Увы, и это неправда, призналась себе Елена. Не важно, какую боль может причинить ей неизменившийся Бруно: пока он был всем, что она помнила, жизнь ее оставалась горением – не вереницей дней, но обещанием блаженства.
Автомобиль свернул в проезд между домами, потом покатил вверх по рытвинам и ухабам, стуча и скрежеща резиной, к вершине холма, на которой одиноко стоял скромный, прямоугольный дом с черепичной крышей. Елена расплатилась и медленно направилась к нему, волоча чемодан по острым белым камням. Дверь дома была заперта, звонок, как и молоток, отсутствовал, она бросила чемодан и пошла вокруг дома к задней его стене, обращенной к оливковой роще и раскинувшейся за ней долине. И там на террасе увидела его, свое наваждение, – застывшего в напряженном ожидании.
Она остановилась, попробовала успокоиться. Бруно был в соломенной шляпе, он отпустил бороду, однако Елена узнала каждый контур, малейший изгиб его тела – склоненная набок голова, большие, свисающие вдоль тела руки; вот он поднял одну, ладонью кверху, приветствуя гостью.
Бруно немного сдвинул шляпу назад, чтобы Елена смогла получше его рассмотреть. Бородатое лицо расплылось в кривой улыбке: левый глаз зажмурился, и стал виден кривой передний зуб.
Елена шагнула навстречу, споткнулась, – пришлось и Бруно шагнуть, подхватить ее.
Он поднял Елену в воздух, притиснул к груди. Вновь опустившись на землю, она прижалась лицом к его плечу.
В доме хлопотала Сильвия, молодая женщина из деревни, ее ребенок жался к ноге матери, пока та готовила ужин. Лязг кастрюль и сковородок наполнял дом.
Бруно отвел Елену в предназначенную для нее спальню, там она распаковала чемодан, попыталась прийти в себя. Умылась в ванной, чуть подвела глаза, неуверенно улыбнулась.
Она механическим шагом вышла из комнаты и быстро спустилась по лестнице на террасу, где уже ждал Бруно – теперь без шляпы, в свежей одежде. Волосы его были мокры после душа, почти так же выглядел он в первый день, когда вошел из-под дождя в дом вместе с Роберто.
Он протянул Елене бокал холодного вина, налил другой себе.
– Прекрасное место, – сказала она, приветственно поднимая бокал.
Бруно улыбнулся, поднял в ответ свой, сел за длинный стол, окинул взглядом оливковую рощу.
И только тогда заговорил:
– Спасибо, что приехала. После стольких лет ты имела полное право не.
– Я знаю.
Голос у него стал ниже, чем ей помнилось. Может, у него и акцент теперь другой?
– Где ты пропадал? – спросила она.
– Служил в армии. Это единственная работа, какую мне удалось найти. В подразделении миротворцев на Ближнем Востоке.
– Почему не связывался со мной?
– Денег не хватало. А надо было на что-то жить.
– Ты мог бы хоть изредка давать знать о себе. Отправлять по одному сообщению в месяц.
– Так мне было проще.
– А мне нет.
Бруно осушил бокал. Елена, скрестив руки на груди, мысленно торопила время – хотелось побыстрее понять, таков ли Бруно, каким был прежде.
Сильвия принесла рубленые помидоры с чесноком и оливковым маслом на поджаренных ломтиках белого хлеба.
– Расскажи, чего добилась, – попросил Бруно.
И выслушав ее отчет, сказал:
– Всегда знал, что ты пойдешь в науку.
– А ты? После армии?
– Занялся тем, о чем еще тогда тебе говорил. Строительством катеров. Перебрался в Люцерн, в Швейцарию, там еще есть деньги и заказы. А потом начал вечерами писать. Снимал комнату с видом на озеро. Хозяйка дома подавала нам в шесть часов ужин, после чего я мог спокойно работать.
– Что же ты писал?
– Книги.
Елена усмехнулась:
– Что за книги?
Бруно принялся рассказывать о них, и Елена быстро пожалела, что задала этот вопрос. Ей хотелось знать каждую подробность историй, которые сочинял Бруно; она жаждала понять, из каких обстоятельств его жизни, из каких размышлений они произросли; ощущала потребность вернуть все это – созданных его воображением людей с их придуманными Бруно поступками – обратно в себя, в свое собственное бытие, чувствуя, что они родом именно оттуда.
Сильвия принесла ужин, Бруно подлил в бокалы вина; Елена испытывала удовлетворение и одновременно тревогу. «Я вовсе не обязана жить в таком состоянии риска и уязвимости, – думала она. – Эта интимность не нужна мне, никто не заставляет меня раскрывать мое сокровенное „я“ и укладывать его нагим и беззащитным рядом с другим – всего лишь из радости воссоединения».
Солнце понемногу спускалось к краю небес, Сильвия с дочерью ушли в деревню, в свой дом. А Елена и Бруно говорили и говорили, она объясняла, почему ее работа достигла решающей стадии, он расспрашивал о ее жизни с Фульвией. И только около часа ночи решились они обратиться к событиям своего детства.
Елена смотрела на Бруно поверх стоявшей на столе газовой лампы. Он остался все тем же. Мальчиком, который пробудил в ней способность находить общий язык с другими людьми. Не будь его, кем бы она стала? Да, Бруно обрел некоторую уверенность в себе, но это его не изменило, он сохранил врожденный такт, который до этой самой минуты удерживал его от упоминаний о детстве. Он всегда понимал, что правильно и уместно, а что нет, – даже если слова его были резки и прямы. Елена смотрела, как он смеется, и вспоминала о неудаче, постигшей тосканцев в заключительном туре регионального чемпионата велосипедистов – в тот раз Бруно перелетел через руль.
Уже светало, тусклые предгорья Апеннин выступили из темноты, когда Бруно наконец поднялся из-за стола, отодвинув свой стул.
– Ты, наверное, устала, – сказал он.
Они вошли в дом, поднялись на второй этаж. Комната Бруно находилась в одном конце коридора, комната Елены – в другом, однако она без приглашения вошла с ним в его дверь. Оба разделись в призрачном свете.
Бруно, обняв ее, сказал:
– Елена, я не знаю. Не уверен, что это.
Ладони ее ощущали сквозь хлопчатую майку выступающие рубцы на пояснице Бруно.
– Все правильно, – сказала она.
– Я думаю, что Роберто.
Елена приложила палец к его губам:
– Чшш.
Когда солнечный свет, пролившийся в лишь наполовину прикрытое ставней окно спальни, разбудил Елену, Бруно с ней рядом не было. В записке говорилось, что он отправился в деревню за молоком и хлебом. На столе у окна Бруно оставил свой экран – по-видимому, работал с самой зари. Удержаться Елена не смогла – села в кресло и приступила к чтению.
Другая жизньПоначалу мне кажется, что это очередное селение, которое нам надлежит занять и покорить. За свою жизнь воина я давно привык к виду глиняных домиков и крепостных бастионов. Сколько подобных мест миновали мы на своем пути на восток!
Мой конь, Касам, сдается мне, думает так же. Он встает на дыбы и всхрапывает в ожидании битвы. приходится придерживать его, чтобы он не понесся галопом к воротам. Касам – существо воинственное, хотя ночами, в нашем стане, он становится покладистым.
Я спешиваюсь и веду Касама к рощице: судя по зеленым листьям, там есть вода. А там привязываю повод к низкой ветке и достаю из седельной сумки пучок сухой травы, чтобы он поел.
Касам мотает сильной шеей и тихо ржет от удовольствия.
Я послан вперед потому, что знаю по нескольку слов из тех языков, с какими мы здесь встречаемся. Нам ведомо, что каждый месяц из отчизны нашей выходит новая колонна подкрепления. Когда Касам поднимает меня на очередную вершину этой гористой страны, я смотрю назад на равнину и вижу на горизонте столб пыли… и с радостью думаю о переходящих пески молодых мужчинах с сердцами, исполненными надежды.
Среди деревьев я нахожу чистейший ручей. возвращаюсь и веду к нему Касама. Медленно переставляя копыта, он входит в воду по самое брюхо. Опускает голову к журчащим струям и пьет, а когда поднимает голову, то с морды капают прозрачные капли.
Елена оторвалась от чтения, чтобы перевести дух, взглянула на Сабинские горы, зеленые и неоспоримо реальные. Она облегченно улыбалась, хотя чувствовала и разочарование. Хорошо, что написанное Бруно так далеко отстоит от его и ее жизни, но по той же самой причине ей было трудно воспринять его рассказ всерьез. Одолев всего лишь страницу, она осознала, что никогда не сможет читать написанное Бруно как обычный читатель – отстраненно, сосредоточившись на эстетическом удовольствии. Это серьезный минус. А может, и нет, – книг, не относящихся к науке, она прочитала совсем немного и потому не могла сказать, хорош этот текст или плох.
Елена вздохнула и вновь приступила к чтению. Герой рассказа, Имраз, был, судя по всему, мусульманским воином, одним из первых, кто выступил с Аравийского полуострова на восток, покоряя в стремительном продвижении к Индостану города и села, неся благую весть о Пророке, но не имея ни времени, ни живой силы для того, чтобы обживать захваченные территории в соответствии со своим священным законом. Как вскоре выяснилось, у Имраза была жена и двое сыновей-солдат, хотя о жене в рассказе говорилось до обидного мало.
К этому времени Елена уже поняла, что Имраз мертв. Появившаяся в первом абзаце крепость была чем-то вроде чистилища, в котором остается любой человек, пока его имя не произнесут на земле в последний раз.
И наконец Имраз вступил в крепость, а Елена увидела первое женское имя.
И тут вижу я молодую женщину, которую знал до того, как женился. Имя ее Малика, и смерть ее удивляет меня.
Я отдаю поводья коня Акмалю, другу моей юности, и прошу подождать меня, сам же бегу за Маликой.
Она почти уж входит в дом, когда я хватаю ее за локоть. «Малика? Что привело тебя в это место?»
Она оборачивается, смотрит мне в лицо. «Я умерла от любви, – говорит она. – От любви к тебе, Имраз. А ныне жду».
«Ты все еще не забыта на земле?» – спрашиваю я.
«Нет. Один поэт сочинил песню, в которой звучит мое имя. Пока ее не споют в последний раз, я останусь здесь».
Я стою на пороге дома. «Не знал, что ты любила меня так сильно», – говорю я.
Малика опускает взгляд, и я вижу, что из глаз ее падают на землю слезы. «Я страшилась того, что ты скажешь мне. И страшилась твоей жены».
«Но мужчина может любить не одну женщину, Малика. Ему дозволено брать не одну жену». Я опускаю ладонь на ее руку. «Что мог сказать я, способного повредить тебе? Я был бы лишь счастлив узнать, что ты любишь меня».
«Малика – это я? – подумала Елена. – Думает, что бросил меня, или считает слишком робкой, неспособной сказать правду?
Или я всего лишь Акмаль, „друг его юности“?» Елена и жаждала подробностей, и побаивалась их. В следующей части рассказа Имраза, казалось, больше всего заботил его конь Касам – породистый «мерин с короткой поясницей», выбранный и воспитанный отцом Имраза. Ну, тут все понятно, тут отразилось умение Бруно обращаться с лошадьми и любовь к ним, принесенная из неведомого Елене детства.
Почти час ушел у нее на то, чтобы прочесть рассказ. И под конец выяснилось, что сильнее всего Имраза занимает не жена, не возлюбленная и не конь, но отец – тень, которой он может теперь дать свободу. Рассказ заканчивался так:
Я преклоняю колени и думаю об отце, которого так любил. Семь лет скорбел я о нем. Семь лет являлся он мне во снах, как живой. Семь лет приходилось мне повторять ему каждую ночь – негромко, чтобы не испугать его, – что он умер.
Я помню отца в лета моей младости, когда он обнимал меня и называл мне имена звезд. Я пою сам себе песни, которым он учил меня, сидя у моей постели. Я снова слышу голос его, сдержанный и негромкий, рассказывающий о сражениях, в которых он бился, и ранах, из которых текла его кровь. Я вижу его глаза, любящие и добрые, обращенные к моей матери и моим сестрам. Я думаю не о том, каким он был в последние дни его недуга, но о молодом мужчине, обращавшем лицо свое к солнцу.
А когда поднимаю голову, вижу его стоящим передо мной.
«Ты пришел вовремя, – говорит он. – Молодец».
Это слова, которые я желал услышать. И не знал, пока отец не заговорил, как сильно желаю услышать их. Я поднимаю полу моей рубахи и вижу под ребрами оставленную копьем рану. Спину же мою покрывают рубцы, как бы от плети.
«Для меня настало время расточиться, – говорит отец. – Мы созданы из осколков, а они должны ВОЗВРАЩАТЬСЯ назад. С этим мужем покончено».
Отец начинает тускнеть у меня на глазах. Я протягиваю руки, чтобы обнять его, я жаждал этого каждый день, прошедший со времени его смерти. Но, когда я смыкаю руки, он проскальзывает сквозь них. Я снова тянусь к нему, и снова руки мои остаются пустыми.
Тотчас яркий свет начинает сиять сквозь оба тела – его и Касама. Я Отступаю на шаг. я вижу, как очертания человека и коня расплываются, как обоих охватывает дрожь. На миг энергия, которая истекает из распадающегося массива, становится столь мощной, что свет ее позволяет мне увидеть весь мир до самых его краев.
Я вижу каждую частицу вещества, из которого они сотворены. Предо мной мелькает кожа дельфина, пробивающего волну, и кончик пера ныряющей в ночь совы. Под конец я вижу листок былинки, растущей при дороге, и пятую из шести мушиных лапок. Я вижу, как время стремглав летит над горами и реками, над городами и долами и валится в холодные океаны.
Я падаю на колени, наскребаю праха с земли, дабы посыпать ею главу, ибо мир, показанный мне, премного превосходит любой, какой мог сотворить бог. И вижу, как рой пылинок преображается в ладонь дитяти, которое родится там, где чужие звезды висят под южным небом.
И тогда, с новым богом в сердце моем, я выступаю в долгий обратный путь к месту, в котором расточусь и сам.
Читала Елена с таким неистовым интересом, что, дойдя до объяснений Имраза в любви к Касаму, отложила экран. Нельзя же, сказала она себе, ревновать к коню – к выдуманному мерину.
Не зная Библии, она не смогла уловить заимствованные оттуда ритмы, как не заметила и отсылки к Вергилиеву подземному царству, когда Имраз потянулся к отцу, чтобы обнять его[24]. Ее больше занимало, что человек этот воевал, как когда-то Бруно, и что спину его покрывали такие же, как у Бруно, рубцы. Но кто бы мог подумать, что тень ушедшего отца затмит собой все остальное?
Дочитав рассказ, она вскоре услышала, как Бруно снизу окликает ее.
Вскоре после возвращения в Мантую Елена получила сообщение от Беатриче Росси. «Срочно приезжай в Афины, дорогуша. Мы на пороге. Б. Р.».
Беатриче ждала Елену в аэропорту и по пути в город рассказала ей о случившемся. Рабочий сорвался с лесов в доке Пирея и напоролся на торчавший из бетона железный штырь. Железяка вошла ему в голову под нижней челюстью и вонзилась в мозг. Хирурги отпилили ее прямо в доке, но удалить не решились.
Самым странным было то, что сознания рабочий не утратил. Напротив, сказала Беатриче, сознание у него оказалось более чем ясным. Рабочий был разговорчив, чрезвычайно сосредоточен и поражал громадной памятью и подробнейшими планами на будущее – судя по всему, после несчастного случая все эти качества заметно усилились.
Доктор Росси сняла для Елены номер в отеле рядом с площадью Конституции.
– Похоже, железный штырь сделал за нас всю работу, – сказала Елена.
– Точно, – согласилась доктор Росси. – Думаю, он давит на зону, отвечающую за усиление самосознания.
– Пресловутый «нейтронный субстрат», – добавила Елена.
– Он самый! Самосознание не покидает больного ни на минуту, он просто не может скатиться к прежнему своему состоянию. Просканировав его, мы сумеем точно установить этот самый участок и выяснить, как он работает.
Несчастный случай произошел десять дней назад, и статья, напечатанная в популярном лондонском журнале, уже успела пробудить интерес к нему во всем мире. Озаглавленная «Человек-кебаб озадачил греческих врачей», она вплотную подобралась к самому важному, впрочем, не называя его.
Елене и Беатриче необходимо было решить в Афинах две проблемы: репутация доктора Росси в научном мире все еще оставалась подмоченной, а пускали к «человеку-кебабу» далеко не всех. Однако сам он, пребывая в сверхактивном состоянии, всячески радовался вниманию со стороны журналистов, уверенный, что может сообщить им нечто важное.
– Я полагаю, – сказала Елена, – если ты не сможешь пробиться к нему как ученый, тебе придется изобразить журналистку.
– Впервые в истории, – ответила Беатриче, – доктору придется пробираться в больничную палату под видом репортера.
Употребив все свое обаяние, Беатриче Росси уговорила клинику позволить ей проинтервьюировать пострадавшего для итальянского научного журнала. Доктор Росси действительно печаталась в нем, обман состоял лишь в том, что представилась она, назвав девичью фамилию матери. Проговорив с пациентом полчаса, доктор убедила его подвергнуться сканированию в ее присутствии.
– Вообще-то он своего рода монстр, – сказала она в тот вечер Елене. – Как по-твоему, сколько раз в течение одного часа тебе выпадают моменты подлинного самоосознания? В смысле, ты ведь можешь вести машину или играть на пианино, думая при этом о чем-то еще. Но настоящего самоосознания, на которое способны только люди?
– Раза три, четыре в час? – ответила Елена. – И всякий раз лишь на несколько секунд. А затем я возвращаюсь в полудрему, в состояние скринсейвера.
– А вот он «включен» постоянно, – сказала Беатриче. – Давление штыря на мозг делает пациента самым sapiens из всех homo, какие когда-либо жили на свете.
При первом сканировании Беатриче Росси не только наблюдала, но и давала кое-какие указания. По окончании сеанса технические сотрудники засыпали Беатриче вопросами, и ей волей-неволей пришлось раскрыть свое настоящее имя, после чего она, к вящему удовольствию пациента, полностью взяла на себя руководство всей работой.
Сканирование продолжалось три дня. Обе женщины, Беатриче и Елена, появляясь по утрам в клинике, производили впечатление неизгладимое. Они шествовали по коридору в лабораторию сканирования, и персонал клиники, журналисты, пациенты расступались перед ними: первой шла Беатриче Росси в полурасстегнутом белом халате, из-под которого виднелась юбка цвета жженого сахара и черные сапожки, а по пятам за нею – ее тихая, как мышка, сподвижница, Елена Дюранти, в очках и шерстяных брючках.