Ну, когда…
– Да ничего. Говорю же, мой крест. Будем жить, как получится. Я сильный, я и тебе буду помогать, чем смогу… Так, по-соседски, и выживем, и детей поднимем. Ничего, Кать, прорвемся… Ты мне чаю-то нальешь, нет? Что-то в горле совсем пересохло…
– Да, Лень, сейчас, сейчас… Конечно… Конечно, мы прорвемся, Лень…
Они молча пили чай, глядели в окно. Было слышно, как тихо возится в своей комнате Никитка. Подул ветер, бросил в окно тополиные листья, не успевшие дозреть до сентябрьского благородства, жухлые от первых заморозков. Какая-то неправильная выпала нынче осень, совсем не праздничная. Что у людей, что у природы. Холодная, неуютная.
– К тебе гости, Кать… – мотнул головой в сторону окна Леня, указывая на идущую по двору Ольгу. – Ладно, я пойду… Не буду мешать.
– Ты нам не помешаешь, Лень.
– Ну, все равно… Так мы договорились, да? Ты пока никому… Тем более, Ольге…
– Конечно! Можешь даже не думать, Лень!
– Спасибо…
Леня вышел, вежливо придержал дверь для Ольги. Та улыбнулась ему снисходительно. А глядя в окно в его печальную спину, проговорила вдруг с раздражением:
– Смотреть противно, мямля, а не мужик! И чего этот несчастный к тебе повадился, Кать? Неужели от Надьки по-тихому отделаться хочет?
– Оль, прекрати. У тебя, как всегда, больная фантазия.
– Не скажи… У этих с виду смиренных о-го-го какие черти в тихих омутах наплясывают. Я знаю, что говорю.
– Все-то ты знаешь…
– Да, я все знаю. И даже про твое интересное положение знаю, между прочим. Чего сама-то мне не сказала? Я аж обалдела, когда узнала…
– А чего обалдела-то? Подумаешь, обыкновенное бабье положение!
– Ну, это смотря для кого… Для тебя, например, совсем не обыкновенное. Неужели рожать будешь?
– Буду.
– Назло Романову, что ли?
– Да. Назло Романову. Пусть так – назло…
– Тогда ты полная идиотка, Кать. Просто полнейшая. Ну что ты ему докажешь, что?
– Ничего я не собираюсь доказывать. Просто… Пусть знает и пусть мучается.
– А, вон в чем дело… Я об твою дверь насмерть разобьюсь, пусть тебе хуже будет, да? Нет, все– таки странная ты, Кать… Ну, разобьешься ты, ну, помрешь. А ему все равно. И что ты доказала? Нет, не понимаю тебя, хоть убей. Тем более, ты его и не любила вроде…
– Да откуда ты знаешь, любила я его или нет?!
– Потому что так не любят, как ты. Потому что он для тебя не любимым мужчиной был, а просто стеной. В твоем воображении выстроенной стеной. Я его слепила из того, что было, ага? Что построила, то и присвоила? Нет, Кать… Романов не может быть просто стеной, он из другого теста сделан. Ему надо все время ощущать себя живым и любимым организмом… Любимым, понимаешь?
– А ты и про Павла все знаешь, да? Может, ты профессией ошиблась, Оль, и тебе не эритроциты в крови надо считать, а человеческую душеньку в микроскоп рассматривать? Чего ты лезешь вечно со своими дурацкими выводами?
– Они не дурацкие, Кать. В том-то и дело, что они не дурацкие.
– Да? А ты откуда знаешь? Ты ведь, насколько я понимаю, ни с кем и никогда рядом не жила. Ты даже не знаешь, каково это, жить с мужчиной рядом изо дня в день. Не знаешь, а меня учишь! Ты сама-то любила кого-нибудь, а? Умная какая! Да любовь в семейной жизни вообще дело десятое, к твоему сведению!
– Да-а-а? – насмешливо подняла брови Ольга. – Ты и впрямь так считаешь?
– Да! Я так считаю! Семейная жизнь – это прежде всего долг… Мужчина обязан понимать свой долг перед семьей, перед детьми… Его основная задача – посвятить себя семье, чтобы его женщина была уверена в будущем. А когда женщина уверена, тогда и семья есть.
– Значит, мужчина должен как бы самоуничтожиться, что ли? И служить женщине? То есть служить ее неколебимой в нем уверенности?
– Да, именно так. Тогда он настоящий мужчина, честный и порядочный. Он не может принести женщине горя. Априори не может.
– У-у-у… Я и не подозревала, какая ты в этом смысле дура дремучая, Кать… Ну, а если мужика угораздило в другую влюбиться, тогда что?
– А ничего! Перетерпеть должен. Пересилить себя должен. На нем же ответственность лежит за жену, которая от него зависит! При чем здесь влюбился или не влюбился?
– Да с какой стати?! Каждый человек имеет право на любовь и счастье, никто ничего никому не должен!
– Да? Ну, конечно, как же… Конечно, со стороны хорошо рассуждать на тему чужой беды… – снисходительно глянула на Ольгу Катя. – А посмотрела бы я на тебя, если б ты на моем месте оказалась! Если бы с тобой так… И вообще, уходи, Оль. Не хочу с тобой больше разговаривать. И дружить не хочу. Что это за дружба, когда побольнее ударить норовят… Уходи, мне надо Никитку спать укладывать.
– Кать, да я же как лучше хотела… Чтобы ты очнулась, наконец.
– Все, я очнулась. Уходи.
– Зря ты так… Пожалеешь ведь.
– Да, наверняка пожалею. А сейчас уходи, плохо мне…
Ольга ушла, хлопнув дверью. Катя опустила лицо в ковшик ладоней, снова расплакалась, уже в который раз за день. Могла бы не плакать, конечно, но после слез было легче жить. Будто передышка наступала… Хоть маленькая, но передышка в этой новой и, казалось, абсолютно невыносимой жизни.
В начале второго месяца новой жизни пришел перевод от Павла. На довольно приличную сумму. Она долго разглядывала серенький бланк извещения, потом сложила его аккуратно пополам, провела несколько раз подушечками пальцев по сгибу… И почти бегом направилась в почтовое отделение – не терпелось отправить деньги обратно. Пока шла, представляла себе лицо Павла в момент, когда он получит уведомление о возврате… Было, было внутри ощущение душевного подъема, обманчивого, конечно же, как мыльный пузырь. Но все равно – было…
– …Простите, но я не могу отправить деньги обратно! Мне некуда их отправлять! – огорошила ее девушка за стойкой. – Видите, здесь обратного адреса нет?
– А это уже не мое дело! Перевод пришел на мое имя, и я имею полное право от него отказаться! А как уж вы деньги обратно отправителю переправите, меня не касается!
– Ну, я не знаю… – растерянно пожала плечами девушка. – Давайте тогда оформим всю сумму до востребования на имя отправителя… А вы ему при случае сообщите, чтобы сходил с паспортом на Главпочтамт…
– Делайте что хотите. Я все равно эти деньги получать не буду!
Повернулась, ушла. И поплелась домой, неся в себе разочарование и мыльную пустоту лопнувшего пузыря. Казалось, даже во рту остался тошнотворный мыльный вкус.
Павел приехал неожиданно, перед самым Новым годом. Может, она бы и не узнала о его приезде… Но случилось так, что узнала. Сидела дома с простуженным Никиткой, когда зазвонил телефон…
– Екатерина Львовна, добрый день… Это Люда… Воспитательница из детского сада. Вы меня узнали?
– Да, Людочка, конечно… А в чем дело?
– Ой, Екатерина Львовна… Тут такое… Тут же ваш муж приходил…
– Кто? Вы ничего не путаете, Людочка?
– Да нет, что вы! Он прямо после завтрака и заявился, про Никитку спросил… Ну, а я ему в ответ – так, мол, и так, болеет Никита Романов. Он огорчился, конечно… Ушел… А я решила вам позвонить, предупредить, так сказать… Я из окна видела, что он в вашу сторону направился!
– Когда? Когда он от вас ушел?
– Да минут пять назад! А я сразу к телефону, Екатерина Львовна, вам звонить! Он к вам сейчас идет, наверное!
– Да… Да, Людочка, спасибо…
Положила трубку, руки затряслись. Метнулась туда-сюда по комнате, на миг остановилась у зеркала, глядя на выпуклый живот… И накинула шаль на плечи. И тут же ее сняла. Почему она должна живот прятать? Нет, пусть видит… Уже очень видно. Наверное, крупный ребенок будет. Господи, чего она сейчас о ребенке… Что делать, что делать? Явился, как снег на голову! Или ничего не делать? Нет, надо Никитку к соседям унести. Пусть Павел его не увидит. Хотел увидеть, но не увидит!
Никитка спал, сопел в подушку простуженным носиком. Потянулась к нему, чтобы поднять на руки… Нет, он тяжелый. Нельзя. Опасно.
Накинула на плечи пальто, выскочила на крыльцо, заголосила испуганно:
– Леня! Надя! Вы дома кто-нибудь? Леня! Надя! Скорее, скорее сюда!
Леня выскочил из дверей в линялых тренировочных штанах с вытянутыми коленями, голый по пояс, помчался через очищенный от снега двор, ничего не спрашивая. Взлетел на крыльцо…
– Что, Кать?! Что случилось?
– Лень, пожалуйста, возьми Никитку, надо его к вам отнести! Пойдем, я его в одеяло заверну… Давай быстрее, надо успеть…
– Да что случилось-то, Кать? Куда успеть?
– Там Павел приехал!
– И что?
– Я… Я не хочу, Лень!
– Кать, да не сходи ты с ума… Пусть он сына увидит.
– Леня, я тебя прошу! Пожалуйста… Ну, для меня… Не вмешивайся сейчас, не давай советов, сделай, как я прошу! А советы я потом выслушаю, ладно? Пожалуйста…
– Ладно, ладно, как скажешь… Пойдем, унесу я Никитку, только не волнуйся, ради бога. Смори, как тебя лихорадит… Нельзя тебе волноваться, Кать! И пальто на груди застегни, простынешь! Сама ж понимать должна!
– Ты только Павла к себе не пускай, ладно? Дверь закрой, сиди, будто тебя дома нет… К окну не подходи! Главное, чтобы Никитка не проснулся… Осторожно… Надо успеть… Сделай, как я тебя прошу, Леня…
Она успела. И даже причесаться успела, и юбку с блузкой вместо халата надеть. Блузку заправила в юбку – так живот больше заметно. А пусть смотрит… Надо же, к Никитке он приехал! В детском саду его решил повидать и сразу, значит, обратно уехать! А про второго ребенка и знать не желает…
Когда раздался робкий стук в дверь, ноги стали ватными, присела быстро на диван, собираясь с силами. Вот – снова стучит… Надо идти открывать.
Павел стоял за дверью, как изваяние Командора, старательно неприступный и в то же время жалкий какой-то. И глянул на нее с искательной улыбкой:
– Здравствуй, Кать… Можно, я пройду? Мне сказали, Никитка дома, что он болен… Можно мне его повидать?
– Зачем?
– Я очень соскучился, Кать. Невмоготу уже.
– Ах невмоготу?.. Надо же… Как-то не вяжется одно с другим…
– Можно, я пройду, Кать?
– Ну, пройди… – отступила она в глубь прихожей, пожав плечами.
Павел вошел, быстро снял куртку, скинул с ног ботинки, пошел на цыпочках по коридору в сторону Никиткиной комнаты. Она тихо проговорила ему вслед:
– Никитки там нет, Павел…
– А где он? В спальне? В гостиной?
– Его вообще дома нет.
– А… где? Он же болеет…
– Неважно. Ты его не увидишь, Павел. Никогда. Я же тебя предупреждала.
– Он… в больнице?
– Нет. Не в больнице. И не спрашивай больше, все равно ничего не скажу. Зря ты приехал, все равно сына не увидишь.
Павел долго, внимательно глядел на нее. Так и стояли в коридоре, разглядывали друг друга, будто видели впервые. Как абсолютно чужие люди. Как враги. Наконец, она сдвинулась с места, прошла в гостиную. Он двинулся за ней убитой сомнамбулой. Она села на диван, он в кресло. Вздохнув, проговорил тихо:
– Катя, Катя…
– Что – Катя? А ты как думал? Ударишь меня по правой щеке, я тебе левую подставлю, да?
– Я тебя не ударил.
– Да? А что ты сделал?
– Давай не будем, Кать… Все уже давно сказано.
– Хорошо. Давай не будем. Уходи тогда, если нам поговорить не о чем.
– Нет, отчего же не о чем… Как ты себя чувствуешь, Катя? Ну, в смысле…
– В смысле моего положения? А как я должна себя чувствовать, по-твоему? Летать на крыльях счастливого беззаботного ожидания? Зачем задавать глупые вопросы, Павел?
– Прости меня, Кать. Хотя… О чем я… Конечно же, ты меня никогда не простишь. И не поймешь.
– Да где мне… Я же не добрая фея, я леди Макбет Маркелова переулка. Я…
Она хотела еще что-то сказать, да вдруг остановилась, выпучив глаза. И схватилась ладонью за живот. И ойкнула тихо.
Впервые в ней шевельнулся ребенок. Надо же, будто ждал, когда отец рядом будет… Вот он, отец, сидит, тоже глядит на живот испуганно.
– Надо же… Впервые зашевелился, будто тебя ждал… – озвучила она свои грустные ощущения. И улыбнулась тоже грустно.
– Кать… Я не знаю, как быть… Если б я мог… Если бы знал хоть какой-то выход… Но ведь ты даже обсуждать не хочешь! У меня, конечно, есть право через суд добиваться свиданий с ребенком, но и этого я не могу! Это значит, надо тебя травмировать! А я и без того… В общем, не вижу я никакого выхода!
– Выход всегда есть, Павел. Просто надо жить так, как ты должен жить. Вот и все. Ради своих детей жить, а не только ради своих удовольствий. Надо искать выход, чтобы сохранить семью, а не наоборот…
Она вдруг почувствовала – это был последний брошенный ею мостик. Не в том смысле, что сил на «бросание мостиков» больше не оставалось, а в том, что бросать их некуда было. Потому что не было другого берега. Берег уплывал все дальше и дальше в молчаливой паузе. Наконец, Павел проговорил тихо, разглядывая свои ладони:
– Нет, Кать, так жить нельзя. Да и не могу я. Если бы мог, то жил бы. Но – не могу. Прости…
Резко поднялся из кресла, развел руки в стороны. Шагнул было к выходу, но она его остановила:
– Погоди… Совсем забыла сказать. Ты деньги на Главпочтамте получи, пожалуйста, когда в Москву приедешь.
– Какие деньги?
– Те самые, что ты мне переводом отправлял. Я их отказалась получать, их обратно отправили, до востребования, кажется. В общем, зайди на нашу почту, уточни все обстоятельства.
– Кать, но как же так…
– Я же тебе говорила – денег от тебя не возьму, ни копейки. И детей тоже не увидишь. Все так и будет, Паш, как я сказала. Надо отвечать за свои поступки.
– Кать, я же действительно могу через суд добиться, чтобы у меня была возможность Никитку видеть…
– Только Никитку?
– Нет… Нет, конечно. Обоих детей…
– Что ж, добивайся. А только ничего у тебя не получится.
– Почему?
– Да потому, что плевала я на все твои суды, вместе взятые. Ты беременную жену бросил, какой судья вынесет решение в твою пользу, сам подумай? Нет, Паш, про детей забудь… Живи с этой мыслью, что они без тебя будут расти. Никитка скоро лицо твое забудет, а второй ребенок тебя и не увидит никогда. Ты сам это выбрал, Пашенька, никто тебя не заставлял. Сам и отвечать будешь. Все, иди… Иди, не оглядывайся.
– Я скоро еще приеду, Кать…
– Зачем? Нет. Хватит с меня. Уходи, уходи быстрее… Иди, не бойся, в спину не прокляну. На проклятия тоже силы нужны, а у меня их совсем не осталось. Иди…
В начале апреля она родила мальчика, слабого, недоношенного. Ей и самой роды дались тяжело. Из больницы ее забирали Надя с Леней, привели в чистый, до блеска отдраенный дом… Надя расстаралась. Стояла посреди гостиной, глядела на нее преданно.
– Смотри, как чисто, Кать… Живи не хочу! Скоро лето, колясочку во двор выкатим, на воздухе малыш окрепнет… Как назовешь-то, решила уже?
– Нет, Надь…
– А давай Гришенькой назовем! А что, звучит… Григорий Павлович Романов! Ты ведь его Павловичем запишешь?
– Конечно… А как еще? У него Павел биологический отец.
– Значит, Гришенька?
– Ну, пусть будет Гришенька. А что, и правда хорошее имя. Да, пусть будет Гришенька…
Согласилась, чтобы отвязаться от Нади. Не то чтобы ей все равно было, но… Радости особой тоже не ощущалось. Усталость была, вялость, апатия к дальнейшей жизни. Желание крепко заснуть и не проснуться. Но – какое там «не проснуться», если даже крепко заснуть не удавалось! Гришенька часто плакал по ночам, и она кружила по комнатам до изнеможения, укачивая его на руках. Никитка почти поселился у соседей, ел там и спал, играл с Таней. Если бы он однажды назвал Надю мамой, Катя бы не удивилась…
Так пробежал декретный год, как один долгий хлопотливый день. Гришенька окреп, хорошо развивался, быстро пошел ножками.
– Вот, с июня думаю в ясли отдать да на работу выйти… – поделилась как-то с Леней, глядя, как тот играет с малышом во дворе.
– Зачем так рано, Кать? Он же еще маленький…
– Я понимаю, Лень. А только ведь жить на что-то надо. Меня кормить некому, сам знаешь.
– Да знаю, знаю… А что, разве Павел не помогает?
– Нет, почему… С настырной регулярностью переводы шлет. Хорошие, между прочим, деньги… А только мне от него ни хороших, ни плохих не надо. Я не беру ни копейки, на почте их обратно отправляют.