Жизнь без Бруно стала для Елены во многом тем же, что и жизнь до него: одиночеством. Разница состояла в том, что теперь она могла обратить свою странную асоциальность в социально приемлемую карьеру. Ее учителя не сомневались в том, что она посвятит себя науке – Елена была самой толковой ученицей, какую когда-либо видела местная школа. Она не нуждалась в понуканиях учителей, да и практически в их руководстве, а во всех областях биологии уже разбиралась лучше их. Университет принял ее сразу на второй курс, поскольку письменная работа, которую она представила вместе с просьбой о стипендии, показала, что программу первого курса Елена успела пройти самостоятельно. Это плюс деньги, оставленные Роберто, означало, что оплачивать придется только один год учебы, а представленная работа оказалась настолько многообещающей, что региональный совет по образованию согласился ссудить абитуриентке всю запрошенную сумму.
Фульвии, которая отправлялась под конец каждого дня прибираться в офисе, все это казалось таким странным. Откуда, скажите на милость, у ее девочки такие способности – ну хоть в чем-то? Но она испытывала и определенное облегчение. Она внимательно приглядывалась к Елене – не слишком ли та устает, не чувствует ли себя несчастной, – однако никаких признаков неблагополучия не замечала; сложная работа давалась девочке самым естественным образом: возможно, думала Фульвия, ее дочь – из тех редких людей, которым удается отыскать для себя идеально подходящую нишу.
Городская квартира Фульвии находилась на четвертом этаже современного многоквартирного дома, сквозь стены которого с легкостью проникали басы от веселящихся соседей. Спала Елена на диване в гостиной – он раскладывался, образуя вполне удобную постель. Вечерами она допоздна засиживалась в университетской библиотеке и домой возвращалась примерно в одно с Фульвией время, около десяти вечера, – они вместе ужинали пастой с фасолью, обсуждая события дня.
Когда Фульвия ложилась спать, Елена открывала свой экранчик и пробовала отыскать какие-нибудь следы Бруно. Он мог изменить фамилию, думала она; ему никогда не нравилось зваться Дюранти: Бруно видел в этом наглую претензию на родство с Роберто. Елена посылала ему сообщения, но ни одного ответа не получила – не исключено, что он сменил и идентификатор. Она не сомневалась, – Бруно рассержен, а уверенность, что боги готовы в любой миг погубить его жизнь, не позволяет ему поверить в собственную к ней любовь. Похоже, он счел за лучшее не поддаваться этому чувству.
Она любила Бруно, но он был далеко от нее. Его отсутствие стало раной, никогда не перестававшей кровоточить и пульсировать. Нелепость, говорила себе Елена. Главное – любовь, которая всегда остается с ними, а в одной мы находимся комнате или в разных, значения не имеет. Пройдет совсем недолгое время, и тела обоих сгниют в земле, – так ли уж существенно, что пока они располагаются в разных точках пространства? Что в этом может быть важного?
Елена всегда полагалась на свой рациональный ум и теперь в ярости понимала, что он подвел ее, что никакие доводы рассудка не в силах унять ее боль.
По окончании учебы она приступила к исследованиям в рамках последней уцелевшей в университете программы, однако, чтобы платить за еду и жилье, нужно было зарабатывать деньги. Ей удалось найти место на складе, с которого отправляли за город фургоны с продуктами; работа состояла в том, чтобы проверять грузы на соответствие заказам. Елена прикидывала, какую историю мог бы сочинить Бруно о ее личной жизни: скорее всего короткую. После защиты докторской ей предложили ставку преподавателя на кафедре неврологии; платили там ненамного больше, чем на продуктовом складе, но работа ее увлекала. Елена все время думала о Бруно, ни на мгновение не забывала о нем, однако другие мысли позволяли отодвигать его на самый краешек сознания. Почувствовав, что он начинает занимать в ее голове слишком большое или слишком болезненное место, она с новой силой сосредоточивалась на работе. Как ни странно, это помогало.
Людей, подвизавшихся в ее области, сильнее всего волновала мысль о том, что в один прекрасный день они смогут открыть физическую основу («нейронный субстрат», как они это называли) человеческого сознания. Никто из них толком не знал, что они станут делать с этой информацией, когда получат ее, однако она, подобно не завоеванной до 1969 года Луне, существовала, а значит, до нее следовало докопаться.
Большим шагом вперед стало изобретение сканера, который позволил получать детальные картины активности мозга. Ранние сканеры давали изображения размашистого и красочного вихревого движения; новые же ДССА-сканеры (двойная спектроскопия синаптической активности) показывали, что происходит непосредственно в синапсе. Разумеется, возник хаос. Данных набралось слишком много, чтобы из них можно было извлечь какую-либо пользу, однако затем немецкий докторант Алоис Глокнер заручился поддержкой компании, которая производила коммерческое программное обеспечение, и та помогла ему запустить сканер на сверхмалой скорости. Потратив на исследования многие месяцы, он обнаружил нечто поразительное: существует мгновение, когда все данные, собираемые живым существом посредством пяти его чувств, словно бы соединяются с сигналом, который поступает от основных внутренних органов. За этим мигом, названным «сцеплением», следует «вспышка»: у живого существа – будь то человек, дельфин или ворона – возникает ощущение собственного «я». Это мгновение проходит слишком быстро, чтобы им как-то воспользоваться, однако Глокнер обнаружил его, описал и, подобно любому хорошему нейрофизиологу из числа предшественников, застолбил соответствующий участок мозга, дав ему имя «перемычка Глокнера».
После сделанного им открытия университет обратился к благотворителям с призывом предоставить ему средства для покупки ДССА-сканера. На просьбу откликнулось частное лицо – женщина, дедушка которой занимался финансами и нажил не один миллион. В 1998 году правительство Италии подрядило его банк, чтобы тот собрал доказательства готовности экономики страны к переходу на единую европейскую валюту и помог, слегка смухлевав, скрыть ее долги, исчислявшиеся миллиардами лир. Что за этим последовало, известно, и отнюдь не исключено, что пожертвование на ДССА-сканер было сделано из чувства вины, однако мотивы жертвовательницы никого на кафедре Елены не волновали, все поблагодарили откликнувшуюся на их просьбу женщину и выстроились в очередь к чудодейственному прибору.
Главная часть загадки так и оставалась неразрешенной. Глокнер выявил определенный момент работы базисного сознания, но где же в мозгу размещается дополнительный ресурс самоосознания – тот, что позволяет человеческим существам писать, регистрировать данные, планировать, сочинять, проводить исследования и ощущать себя человеческими существами? Этот вопрос быстро стал центральным для всех университетских кафедр неврологии и всех больниц, каким посчастливилось обзавестись ДССА-сканером.
Исследования Елены прервались, когда она, вернувшись одним летним вечером домой, обнаружила мать мертвой на полу ванной комнаты. В возрасте пятидесяти трех лет Фульвия умерла от сердечной недостаточности, которая убила ее мать и бабушку.
Боже мой, говорила себе Елена, сидя в ожидании «скорой помощи» на краю кровати, подумать только, в детстве я так жаждала одиночества… А теперь отец, Бруно, мама. все ушли.
Похоронное бюро организовало кремацию в Мантуе, но после нее Елена, повинуясь внезапному порыву, отвезла прах в деревню, где прошло ее детство. Там она отыскала могилу Роберто и, позаимствовав лопату у своего давнего одноклассника Джакопо, вырыла ямку, достаточно большую, чтобы в нее поместился деревянный ящичек. О его содержимом Елена старалась не думать. По ее представлениям, в крематории не очень-то заботились о том, чей пепел в какую урну попадает, ящичек мог содержать и муку, и чей-то еще прах, и песок.
Стоя на коленях в сырой траве, Елена смотрела на него. Атомы, из которых состояла Фульвия, существовали с начала времен, вселенная в великой ее бережливости перемешает их и соединит по-новому, чтобы использовать и дальше, – так говорила себе Елена, желая, впрочем, чтобы ей дано было забывать, хотя бы на краткий срок, об этой суровой истине. Единственная ее надежда состояла в том, что случившееся было для матери достойным концом, утешительным завершением жизни, освобождением. Если наука права и мозг состоит только из неуничтожимой материи, тогда подлинная смерть – исчезновение человека навечно – практически невозможна.
Возможно, думала Елена, поднимаясь с колен и утирая глаза тыльной стороной ладони, столь же туманна и разница между отдельными людьми. Если не только мозг, но и отличительные, создающие личность черты состоят лишь из неизменно допускающей повторное использование материи, трудно с уверенностью сказать, где заканчивается один человек и начинается другой.
Возможно, думала Елена, поднимаясь с колен и утирая глаза тыльной стороной ладони, столь же туманна и разница между отдельными людьми. Если не только мозг, но и отличительные, создающие личность черты состоят лишь из неизменно допускающей повторное использование материи, трудно с уверенностью сказать, где заканчивается один человек и начинается другой.
Елена встала, распрямилась, всхлипнула. И пошла назад по дороге, приведшей ее к ферме, на которой она выросла. Когда она проходила мимо ворот, во дворе фермы вскочил с земли и залаял цепной пес. В кухне горел свет, но Елена не сводила глаз с дороги, которая огибала фермерский дом, а затем поднималась в холмы.
Никакого отчетливого плана у нее не было, только осознанное желание прикоснуться к своему прошлому. Ноги сами вели ее к месту, в которое так много раз приводили в прежние времена, и скоро она уже стояла перед развалинами хижины – кровля из рифленого железа оторвана, водосток разбит большими белыми камнями.
Голова голубой гипсовой мадонны валялась в грязи, взгляд единственного глаза так и остался угрожающим. Наверное, если бы здесь не сохранилось следов того, что, конечно же, было другой жизнью, ничем не похожей на нынешнюю, Елена усмотрела бы в этом больше смысла. Ибо при всей благодарности, с какой она принимала очертания своего детского «я», ничего общего с девочкой, которая только что не надрывала легкие, стараясь привести Эмилио Риццо к финишной черте, Елена в себе не находила.
В Мантуе ее поджидало письмо от женщины по имени Беатриче Росси, римлянки, занимавшейся мозгом собак. Доктор Росси прочитала статью Елены и теперь спрашивала, не согласится ли доктор Дюранти с ней встретиться.
Елена, конечно, слышала о Росси, причем не самое лучшее. Беатриче Росси билась над загадкой собачьей памяти. Она заметила, что юной дворняжке по кличке Магда снятся сны, которые явно приводят ее в сильное возбуждение. Однако Магда за всю свою жизнь пределов лаборатории не покидала, а отсюда следовало, что она обладает генетической или родовой памятью о каких-то событиях. Росси решила, что если ей удастся обмануть мозг собаки, заставить его думать, что та спит, когда собака будет бодрствовать, то можно будет увидеть в действии совершенно необыкновенную собаку – суперсобаку, обладающую неограниченным доступом к своего рода коллективному подсознательному. Первые результаты были обнадеживающими, и взволнованная доктор Росси позволила себе несколько завышенные утверждения. Расширенное сознание Магды будет в корне отличным от человеческого. Столь же возвышенным и тем не менее собачьим. «Именно это, – писала она, – подразумевал Виттгенштейн, когда заметил, что, если бы лев мог говорить, мы все равно не смогли бы понять, что он сказал».
При последнем проведенном ее группой эксперименте в мозг собаки ввели тщательно составленный раствор – через глазницы, совершенно как лоботомисты какого-нибудь стародавнего сумасшедшего дома. Пятеро исследователей затаили дыхание, точно астрономы, ожидающие, когда их взорам предстанет новая планета. Магда немного побегала, пару раз тявкнула и повалилась на пол в глубоком сне, от которого пробудилась лишь несколько часов спустя, услышав звяканье своей жестяной миски.
Главное горе было не в том, что эксперименты провалились, а в том, что они обошлись обедневшим налогоплательщикам Рима в кругленькую сумму. И доктор Росси сочла за лучшее на время укрыться в Гроссето на тосканском побережье.
Горе, одиночество, отчаяние заставили Елену превозмочь колебания и купить билет до Гроссето. По полученному адресу она отыскала дом, выходящий на море, и нажала кнопку звонка с цифрой четыре. Зная Беатриче Росси только по научным публикациям, Елена ожидала встречи с седой ученой дамой в очках. И потому, когда распахнулась дверь квартиры, удивилась, увидев симпатичную темноволосую женщину лет сорока с длинной, до плеч, стрижкой, в черных сапожках, темно-синей юбке и кашемировом свитере табачного цвета. Елена отметила также красную губную помаду. Доктор Росси с улыбкой приветствовала гостью и пожурила собак, выбежавших знакомиться, которых представила как Марио, Магду и Коко.
Они отправились на прогулку по пляжу, под высокими серыми тучами; Магда, собака, не пожелавшая раскрыть свои непостижимые тайны, рысью носилась по мелководью, остальные бежали следом за ней. Стоял холодный весенний день, и легкое пальто Елены оказалось слабой защитой от ветра.
Со времени похорон она не пролила по матери ни одной слезы, однако утрата отняла у нее много сил. Каждый бесслезный шаг по песку требовал усилий, а между тем тело молило об отдыхе. Утрата ощущалась Еленой как тяжесть, давящая на плечи, – словно на нее наваливалось высокое, безразличное небо. Она вглядывалась в серое море сквозь серые невидимые порывы ветра, точно могла увидеть в них тени родителей или единственного из живущих на земле человека, способного принести ей покой. Однако видела лишь пустой воздух да вялое волнение воды, – но в этом отсутствии была не пустота, а сила.
– Прочитав ваши статьи, – говорила Беатриче Росси, – я подумала, что мы могли бы работать вместе. Мне нравится ваша нетерпимость.
– Не лучшее, боюсь, качество для ученого.
– Какие из старых теорий вас особенно бесят? – спросила Беатриче Росси.
В кои-то веки Елене понравился такой фамильярный тон.
– Представление о «я» как о «необходимой фикции», – ответила она. – Мысль о том, что электрохимическая активность мозга породила этого шута горохового, этот самообман, а естественный отбор отдал ему предпочтение.
Беатриче Росси усмехнулась:
– Да, это раздражает.
– Если бы только это, – сказала Елена.
Ветер взметнул пряди волос вокруг лица доктора Росси.
– Вы правы, – согласилась она. – А как насчет теории «курсора и клика»? Утверждения, что мы схожи с первыми домашними компьютерами. Что «я» подобно значку мусорной корзины – ложному, карикатурному отображению настоящей работы, совершаемой на жестком диске?
Елена почувствовала симпатию к этой женщине, хотя академическая часть сознания и призывала к осторожности. Они прогуливались до самых сумерек, делясь разочарованиями, – ведь даже ДССА-сканер не смог дать решений, которые обещал.
– Оставайтесь на ужин, – сказала доктор Росси. – В пяти минутах ходьбы от моей квартиры есть хороший ресторан. Вы рыбу любите? Попьем вина, заночуете у меня, если не боитесь, что вас разбудят собаки.
Кончилось тем, что Елена провела с новой подругой три дня. Доктор Росси оказалась милейшей женщиной: называла Елену «дорогушей», смешила ее.
А по возвращении в Мантую Елена, придя в университет, получила там ожидавшее ее написанное от руки короткое послание.
«С сожалением услышал о смерти твоей матери. Я в это время был за границей. Со мной много чего случилось. Если позволишь, свяжусь с тобой снова. Ниже – идентификатор моего экрана. Бруно».
Ко времени, когда Бруно почувствовал наконец, что готов к встрече с ней, Елене стукнуло тридцать два года.
Бруно принадлежал домик в Сабинских горах, по его словам, в полутора часах езды от Рима; они условились о дате, и знойным августом, когда в университете были каникулы, Елена отправилась поездом на юг.
Через час после ее прибытия в Рим электрическое такси свернуло с шоссе, ведущего к Риети, и поехало через гористую местность, которую события последнего столетия, казалось, нимало не затронули. Никогда не имевшим многого, им почти нечего было терять, этим деревушкам с пыльной площадью посередине, единственным продуктовым магазином и узкой главной улицей, обставленной крошечными домишками и кадками с засохшей геранью.
Машина шла по гребню горы, с которого можно было увидеть лишь покрытые зелеными лесами склоны да предгорья Апеннин. Елена гадала, узнает ли она Бруно по прошествии стольких лет. Он мог облысеть или преждевременно поседеть. Мог стать бизнесменом – самодовольным, любезным, вкрадчивым; а мог озлобиться, обратиться в обуреваемого обидами вечного неудачника. Но даже если Бруно остался прежним, сама-то она – тот ли человек, который когда-то любил его? Если мы меняемся, может ли прежняя любовь существовать вне нас? И что если такая продолжающаяся любовь есть воплощение наших прежних «я»?
В одном из последних сообщений Бруно проинформировал: он женат, жену зовут Лючия, у них дочь Катерина, живут они в Цюрихе. Известие о том, что у него есть жена, никакой радости Елене не доставило, но и не удручило тоже. Какие бы чувства ни питал он к своей Лючии, они не имеют никакого отношения к тому, что узнали когда-то Елена и Бруно; его семья тут ни при чем.
При въезде в деревню во рту у Елены пересохло. Стало страшно, вдруг Бруно окажется другим. Нет: она хочет, чтобы он изменился – и тем облегчил ей жизнь без него; хочет, чтобы Бруно смешался с толпой посредственностей, которых встречаешь каждый день, с которыми следует вести себя вежливо и ни во что их не ставить.