Ты получаешь пять пенсов в час, а работы иногда только на пару часов и хватает. Я ходил туда целый год, но никогда не думал, что эта игра стоит свеч. Я видел, как люди чуть ли не пополам переламывались ради нескольких пенни. Видел человека, который под конец дня пришел к кассе за своими тремя шиллингами и шестью пенсами, а там упал на землю и умер.
Мужчину с собаками звали мистером Райли. Примерно через полгода после моего первого прихода в доки он отвел меня в сторонку и сказал, что я могу получить постоянный заработок.
– Читать умеешь? – спросил он.
Если совру, подумал я, он меня быстро раскусит, и потому ответил:
– Нет.
– Хорошо, – сказал он. – Ты ведь в канаве вырос, так, Уэбб? И неплохо знаешь ее обитателей. Животные, верно?
– По себе о людях судите, – ответил я. Мне было все равно.
Он засмеялся, хлопнул меня по плечу:
– Вот это мне в тебе и нравится, паршивец.
Я стал его мальчиком на побегушках и осведомителем. За обычную работу я получал теперь на пенни больше, шесть пенни в час, а еще мне полагалось делать донесения – устные – о каждом рабочем, а за это он время от времени выдавал мне еще шестипенсовик. Что он делал с моими сведениями, я не спрашивал, думаю, использовал для того, чтобы платить поменьше. Он выбирал сильных телом и слабых умом и заставлял их работать до полусмерти.
Я пристрастился к пиву, а поскольку деньги у меня теперь водились, мог покупать его в пабе. Как-то я познакомился в «Голове турка» с человеком, для которого мой отец развешивал афишные доски. И тот рассказал о своих знакомых, расклейщиках афиш – им платят хорошие деньги, потому что дело это требует сноровки, и я заявил, что не прочь попробовать в нем себя.
Он рассмеялся:
– Для этого читать надо уметь, олух. А то повесишь афишу вверх ногами.
Я собрался было дать ему плюху, но вовремя встретился глазами с отцом. А потому просто допил пиво и вышел на улицу. Мне страх как захотелось получить ту работу, но для этого требовалось что-нибудь придумать. И я пошел в Хаундсдич, в закусочную Леггета, чтобы поговорить с ее владельцем, Сэмом Леггетом, всезнайкой и большим проходимцем.
Леггет уверял, что он – побочный сын джентльмена, то есть ублюдок в полном смысле слова. В закусочной его кормились бывшие заключенные, в том числе условно освобожденные и теперь отчаянно хватавшиеся за любую работу, лишь бы не возвращаться к воровству. Леггет говорил, что был когда-то полицейским, а одно время жил, не утруждая себя оплатой жилья, потому что селился в заброшенных домах. Он все ходы и выходы знал. Когда-то он поселился в этой закусочной, ее в то время ремонтировали, а потом хозяин закусочной умер, и Леггет ее присвоил.
Чтобы завести с ним разговор, я взял миску супа из бараньей рульки. И отдал ее одному из живших у Леггета условно освобожденных.
– Сэм, – начал я.
– Для тебя – мистер Леггет.
– Мистер Леггет, – прикусив губу, сказал я. – Мне нужно выучиться читать.
Когда он и все, кто находился в его паршивой закусочной, отсмеялись, Леггет назвал имя человека, который мог, по его мнению, помочь мне.
– Хочешь, я тебе его адрес на бумажке запишу, а, Билли? – спросил он, вытирая о передник толстые сальные лапы. – Ой, что я, дурень, говорю?
Все бывшие заключенные опять загоготали, а мне сильно захотелось заехать ему ногой по голени, и пропади оно пропадом, это чтение.
Он рассказал, как найти того человека.
– Это стенка в стенку с домом терпимости, – сказал он. – Так что если увидишь каких-нибудь милых леди, убедись сначала, что они тебе по карману, молодой человек.
Чем был хорош Сэм Леггет, так это тем, что знал всех на свете. К нему даже полицейские за советами обращались, не понимаю, почему бывшие заключенные доверяли ему. Видимо, он как-то исхитрялся не подпускать одних к другим. Меня он направил к учителю, переживавшему тяжелые времена, и сказал, что тот поможет мне научиться читать, если, конечно, я застану его трезвым.
Учитель, мистер Стивенс, жил в одном из домов Игл-Корта, неподалеку от Олд-Форд-роуд. Низкие здания окружали внутренний двор, где копошились в грязи дети. Они привязали кошку за лапы к изгороди. Мистера Стивенса я отыскал в гостиной на втором этаже самого грязного дома. Осведомленный стариной Леггетом о его вкусах, я прихватил из «Головы турка» бутылку пива. На учителе был нарядный сюртук, разошедшийся, впрочем, по швам, а под сюртуком жилет. По запаху, который исходил от мистера Стивенса, сразу можно было понять, что не мылся он уже очень долгое время. Он сказал мне, что исполняет по ночам любую работу, какая подвернется, и я спросил, сколько он за нее получает. Получал он шиллингов двенадцать в неделю и большую их часть пропивал. У меня имелось пять фунтов, отложенных из заработанных в доках денег, и я предложил платить ему по шиллингу за каждую ночь, какую он проведет дома, обучая меня чтению. Он ответил, что мне придется еще приносить всякий раз по кувшинчику пива, и мы ударили по рукам.
Отец с Артуром переехали в дом на Кроу-стрит. Там была еще комната, она освободилась после смерти старой хозяйки. Я повидался со сборщиком платы, Уортингтоном, сказал, что снял бы ее. Заплатил ему за четыре недели вперед, избавив тем самым от хлопот. Комната располагалась на самом верхнем этаже – чтобы справить нужду, приходилось спускаться к отхожему месту на заднем дворе, но ничего страшного в этом не было. Где я взял столько денег? Да там же, где все их берут. Работал в доках, получал дополнительную плату, а если мне чего-нибудь не хватало, находил способ прибрать это недостающее к рукам. Красть часы и тому подобное мне не хотелось, потому что тогда пришлось бы связываться со скупщиком краденого наподобие старого Эйба Брауна из Шэдуэлла. Денег тоже не воровал, по карманам не лазил, – а так, тянул, где что плохо лежало. Иногда брал еду. Годы, проведенные в работном доме, научили меня присматриваться и выжидать. Больше всего возможностей выпадает там, где кормится большое число людей. Никто же не следит за тем, сколько еды им приносят и сколько ее остается. Вот я и захаживал в одну больницу. А как-то раз стянул головку сыра с повозки, стоявшей у черного хода «Сент-Джозефа-Западного». Мне такие дела нравились, тем более что они помогали и заработанные денежки поберечь.
Туда я пришел, чтобы сказать, что могу обеспечить Алису Смит, и забрать ее в мою комнату на Кроу-стрит.
Алисе к тому времени исполнилось девятнадцать, ей хотелось обзавестись своим домом. Впервые за годы нашего знакомства мы с ней поговорили обстоятельно, и я многое узнал о ее жизни до того, как она попала в работный дом. Жизнь была хуже моей, поскольку отца Алиса отродясь не видала, а матери ее никак не удавалось свести концы с концами, хоть она и стирала, и брала на дом работу у портных, папиросников и прочих. Зато в «Сент-Джозефе» была учительница, знавшая побольше Мак-Иннеса, поэтому Алиса хотя бы читать умела и могла помочь мне с уроками, которые я брал у Стивенса. Мы вместе упражнялись в письме. Исписали мелом стены нашей комнаты на Кроу-стрит, и отец, как-то зашедший к нам попить чаю, сказал даже: «Вы тут точно внутри книжки живете».
Мы с Алисой прожили вместе целый год, и наконец я пошел в «Голову турка» и сказал человеку, с которым познакомился там, что теперь умею читать и хотел бы получить работу расклейщика афиш. Пришлось внести вступительный взнос, пять шиллингов, зато меня представили их главному начальнику, Сидни Митчеллу, жившему на Нью-Норт-роуд, в опрятном домике у канала. Работать я начал сразу, за двадцать четыре шиллинга в неделю, а на такие деньги жить было можно. Хитрость состояла в том, чтобы красиво и гладко клеить афиши на неровные доски, однако оно было не так уж и трудно, эту науку я освоил быстро. Куда труднее оказалось сохранять равновесие, забравшись на лестницу с клеем, кистью и хлопающей на ветру афишей, не слететь на землю и не сломать свою дурацкую шею. Некоторым из старых расклейщиков так рисковать не хотелось, а я с лестницей управлялся ловко и к концу года получал, работая по двенадцать часов в день, почти два фунта в неделю.
Мы с Алисой сняли и заднюю комнату, и у нас появилась умывальная раковина, в которой можно было стирать, а еще через год забрали из работного дома матушку Алисы и поселили ее в той комнате. Женщина она была – ну чистое золото, даже зарабатывала кое-что шитьем, и комнаты наши содержала в порядке, так что жили мы, можно сказать, дай Бог всякому.
Алиса была красоткой – пшеничные волосы, полная грудь. Ночами мы прижимались друг к дружке в постели – все больше ради того, чтобы согреться, но в скором времени это привело нас и еще кое к чему. Со мной она была всегда ласкова, говорила, что я ее герой, что спас ее от жалкой жизни, а я отвечал, что она свободна и может уйти в любую минуту, не думая обо мне. «Глупости какие, – говорила она. – У меня ни денег нет, ни дома. Что я, по-твоему, делать буду – спать под железнодорожным мостом?»
Мы с Алисой сняли и заднюю комнату, и у нас появилась умывальная раковина, в которой можно было стирать, а еще через год забрали из работного дома матушку Алисы и поселили ее в той комнате. Женщина она была – ну чистое золото, даже зарабатывала кое-что шитьем, и комнаты наши содержала в порядке, так что жили мы, можно сказать, дай Бог всякому.
Алиса была красоткой – пшеничные волосы, полная грудь. Ночами мы прижимались друг к дружке в постели – все больше ради того, чтобы согреться, но в скором времени это привело нас и еще кое к чему. Со мной она была всегда ласкова, говорила, что я ее герой, что спас ее от жалкой жизни, а я отвечал, что она свободна и может уйти в любую минуту, не думая обо мне. «Глупости какие, – говорила она. – У меня ни денег нет, ни дома. Что я, по-твоему, делать буду – спать под железнодорожным мостом?»
Я очень любил Алису Смит. Она знала меня, когда мне ни в чем удачи не было, когда я просто жил минута за минутой. Но имелись у нее и свои странности. Она работала не покладая рук, прибиралась в наших комнатах, много не пила, однако нравом обладала вспыльчивым и, выходя из себя, становилась как будто другим человеком. Могла выпалить что-нибудь гадкое, жестокое. Становилась похожей на кошку, которая забилась в угол и бросается на всех, кто к ней подходит. И тут уж не важно было, что она любила меня больше всех на свете, я все равно получал от нее сполна. В такие минуты она называла меня не Билли Бонсом или другим каким-нибудь ласковым прозвищем, а Уильямом, именем, которого я ни от кого больше не слышал.
Прошло недолгое время, и она понесла, и мы обвенчались в церкви на Мэйр-стрит. У нас родилась девочка, Лиза, а вскоре после этого меня назначили старшим над расклейщиками, хоть мне и было всего двадцать три года. Теперь я получал в неделю два фунта десять шиллингов, и мы забрали из работного дома сестру Алисы, Нэнси.
Наверное, жили мы счастливо. Просто у меня никогда не находилось времени, чтобы над этим задуматься. Через три года после Лизы родилась еще одна девочка, ее мы назвали Мэй. К тридцати годам мне уже принадлежали все комнаты дома на Кроу-стрит, я хорошо читал и писал и позволил старику Стивенсу поселиться в одной из нижних комнат, почти ничего с него не взяв. Мы с Артуром соорудили пристройку на заднем дворе, рядом с моечной, получилась кухня, которой пользовался весь дом. Она примыкала к другой такой же при доме на Гроув-стрит, и живший там человек сказал: не соединить ли нам пристройки, чтобы он мог, если нагрянет полиция, прямиком перебегать к нам? Я согласился – при условии, что он заплатит за кирпичи, и получил от него семь фунтов.
Алиса ходила за девочками, учила Лизу читать. Мой отец научил мою жену шить тапочки, он задешево доставал где-то обрезки кожи, и у Алисы появилось собственное небольшое дело, а вскоре и Лиза стала ей помогать.
Однажды я вернулся домой из Уонстида в девятом часу вечера и увидел, что Алиса очень больна. Она сидела в своем любимом кресле у окна, но говорить не могла, и одна половина ее тела словно одеревенела. Девочки ждали моего возвращения. Они спускались вниз, попросить старика Стивенса о помощи, но тот был мертвецки пьян.
Если коротко, мы отвезли ее в приют для больных, бывший на самом деле частью нашего прежнего работного дома, – туда помещали тех, кто вконец изнурился или заболел и работать больше не мог. Когда я привез в этот лазарет Нэнси, чтобы она повидалась с Алисой, девушка сказала:
– Вот мы и вернулись туда, откуда начали, верно, Билли? В работный дом.
Ну, я с этим примириться не мог. Я прослышал об одном заведении, которое тоже было поначалу лазаретом при работном доме в Каршолтоне, но превратилось в настоящую больницу. А теперь они переехали в Патни. Называлось «Больница для неизлечимых», мы с Нэнси съездили туда поглядеть. Мы хорошо так поговорили с тамошними врачами, и те пообещали поехать в приют, посмотреть Алису, а после написать мне и сообщить, что они думают.
– Читать вы умеете, сэр? – спросил один из них.
– Еще бы, – ответил я. – За кого вы меня держите?
Я для этой поездки лучшую мою одежду надел.
Доктор немного помялся и сказал, что уверен, он сможет помочь Алисе.
Я ответил:
– Хорошо бы, доктор, потому как она из тех бедных больных, для которых вы и существуете.
Одним словом, поехали они к Алисе и, бросив на нее всего один взгляд, сказали: «Да, эта из наших», – и мы с Нэнси упаковали ее одежду и повезли Алису на омнибусе вдоль реки. Не знаю, понимала ли моя Алиса, что происходит. Она все смотрела прямо перед собой и, по-моему, даже не моргала. И ни поесть, ни одеться без посторонней помощи не могла.
В больнице Нэнси сказала, что мы были бы рады оставить Алису у себя дома, что она и сама предпочла бы это, однако доктор ответил: в больнице они, вероятно, смогут как-то помочь ей, к тому же Алиса все равно не понимает, что с ней творится. Я подивился, как же это они надеются вылечить ее в больнице для неизлечимых, но все же доволен был, что за ней станут ухаживать, да и жить она будет в тепле. Доктора сказали, нам лучше оставить ее здесь на месяц, пусть попривыкнет, а уж после навестить снова.
Мы прождали пять недель, а затем отправились в Патни, втроем – я, Нэнси и их с Алисой сильно постаревшая матушка.
Ну что сказать, больница еще выглядела новехонькой, стены в коридорах только-только покрасили клеевой краской. Все газовые рожки горели, каменные ступени были выметены. Не стану отрицать, мрачноватое место – дом старый, большой, ведь доктора ожидали, что в Лондоне наберется много неизлечимых больных. И все-таки эта больница была лучше любого дома, в каких когда-либо жили Уэббы и Смиты. Лежали в ней люди обыкновенные, вроде нас, но еды им давали необычайно много. Медицинские сестры ходили в чистеньких платьях, на головах – накрахмаленные чепчики. Врачи сплошь в темных костюмах и при галстуках. Нэнси даже рот приоткрыла, когда все это увидела.
Дежурный врач смог уделить нам лишь несколько минут. Это был рослый мужчина с бородой, не тот, с каким мы разговаривали прежде. Он сказал что-то наподобие: «Нервная система еще остается для нас загадкой, мистер Уэбб, однако определенный прогресс имеется. Джентльмены в Париже используют метод…»
Я мало чего понял. Нэнси потом объяснила, что если попросту, то разобраться в ее болезни они смогут, только когда Алиса умрет. Вот тогда они осмотрят ее мозг и увидят маленькое пятнышко или еще что, которое скажет им, чем она болела.
– Что же это за медицина такая? – удивился я. – Если приходится ждать, пока ты помрешь, а уж потом выяснять, что с тобой было неладно? Ей же всего-то тридцать два года.
Матушка Смит сказала, что по крайности кормят ее как следует, и тут уж не поспоришь. Да и плоха была Алиса даже вполовину не так, как некоторые из тамошних бедолаг, пускавших слюни, трясшихся, мотавших вверх-вниз головами, стонавших и ходивших под себя. А присмотришься к ним – некоторые были когда-то людьми вполне солидными. Сестра сказала, на первом этаже у них лежит джентльмен – бывший доктор и еще по меньшей мере двое священников.
Поначалу мы с Нэнси навещали Алису каждую неделю, однако ей становилось все хуже. И через год с чем-то наши приезды утратили смысл. Алиса, не шевелясь, смотрела перед собой, изо рта ее стекала струйка слюны. Прекрасные белокурые волосы высохли и поседели. Нянечка сказала, что она теперь даже до нужника сама добраться не может, поэтому большую часть времени ее держат в койке. Не думаю, что Алиса узнавала меня или Нэнси.
Нам стало тяжело ездить туда и смотреть на женщину, похожую на Алису, на девочку в белом чепчике, которую я увидел когда-то в работном доме, но что больше Алисой не была. Была кем-то другим. И мы перестали заглядывать в Патни так часто, бывали там примерно раз в месяц, потом в два или в три и, наконец, начали приезжать туда только на Рождество, да еще разок летом.
Ну а на Кроу-стрит все шло, можно сказать, неплохо. Уортингтон, сборщик квартирной платы, обзавелся собственным небольшим делом и поинтересовался, не смогу ли я вложить немного денег в дом, который он собрался купить, привести в божеский вид и сдавать жильцам. Большую часть необходимых для этого средств он уже получил, взяв в банке ссуду. Этот дом, принадлежавший ткачу, находился в Бетнал-Грин, и когда-то каждый его этаж был одной большой комнатой. За многие годы в них понастроили перегородок, теперь в доме проживало шесть семей, по две на каждом этаже, одна из них еще и отвела часть своего жилья ткачу, державшему там свои станки. Жуткое было место, наводненное всяческими вредителями – не только блохами да вшами, которых везде хватает, но еще и крысами. Уортингтон легко поладил с владельцем дома, который был сыт им по горло, поскольку жильцам вечно нечем было платить. Предполагалось снести перегородки, как следует окурить дом, а затем отремонтировать.
Все, что от нас требовалось, – это немного усердия, немного желания. Мы с Уортингтоном не сделали ничего сверх того, что могли бы сделать другие, если б не просиживали целыми днями в «Голове турка». Одному из работавших у меня расклейщиков принадлежал маленький злющий терьер. Я доплатил этому малому шиллинг, и он одолжил мне песика, а тот выгнал из дома всех крыс. Я привел в дом Артура с кувалдой, чтобы он развалил перегородки. Артур, бесплатно живший на Кроу-стрит, не отказал мне в такой услуге. Он и еще один расклейщик с хорошей, твердой рукой покрасили стены. Мы, правда, заплатили приличному плотнику, он привел в порядок перила на лестницах и сделал еще кое-что, однако серьезных расходов потребовала только починка кровли.