Со временем Джеффри перевели в отделение потише, с жаркой и душной, точно теплица, общей комнатой и садиком под окнами, в котором цвели желтофиоли и астры. Каждое утро он получал белую таблетку, каждый вечер – голубую; от них наступала жажда и заплетался язык. Он написал Литтлу, попросив прислать оставленную им в школе одежду, поскольку врач сказал, что ему придется провести здесь некоторое время.
Больничная библиотека содержала небольшое число романов, любовных и приключенческих, и несколько старых выпусков «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», Джеффри быстро перечитал все, что хотел. После трех месяцев пребывания в больнице он получил от мистера Литтла письмо, извещавшее, что контракт с ним расторгнут, а место его займет, начиная с весеннего триместра, мистер Д. Г. Фармер, магистр гуманитарных наук (Стрэтхоллан и Модлин-колледж, Оксфорд).
Многие недели Джеффри просидел неподвижно, глядя сквозь венецианские окна на цветочные клумбы и стену за ними. Один из пациентов прозвал его Статуей, поскольку Джеффри как будто бы и не шевелился вовсе.
Он провел в сумасшедшем доме год, и однажды утром к нему пришла медицинская сестра и сообщила:
– К вам посетитель, Джеффри.
– Вы уверены?
Он не мог припомнить ни одного знакомого ему человека. Родители, Трембат. мертвы. Бакстер тоже, говорят, скончался. Мисс Кэлландер видеть его не захотела бы. А больше он никого из живых не помнил. Разве что, быть может. Жизель.
– Да, конечно, – ответила сестра. – Я сейчас схожу, спрошу, как его зовут.
И вернувшись через пару минут, сообщила: мистер Роукфор.
– Чеддер? – помолчав, произнес Джеффри. – Господи боже. Что он здесь делает?
В отделении имелась комнатка, в которой Джеффри иногда видел пациентов, принимающих посетителей; открыв дверь туда, он обнаружил стоящего к нему спиной мужчину лет примерно тридцати, в хорошем костюме.
Мужчина повернулся к нему и спросил:
– Мистер Тальбот?
Роукфор был теперь красивым молодым человеком с густыми каштановыми волосами, аккуратно повязанным темно-бордовым галстуком и гладко выбритым, светящимся молодостью лицом. Он улыбнулся, протянул руку.
– Здравствуйте, сэр.
– Здравствуйте, Чед.
– Как вы, сэр? Я услышал, что вам пришлось туго, ну и решил: надо бы к нему заглянуть. Вот, это вам. Правда, не знаю, любите ли вы детективы по-прежнему.
– Спасибо. Вы где-то рядом живете?
– Нет, в Лондоне. Но я собрался навестить бабушку в Ноттингеме, так что мне по пути, вот я и подумал.
Вошла сестра с двумя чашками чая.
– По-прежнему держим калитку?
Роукфор рассмеялся:
– Нет! Хотя, верьте не верьте, но в следующей школе я стал боулером.
– Так у вас же никогда не получались.
– Знаю! Но одним долгим летом мне было совершенно нечем заняться, а тут подвернулся старый крикетир, тренер местной школы, и я. Ну, в общем, набил руку.
– А как с бэттингом? По-прежнему отбиваете подачи вбок?
– О, – Роукфор смущенно улыбнулся. – Нет, я и левый локоть стал держать повыше и все такое. В общем, как вы учили. Играл в школьной сборной на всех позициях. Теперь-то разве что с местной командой. И то больше как болельщик.
– Не страшно. Если это доставляет вам удовольствие.
– Да еще какое. А я ведь часто и все шесть отбивал.
– С какой позиции?
– Внешнее поле.
– Почему-то я так и подумал. Не сомневаюсь. Чай тут неважный.
На вкус Джеффри, в этом заведении все блюда и напитки были отвратительными.
– Да нет, ничего, – сказал Роукфор.
– Вы женаты? – спросил Джеффри.
– Нет, – усмехнулся Роукфор. – Рано еще. Но подружка у меня есть. Может, когда-нибудь.
Наступило молчание.
– А вы, сэр? Вы не.
– Женился? Нет.
– Ну да, конечно, война и все такое. Наверное, волнующее было время. – Роукфор облизнул губы.
– Можно сказать и так.
Роукфор нахмурился:
– Мой отец служил в танковом полку. Был ранен на Сицилии.
– Он у вас такой старый? – спросил Джеффри, совершенно не помнивший его отца.
– По-моему, он самый конец войны застал, – ответил Роукфор. – Очень хотел повоевать. А ростом не вышел. Товарищи просто забрасывали его в люк. Так он сам говорит.
Новая пауза, Джеффри думал, что бы еще сказать. Смущать Роукфора рассказами о своем здоровье и опыте военных лет не хотелось.
В конце концов он нашелся:
– Чем вы занимаетесь? У вас хорошая работа?
Роукфор поморщился:
– Не очень. Работаю в Сити, в юридической фирме. По правде сказать, там довольно скучно. Но платят хорошо.
До них донесся лязг катившей по коридору тележки. Теперь уже Роукфору пришла в голову новая мысль.
– А телевизор у вас здесь есть, сэр? Вам удается смотреть тестовые матчи?
– Нет, – ответил Джеффри. – Радиоприемник в комнате отдыха имеется, однако остальные больные не любят крикет. Они поп-музыку любят.
– Жалко, сэр. Наша команда неплохо выступает. Я слушал репортаж в машине, пока ехал сюда. Какого вы мнения о Колине Каудри?
– Говорят, очень надежный игрок. Замечательно подготовлен. И на поле, насколько я знаю, играет прекрасно. Боюсь только, игры его я ни разу не видел.
– Я как-нибудь свожу вас на «Лордз», когда вы поправитесь. У нас в фирме работает парень, которому обычно удается достать билеты. Единственное мое утешение на этой работе! А кто был лучшим из виденных вами бэтсменов?
– Фрэнк Вулли, – мгновенно ответил Джеффри. – Мощный был игрок. Однажды набрал по две сотни очков в каждом иннингсе. Такого больше никто добиться не смог.
– Он ведь левшой был, верно?
Пришла сестра, забрать пустые чашки. После ее ухода в воздухе повисла тяжесть, и Джеффри почувствовал, что вдохновение его иссякло. Роукфор снова облизал губы, взгляд его стремительно обшарил комнату и остановился на окне, за которым виднелся парк и двое-трое пациентов, медленно бредущих по траве.
Безмолвие грузно висело в углах комнаты, пока не зазвонил колокол, сзывавший больных на обед, и тогда Роукфор сказал:
– Ну, я, пожалуй, поеду дальше, сэр. Очень приятно было увидеться с вами. Надеюсь, вас скоро выпишут.
Джеффри проводил его до выхода из здания, пожал протянутую молодым человеком руку.
– Спасибо, что заглянули, Чед. Очень мило с вашей стороны.
А потом посмотрел, как тот уезжает в синем «Форде Зефире», – покидая парковку, Роукфор один раз посигналил клаксоном, но не оглянулся, смотрел только на дорогу.
На обед Джеффри в тот день не пошел. Сидел в своей палате и плакал. Всю вторую половину дня слезы его капали на линолеум – получилась такая лужа, что сестре пришлось собирать ее шваброй.
– Перестаньте, Джеффри, – сказала она, постучав шваброй по ножке его кресла, – возьмите себя в руки.
Неделю спустя Джеффри получил посылку из Лондона. И, сняв несколько защитных слоев упаковочного материала, увидел маленький портативный телевизор со встроенной антенной и парой наушников.
Через три месяца его выписали из больницы, а еще через три он нашел в Гемпшире работу. Прочитал в газете объявление о вакансии школьного учителя, попросил «Большого» Литтла написать рекомендацию, и тот написал, добавив в постскриптуме: «Если вас интересуют какие-либо подробности, касающиеся этого кандидата, прошу без колебаний обращаться ко мне». Слова «какие-либо подробности» он подчеркнул, это был используемый директорами школ условный предупредительный сигнал, означавший обычно, что рекомендуемый питает чрезмерную любовь к мальчикам. А также что платить ему можно поменьше.
У Джеффри еще осталось 200 фунтов от наследства, часть их он потратил на покупку старенького автомобиля. Новая школа его находилась вблизи от мест, в которых он вырос, но не настолько близко, чтобы пробуждать душещипательные воспоминания. Она была на пару разрядов ниже Крэмптонского аббатства, большинство ее выпускников поступало затем в школы старшей ступени, славящиеся больше строгой дисциплиной, чем академическими успехами учеников.
Ему отвели старый коттедж на краю школьной территории, рядом с шоссе. Коттедж предназначался для семейной пары, однако в тот год женатых учителей в школе не было. Да и не станет ни одна женщина жить в таком ветхом доме, думал Джеффри. Ему-то все едино. За домом, подальше от шоссе, имелся огородик; места внутри для Джеффри и его пожитков более чем хватало. Он даже перевез сюда кое-что из хранившейся на складе родительской мебели.
Именно в то лето, под конец первого года его работы в школе, жизнь Джеффри сдвинулась с мертвой точки и переменилась к лучшему. Случилось это после деревенской свадьбы, куда он попал, не зная почти никого из гостей. Да и из них лишь немногие обратили внимание на высокого седого мужчину со слегка испуганным выражением лица и чешуйками перхоти на костюме. Джеффри было пятьдесят пять, но выглядел он старше, лет на семьдесят, и ничто в его манерах – достаточно мягких, но суховатых – не привлекало взгляда и не вызывало желания познакомиться.
Чрезмерно накрашенная невеста часто моргала, словно никак не могла до конца поверить в происходящее, но ее поддерживало одобрение родителей и стариков наподобие Джеффри Тальбота. Жених, Найджел, не то Майкл, очкастый, потевший в прокатном костюме, был счастлив, что хотя бы на день добился одобрительного внимания тестя. И в то же время ужасно страшился речи, которую ему предстояло произнести в шатре, разбитом на коротко подстриженной лужайке с купленными для торжества и высаженными в грунт цветами, – речи, после которой и экзамен по бухгалтерскому учету, и супружеская жизнь в Клапэме покажутся ему сладостным отдохновением.
Никто, по всему судя, не знал, как Джеффри попал на свадьбу, однако молодому человеку хватило воспитанности, чтобы заговорить с ним и выяснить, что он приходится двоюродным братом отцу невесты. Какие-то школьные каникулы. Давным-давно, в Грейт-Ярмуте. Приглашение его удивило, но да, денек нынче прекрасный. Немного раньше он заметил в церкви старикана, слушавшего репортаж о тестовом матче через наушник, подключенный к приемничку в кармане визитки. И усмехнулся при мысли о том, как Джон Арлотт расписывает происходящее на «Хедингли». Лучше слушать его, заметил в ответ жених, чем женщин, сидевших в первом ряду и шептавшихся о подружках невесты и их платьях из апельсиновой тафты.
Во время первой речи, произнесенной давним другом родителей невесты (обычно именуемой «речью Старого Зануды»), Джеффри Тальбот стоял несколько в стороне от всех. Он улыбался покушениям на остроумие, кивал в ответ на брачные рекомендации и поднимал в положенные мгновения бокал, – но делал это как человек, прочитавший книгу о правилах поведения на свадьбе. И, если не считать краткой беседы с благовоспитанным женихом, ни в каких разговорах участия не принимал.
И все-таки в тот вечер, слушая радио у себя на кухне, у распахнутого на огородик окна, Джеффри Тальбот, в одной рубашке без галстука, несчастным себя не ощущал. Он нашел одну немецкую станцию и теперь часто слушал в надежде наверстать упущенное в юности – лекции, которые прогулял, книги, которых не прочел. Ему все еще снилось временами, что он снова сдает выпускные экзамены, но с лучшими результатами.
Жалованья на жизнь хватало, а остатки наследства он потратил на приобретение вина и теперь наполнил свой погреб небольшими бутылками бургундского. Он также имел удовольствие наблюдать за Каудри, Мэем и Баррингтоном на крикетной площадке. Вернувшись со свадьбы, он откупорил вино, чтобы запить им баранью отбивную со свежими овощами из огорода. Совсем неплохо, думал он, сидя за столом посреди маленькой, замощенной плиткой террасы позади дома, куда почти не доносился гул шоссе.
А затем неожиданно, часов в десять вечера, когда он прибирался, готовясь лечь спать, на него обрушилась огромная усталость – такая, что он не смог ступить и шагу и прилег на диван в гостиной. Миллионы мгновений, в которые он за более чем пятьдесят лет своей жизни что-то поднимал, перемещал, перебрасывал и перетаскивал, словно навалились на него все сразу. Силы, которые он прилагал, ползая младенцем по полу, бегая ребенком по улице, бросая, отбивая и ловя мячи на крикетной площадке, маршируя на военном плацу, вытягиваясь в струнку, копая землю, надрываясь и волоча поленья к печи, закрепляя откидные скаты, – не говоря уж о часах бега по лесу или повседневных переносках ящиков, чемоданов, книг, – казалось, исчерпались.
Пусть кто-то другой влачит за меня мою жизнь, думал Джеффри, ощущая под щекой грубую ткань кушетки. Я любил ее, был неистово верен себе, ну и довольно с меня, пожил и хватит.
Оставив запорошенный перхотью пиджак на спинке стула, поношенные полуботинки на коврике у дивана, Джеффри вдохнул запах старой обивки – она пахла увяданием, как сухая роза, – и закрыл глаза.
А через несколько часов, проснувшись в огорошившей его тьме, ощупью поднялся наверх, разделся, залез в постель и укрылся пуховым одеялом от пробиравшегося в коттедж утреннего холодка.
Назавтра он почувствовал, что изменился. Узловатые вены на кистях рук были все теми же; артрозная боль в бедре никуда не делась, впечатления о мире поступали к нему по той же сети нервов, на какую он полагался с раннего детства. И все-таки разница ощущалась – не как телесное или нездоровое изменение, а скорее как прикосновение нечаянной благодати.
В школе, судя по всему, никто ничего не заметил, но Джеффри ощущал себя вполне счастливым, когда стоял у доски или медленно приближался к крикетной площадке, покуда косые лучи послеобеденного солнца сквозили в кронах вязов, а мальчишки, галдя, пробегали мимо, – и знал, что в нем, внутри него, произошла какая-то неуловимая перетасовка частиц, и чувствовал с радостью и смирением, что стал другим.
Часть II Вторая сестра
Отец велел нам сесть за стол.
– Дети, – сказал он, – кому-то из вас придется переселиться в работный дом. Мне предложили избавиться от забот об одном из вас.
Все мы уставились друг на друга. Джон был самым старшим, значит, ему ничто не грозило, он мог найти работу. Мег – единственная девочка в семье, папина любимица. Том – совсем малыш, ему всего два года. Я понял, что выбирать родителям придется между мной и Артуром, третьим ребенком и четвертым. Долгий получился вечер. Я не знал, нужно ли мне говорить что-либо в свою защиту. Мы с Артуром все поглядывали один на другого.
Семья наша занимала две комнаты во втором этаже дома на Мэйсон-стрит. Когда-то нам принадлежали все четыре комнаты, но затем пришлось сдать две нижние жильцам. Мама, Мег и малыш Том спали в одной, мы с Артуром делили кровать в другой. Где проводили ночи папа и Джон, я не помню. Оба редко бывали дома.
Утром мама сказала: «Мне жаль, Билли, идти придется тебе». Я знал, что так и будет. Работный дом назывался «Сент-Джозеф-Западный», но люди по большей части именовали его «Бастилией». Мне было уже семь лет, однако ростом я не вышел, потому как у нас вечно не хватало еды. Я попрощался с Томом, хоть он и не понимал, что происходит. Мег плакала – громко, во весь голос. Джона и папы не было, они отправились на поиски работы. Артур сжал мою руку, но посмотреть мне в глаза не решился.
Мама надела шляпку и пошла по Мэйсон-стрит – торопливо, ей не хотелось, чтобы у нее спрашивали, куда она направляется. Идти туда было с полчаса. Однажды я уже видел этот дом, мы проходили мимо него, направляясь к жившей в Хокстоне тете Энни. То было большое серое здание, обнесенное железной оградой. Мама потянула за шнур звонка, и где-то внутри дома, в полумиле от нас, раздался звон. Мы ждали, мама дрожала. Долгое время спустя в доме послышались шаги, потом лязг сдвигаемых засовов. Дверь отворилась, за ней стоял крупный мужчина в черной шляпе.
– Я миссис Уэбб, – сказала мама.
Мужчина кивнул:
– Оставьте ребенка.
Он потащил меня внутрь. Я позвал маму, однако мужчина захлопнул дверь. Больше я маму не видел, никогда.
Я оказался в сводчатом коридоре с кирпичным полом. Оглянулся на дверь и ощутил, как на плечо мне легла ладонь мужчины. Может быть, мама все еще стоит снаружи, подумал я. Мужчина подтолкнул меня вперед, и я пошел по коридору без окон.
Мы попали в комнату вроде приемной, мне велели сесть на скамью у двери конторы. Здесь было посветлее, и я разглядел, что нахожусь на пересечении двух длинных коридоров. Удастся ли мне еще хоть раз увидеть мир снаружи? Из конторы вышел другой мужчина, одетый в серое, и повел меня вниз по лестнице, пока мы не оказались в подобии прачечной – без окон, но с двумя газовыми рожками. Здесь я получил приказание снять всю одежду, усесться в наполненное водой деревянное корыто, и мужчина стал тереть меня щеткой. Потом мне остригли волосы и обрили наголо. Мне выдали дурно пахнущую одежду из какой-то жесткой ткани и неудобные башмаки с торчащими внутрь гвоздями. Один башмак оказался больше другого. А еще синие чулки.
Потом меня привели к другой комнате и снова велели подождать у двери. А войдя в нее, я очутился лицом к лицу с Мастером. Я представлял себе щеголеватого джентльмена вроде тех, каких мы с отцом видели, зайдя как-то в Сент-Джеймский парк. Однако он оказался корявым мужиком с бакенбардами и маленькими глазками. В камине жарко пылал уголь, и Управляющий все промокал красной тряпкой лоб. Он сказал что-то о вере в Бога, но что Усердный Труд важнее. На стене висели рамки с какими-то изречениями, однако прочесть их я не мог.
Мне показали мою постель в помещении с деревянными стропилами, походившем на амбар. Лежишь там в подобии ямы в полу, а рядом другие ямы в ряд, как могилы – вся разница, что сверху не земля, а одеяло. Снизу соломенный тюфяк. Вверху – балки, на стенах – надписи, только не в рамках, а просто выведенные крупными печатными буквами. В моей спальне размещались только мальчики, от малышей немногим старше Тома до ровесников Джона, которому уже исполнилось пятнадцать. В одном ее конце стояла бадья взамен отхожего места, однако мне не хотелось справлять нужду у всех на глазах. Мальчики потребовали, чтобы я спел или прочитал стишок, как делали все новички.